Отпуская грехи

Кутаясь в полы насквозь промокшего плаща, я пытаюсь хоть как-то укрыться от порывистого ветра и напряжённо вглядываюсь вдаль. Непогода застала меня врасплох, растянув путь к аббатству на долгие часы. Я продрог до нитки, изгваздался в грязи, желудок болезненно ноет от голода, и в кои-то веки жалею о том, что не подкрепился в последней деревушке тощей девицей. М-да, Доминик, слишком переборчив ты стал… Хочется не по глотку. Хочется враз насытиться. А всё, что подворачивалось в последние месяцы, — невкусное, лишённое света и силы пойло. Ебу и плачу — и этим всё сказано. Всхлипнув, с отчаянием гляжу в затянутое тяжёлыми сизыми тучами небо и ускоряю шаг, чтобы успеть до вечерней мессы. Провести ночь под стенами монастыря совсем не улыбается. Очередной порыв ветра хлещет по щекам колючими каплями и швыряет пожухлые листья в лицо. Холодно. Темнеет настолько стремительно, что ещё минут сорок, и продолжать путь придётся в кромешной тьме. Впору запаниковать, но я чувствую! Задолго до того, как на горизонте появляется зыбкий рассеянный свет какого-то поселения, я ощущаю трепет от предвкушения вкусной «еды». Да! На этот раз я оказываюсь прав — мужской монастырь с десятками чистых светлых послушников, которые даже в мыслях своих далеки от плотских утех. Да разве вспомню я после изысканного ужина о трёх днях скитаний по лесным трущобам и бездорожью? Ммм… Голову ведёт, стоит только представить. И словно крылья вырастают! Последний участок пути преодолеваю на одном дыхании, но, завидев стены монастыря, решаю притормозить. Нужно напустить на себя горестного отчаяния и сиротливой безысходности — перед такими бездомными котятками открываются любые двери. А дальше — пару взмахов веером ресниц, опущенный взгляд с поволокой и румянец смущения на фарфоровой коже. Или, напротив: бесовские искры в потемневших от похоти глазах, призывно приоткрытый рот и звериная грация гибкого тела. Я готов исполнить любой каприз будущего «блюда», стать его последним, самым необузданным желанием — именно тогда удаётся насытиться полностью и испить пьянящий коктейль эмоций до дна. Придирчиво оглядев забрызганный грязью мокрый плащ, на миг выпускаю когти, оставляя пару рваных росчерков на плотной ткани. Оцарапав щёку до выступивших бисеринами капелек крови, сжимаю озябшие пальцы в кулак и ссаживаю казанки о шершавый стылый камень ограды у досчатых ворот. Ну… Так-то лучше. Смазав тыльной стороной ладони кровь с щеки, запускаю пятерню в тяжёлые, вымокшие под ливнем локоны и, взлохматив их, удовлетворённо улыбаюсь — вот теперь котёнок готов отдаться в хорошие руки. Оперевшись о тяжёлую дубовую дверь плечом, замираю, прислушиваясь. Шумом дождя да завыванием ветра начисто стираются звуки шагов, но мне и не нужно слышать ушами. Я чую человеческое тепло на расстоянии, и вот сейчас самое время. Со стоном, обламывая ногти, бьюсь в закрытые двери и оседаю у ворот ровно в тот момент, когда они со скрипом открываются, а сильные руки подхватывают меня, удерживая от падения. Ммм… Как одуренно пахнет. Этот будет первым! Я слишком. Слишком голоден, чтобы тянуть с ужином. — Отец Николас! Отец Николас! — беспокойно кудахчет голос рядом, и я мысленно кайфую: этого цыплёнка я отведаю завтра. — Томаш, согрей-ка воды. Негоже путника допускать к вечерней литургии в таком виде, — глубокий бархатный голос аббата ласкает слух. Его близость настолько меня пьянит, что тело плавится маслом в его руках. Нет! Доминик! Не сейчас. Соберись, тряпка! Отыграй роль котёнка до конца! Глухо выстанываю, вжимаясь в грудь аббата, подрагиваю, всхлипывая, и вскидываю полный боли и отчаяния взгляд, встречаясь… Бля! Давно моя жертва не была настолько аппетитной. Глубокие карие глаза с несвойственным для отказавшегося от плотских утех блеском. Крупный рот, изогнутый… в усмешке? Пытаюсь сосредоточиться, чтобы прочитать направление мыслей этого Николаса, но всё будто сквозь толщу воды — видимо, я слишком голоден. — Какой хорошенький, — восхищённо лепечет тонкий голос рядом, — глаза, как летнее небо! — Брат Томаш! — одёргивает паренька аббат, подхватывая меня на руки, — вы ещё здесь? Живо греть воду! Для омовения не тот час, но хоть из ведра окатить этого заблудшего надобно. — И волосы блестящими спиральками… — Томаш! — беззлобно рыкает Николас, и любопытного послушника мухой сдувает. Не подавая признаков жизни, вновь стараюсь пробиться в сознание аббата и разочарованно вздыхаю — ни единой картинки. Да что там — даже лёгкого штриха считать не удаётся. Придётся импровизировать. — Зовут тебя как, найдёныш? — густой сочный голос отдаётся под кожей волной дрожи. — Совсем замёрз? — прижимает к груди теснее, убирая с моего лица прядь волос, и снова усмехается. — Доминик я, — шепчу пересохшими растрескавшимися губами, отчаянно надеясь, что грёбаная регенерация не затянула ранку, прокушенную минутой ранее. — А какими судьбами в наших краях? — пристально вглядывается в моё лицо Николас, а когда добавляет следом:  — Негоже таким хрупким юношам одним в ночи шарахаться, — я предпочитаю закатить глаза и грохнуться в обморок. Проверенный вариант, между прочим, позволяющий легко и без потерь уйти от лишних вопросов. В себя я решаю прийти чуть позже — дождавшись, когда сильные руки аббата благополучно сгрузят меня на жёсткое ложе в одной из свободных келий. Постанывая, подтягиваю колени к животу и мелко дрожу — вовсе не потому, что продолжаю играть роль озябшего сиротки. Здесь реально холодно. — Брат Томаш, — звучный голос Ника вибрирует в воздухе и эхом отскакивает от каменных стен пустой кельи, — позаботьтесь о Доминике. И не опаздывайте к вечерней мессе. — Но как же… — растерянно лепечет Томаш, и я сглатываю слюну — давно мне не попадался такой восхитительно невинный экземпляр. — Доминик ведь не исповедовался, разве можно ему? — Пусть совершит омовение и после мессы найдёт меня. Я отпущу грехи Доминику, если он будет искренен в покаянии, — и снова едва уловимая усмешка. — Да, и подбери юноше одежды послушника. По звуку плотно захлопнувшейся двери и облегчённому выдоху пацана, я понимаю, что мы, наконец, остались одни. Рывком поднявшись, свешиваю ноги с койки, с интересом разглядывая белокурое чудо. — Так вам уже лучше? — испуганно вскрикивает Томаш, и мне хочется рассмеяться в голос. О, малыш, ты даже не представляешь, насколько! И если бы мне до звона в яйцах и иссушенных внутренним жаром лёгких не хотелось отведать твоего отца Николаса, то прямо сейчас стало бы хорошо и тебе! Хорошо до последнего вздоха! Но с губ с тихим шелестом слетает совсем другое: — В вашем монастыре и стены лечат, — добавив пару взмахов ресницами и горькую улыбку, покупаю Томаша с потрохами. — Так оставайтесь с нами! — тут же восклицает парнишка и вдруг подскакивает на месте, смущённо пожимая плечами. — Ой! Мне нужно торопиться к Вечере… Я принесу вам тёплой воды и одежды. А после мессы провожу вас к отцу Николосу исповедаться. — Не стоит, Томаш, — ласково улыбаюсь я, облизывая манким взглядом вспыхнувшее румянцем лицо паренька, и умиляюсь, влёгкую считывая, что в свои восемнадцать он ещё даже нецелован. Какая прелесть! И пахнет лавандой и топлёным молоком, или же это разыгралось моё голодное воображение… Одно знаю наверняка: если этот восхитительный «десерт» задержится рядом ещё на пару минут — ей-богу, сорвусь. — Я найду отца Николаса сам, — почти урчу, замечая, как предательски окрашивается бархатными нотками мой голос, а поблёкшие пряди волос начинают переливаться шёлком, завиваясь в упругие локоны. Томаш косится на меня с восторженным благоговением, пятится к двери, бормоча: — Я принесу одежды… — и торопливо юркает из кельи. Веду носом, с улыбкой собирая едва уловимый шлейф лаванды, оставшийся после паренька, и осматриваюсь по сторонам. М-да. Весьма убогое жилище. Очень сомневаюсь, что ухоженный до кончиков ногтей Николас, под чёрной рясой которого я узрел белоснежный манжет рубахи из чистого шёлка, проживает в таких спартанских условиях. Ну, совсем скоро мы познакомимся поближе, дражайший аббат. Шало улыбаюсь, играя кончиком пальца с непокорным завитком волос, и едва сдерживаю смешок, когда в узкую щёлку приоткрытой двери с грохотом протискивается ведро с горячей водой. Рядом плюхается свёрток с одеждой, но мой благодетель предпочитает не показываться, а вскоре затихают и звуки его удаляющихся торопливых шагов. Ну-ну, Томаш! Я ведь ещё даже не начал охоту, а ты уже попался! Маленький невинный мышонок. Прожигаю полыхнувшим взглядом дверь, улыбаюсь и медленно скидываю с себя мокрое грязное тряпьё. Водные процедуры не доставляют никакого удовольствия: в очередной раз убеждаюсь, что даже такое совершенное человеческое тело со смазливым личиком — слишком хлопотный в уходе костюмчик. Но, как говорится, встречают по одёжке, а выгляжу я теперь так, что сам бы себя трахнул! Чёрный льняной подрясник надеваю на голое тело, с удивлением отмечая, что при всей своей очаровательной наивности Томаш нисколько не ошибся с размером. Подвязываюсь сутажным поясом ручной работы и расплываюсь в улыбке. Кисточки на концах пахнут Томашем — парнишка плёл его сам. Как трогательно! Пожалуй, я буду тебя смаковать, мой хороший! После того, как отужинаю отцом Николасом. Стоит вспомнить аббата с глубокими, до черноты карими глазами, на дне которых хочется уютиться, и возбуждение тягучим жаром стекает вниз живота. Сглатываю слюну от предвкушения долгожданной сытной кормёжки — отец Николас, как выдержанный элитный коньяк, я буду вкушать его медленно, смакуя. Пока не иссушу до дна. Уже сейчас знаю, что не смогу остановиться. Прихватив свечу, шлёпаю босыми ступнями по стылым каменным плитам и зябко ёжусь, озираясь по сторонам. Тихо, темно и холодно. Сквозняк льдистой тенью следует по пятам, вымораживая до костей. Кажется, холод струится даже от стен, просачиваясь в щели каменной кладки. Как в склепе, бля! Не очень-то пригодное для жизни место — для людей. Но мне в самый раз. С каждым шагом чувствую Николаса ближе. Ярче. Еда... Теплая вкусная еда... Следуя по узкому коридору, миную кельи послушников, сворачиваю направо, упираясь в ризницу, — значит, совсем рядом покои аббата. Так и есть. Замираю у тяжёлой дубовой двери и снова пытаюсь занырнуть в самые потаённые, наглухо скрытые отречением от всего мирского мысли аббата. Полный ноль. Хм. Всё это грёбаный голод! Но отчего же парнишку я считываю на раз-два? — Входите, Доминик, если помыслы ваши чисты и вы готовы исповедаться, — голос Николаса обрушивается на меня всей своей мощью, и я на секунду теряюсь. Неужели я был недостачно осторожен, или из-за продолжительного недоедания потерял хватку? Аббат не должен слышать меня, пока я сам этого не захочу! Ну ладно. Так даже интересней! Тихо кашлянув, напускаю на себя самый невинный облик и, робко постучав, вхожу. Отец Николас сидит за массивным дубовым столом, заполняя какие-то бумаги. Его длинные прямые волосы собраны в хвост, и сейчас, в отблесках пламени свечей, отчётливо вижу выбеленные сединой виски. Сукно чёрной рясы тяжелыми волнами спадает на пол, и я сглатываю, цепляясь взглядом за голую щиколотку аббата. — Так чисты ли ваши помыслы, Доминик? — повторяет Ник, оставляя размашистый росчерк на рукописном документе, и усмехается, заверяя его сургучной печатью. Даже взглядом не удосуживает! Самовлюблённый высокомерный двуличный мудак! Что же, ладно. Вы изволите дразнить меня, преподобный Николас?! Меня?! Инкуба?! Волна жара разом опаляет внутренности, разливается мягким возбуждением под кожей, окрашивает щёки румянцем. Взгляд становится манким и гипнотическим — не одна душа утонула в нём! Губы алеют и увлажняются, и если прямо сейчас не начну действовать, моей демонической сущности станет тесно в хрупком человеческом тельце. — Чисты, отец Николас, — мурлыча, подхожу ближе, перехватывая и удерживая бархатный взгляд аббата. — И, поверьте, я готов очень старательно… Ммм… Со всем рвением и полной самоотдачей искупить грехи. Сейчас. — Вот так сразу искупить? А исповедаться? А покаяться? — низкий голос Николаса окрашивается хрипотцой, напускное удивление граничит с лёгким сарказмом. — Спешка в таких делах — тоже грех, Доминик. — Простите, отец Николас, — смиренно выдыхаю, опуская взгляд, и виновато выглядываю из-под пушистых ресниц. — Я хочу… исповедаться вам перед покаянием, — и так очаровательно смущаюсь, заливаясь стыдливым румянцем, что сам готов уверовать в свою невинность. — Слушаю вас, Доминик. Продолжайте, — поощряет аббат, мерно перебирая подушечками пальцев костяные чётки. — Мои помыслы, брат Николас… очень нечистивы. Я часто поддаюсь искушению, — на миг умолкаю, обжигаясь о его смеющийся взгляд. — И искушаю других, — добавляю тихим шелестом, подходя к аббату так близко, что ещё шаг — и я коснусь бедром его рясы. — Искушаете дух или плоть? — сочный голос елеем льётся в уши. — Я лишаю их невинности, отец Николас, — сверкаю пылким взглядом, делая ещё один шаг навстречу. — Но взамен… Я дарю наслаждение, о котором ни один из них и мечтать не мог. — Услада плоти — это грех, мой мальчик, но при должном покаянии… — оооох! Лживая двуличная блядь! Выражение лица полностью опровергает ещё не слетевшие с губ слова. — А однажды я ввёл в искушение святого отца, отсосав ему после богослужения, — продолжаю, умышленно прерывая поток высокопарной херни. — Слышали бы вы, отец Николас, как он стонал, удерживая меня за затылок и кончая глубоко в горло… — томно выдыхаю, умолкая, и кокетливо поджимаю нижнюю губу. — Хотите поведать о чём-то ещё? — сглотнув, Ник оправляет рясу в области паха, и этот жест означает лишь одно — совсем скоро я отужинаю. — Поведать? Словами не передать, как я грешен, отец Николас! — голос дрожит, срываясь. — Но я готов показать… Чтобы Вы в полной мере ощутили степень моего бесстыдства и грехопадения, — со звериной грацией скольжу ближе, и моё колено, словно недостающий пазл, ловко втискиваться между ног аббата. Ресницы подрагивают, горящий взгляд распаляет угли на дне его глаз… Мой! — Что ж, Доминик, — выдыхает Николас, не дрогнув ни одним мускулом на лице. — Вижу, вы готовы покаяться, — продолжает, даже не пытаясь отвести взгляд. — И если слов недостаточно… — откидывается на высокую спинку стула и приглашающе разводит колени в стороны. — Приступайте. Хм… Несколько иной, не совсем привычный мне сценарий, но что-то в этом есть. Воздух становится тягуче-паточным от высвободившейся энергии Николаса, его желанием кружит голову. Ещё один глоток и, уверен, смогу контролировать аббата полностью. Сладко выстанывая, медленно опускаюсь на колени у его ног и ныряю под рясу, рывком разводя бёдра Ника шире. Яркий мускусный запах вызывает ослепительную вспышку возбуждения. Как же долго я голодал… Мажу языком от щиколотки вверх, оцарапывая кожу с внутренней стороны бёдер вмиг прорезавшимися коготками, и собираю губами росинки алых капель, смакуя пряный металлический вкус во рту. Приглушённый стон аббата слаще музыки. Нужно больше! Ярче! Не скупись на эмоции, Николас! Я знаю, что боли ты не чувствуешь, — ничего, кроме пьянящего, дурманящего сознание, удовольствия. Жарко выдыхая, скольжу жадными губами выше, намереваясь приласкать член аббата. Башку ведёт. Со стоном отираюсь щекой о его пах и почти всхлипываю, чувствуя сквозь ткань рясы сильную ладонь на затылке. Возбуждением топит. Поддеваю острым коготком тесную ткань белья и вспарываю одним слитным движением, освобождая из плена внушительных размеров член. Ммм… Всё как я люблю! Грешно, отец Николас, хранить такое сокровище под рясой. Трусь лицом об увитый венками ствол и урчу, прикрывая глаза. Сглатываю слюну, чувствуя как удлиняется, раздваиваясь на кончике, мой язык. Словно плетью обвиваю им член Ника, упруго сжимаю тугими кольцами, скольжу от основания до головки, срывая, наконец, с губ святоши продолжительный стон. — Да, отец Николас, — выныриваю из-под рясы, по-блядски облизывая губы, — именно так стонал тот святой отец. А когда я надавил на его тугую дырку подушечками пальцев и с хриплым урчанием позволил скользнуть головке ещё глубже, его святейшество изволили излиться мне в горло и насадиться на пальцы до упора… — невинно всхлипываю, подпитываясь энергией аббата, глаза которого уже почернели от похоти и тёмного желания. — Вы слишком многословны, Доминик, — низко рыкает он. — Продолжайте. Ваш метод покаяния очень убедителен. Ладонь аббата зарывается в моих локонах, довольно грубо сжимает их в кулаке и уверенно давит на затылок, вынуждая меня снова нырнуть под рясу, что я с большой охотой и делаю. Рывком подтянув Ника за ягодицы, сразу, не церемонясь, забираю его стояк глубоко в горло и на задушенном стоне замираю, сжимая головку гладкими стенками. Коготки прорезаются всё отчётливее — я чувствую, как расходится под ними кожа на ягодицах аббата, но вонзаю их ещё глубже — мне нужно слышать его стоны, всхлипы, мольбы и крики. Чем ярче его реакция, тем вкуснее и сытнее «пища». Снимаясь со стояка, обжимаю припухшими губами головку и, хлестнув упругим языком по члену, ныряю кончиком в щёлочку уретры. Николас так восхитительно подкидывает бёдра, выгибаясь дугой, что я решаю немного пошалить, и раздваиваю язык прямо в узкой уретре, щекоча её стенки. С Ником, несмотря на голод, хочется растянуть процесс до максимума, чтобы испить его всего целиком — до последней эмоции, до последнего всхлипа. О, дорогой аббат! Ты будешь кончать у меня до тех пор, пока не охрипнешь от криков, пока с твоего измученного члена невозможно будет выдоить ни капли. И в этот момент я буду смотреть в твои глаза, смакуя самую последнюю эмоцию в твоей жизни. Истончив кончик языка до крупного жала, в дурноватом темпе скольжу им в уретре, пару раз прерываюсь, обвиваю кольцами член, сжимаю, пока с губ Ника не срывается приглушённый вскрик, и снова, мурлыча, возвращаюсь к уретре, ввинчиваясь в узкую щёлку до рваного всхлипа. А когда стояк святоши простреливает первой судорогой, насаживаюсь на него горлом, на сухую загоняя сразу два пальца в тугую задницу аббата, и тот почти хрипит, кончая. Сглатываю снова и снова, обвиваю пульсирующий член языком, досуха выдаивая, и выныриваю из-под рясы, сыто облизываясь. Мне нужно видеть, как плывёт хмельной взгляд Николоса, как раскраснелось его лицо и разметались волосы, ещё недавно собранные в хвост. Только сейчас, ярко кончив, он, наконец, покажет себя настоящего, и именно эти — чистые, высвобожденные эмоции, о которых Ник и сам не ведал — для меня слаще нектара. Но вместо рассредоточенного, затуманенного взгляда и дурноватой улыбки, Николас встречает меня жёсткой усмешкой и хрипло выдыхает, ероша прядки волос на моём затылке: — Это всё, Доминик? Или вы готовы каяться дальше, м? Хм… Не могу сказать, что я растерян, но понимаю, что от меня ускользает что-то важное. Что-то с этим аббатом явно не так. Анализировать совсем не хочется. Не теперь. В два движения развязываю пояс на подряснике и сбрасываю с себя одежду. Знаю, как восхитительно светится моя фарфоровая кожа при мерцающих отблесках свечей. Алые соски торчат крупными горошинами, притягивая взгляд аббата. По-звериному прогибаюсь, отираясь и проезжаясь сосками о сукно рясы, и, задирая её полы, плавко усаживаюсь к Нику на колени. Отец Николас улыбается уголком губ, облизывая меня совершенно чёрным гипнотическим взглядом, по-хозяйски накрывает ягодицы ладонями и низким голосом дразнит: — Если это всё, мой мальчик, то самое время отпустить вам грехи… — Нет! Мне есть в чём покаяться ещё, — слетает с губ прежде, чем успеваю сообразить, что в этой игре я уже далеко не на первых ролях. — Ну-ну, Доминик. Без спешки и суеты, — хриплый шёпот аббата обжигает мочку уха. — Думаю, в остальных грехах вам будет удобнее каяться в моей постели. И глазом моргнуть не успеваю, как Николас, рывком поднявшись и удерживая меня под ягодицы, уже в следующее мгновение откидывается на спину, увлекая меня за собой. Уперевшись ладонями в матрас по обе стороны лица аббата, ловлю его тёмный властный взгляд, но сдаваться не собираюсь — перед истинным Домиником до сих пор не устоял ни один смертный. Аббат ухмыляется, сминая жёсткими ладонями мои ягодицы, и я склоняюсь ниже, впиваясь жадным требовательным поцелуем в его рот. Мои губы ещё сохранили терпкий вкус его спермы, и это отчего-то странно меня заводит. Порыкивая, нетерпеливо вылизываю, прихватывая пока ещё человеческими зубами губы упрямого святоши, всхлипываю, толкаясь уже раздвоенным языком в горло Ника, и да — теряю контроль. Острые жемчужные клыки до крови оцарапывают нижнюю губу аббата, а длинный упругий хвост с алым кончиком обжигающим ударом чёрного хлыста опускается на его бёдра, в следующее мгновение обвивая тугим кольцом яйца. Мелькнувшее в глазах Ника удивление приводит меня в такой восторг, что я стягиваю кольцо на мошонке теснее, и освобождаю потежелевшие яйца лишь тогда, когда во взгляде аббата появляется туман. Ну наконец-то! Крепкий же ты орешек, отец Николас! Ласковыми касаниями хвоста поглаживаю обмякший от боли член, обвивая его скользящими кольцами, ёрзаю на груди аббата, вгрызаясь поцелуями-укусами в его постанывающий рот, и вдоволь упиваюсь эмоциями. Почти достаточно, чтобы утолить голод, но ничтожно мало, чтобы наполниться силой. Хочется больше. До рассыпающихся в пыль звёзд перед глазами. Ближе. Кожей к коже. Но трахать аббата в рясе — особое удовольствие. Нетерпеливо задрав сукно, оголяю грудь Николаса, перехватываю одной рукой его запястья и упираю в матрас над головой. Рыкнув, собираю губами испарину с напряжённого лба, мажу языком по приоткрытому на рваном вздохе рту аббата, прикусываю бьющуюся на изгибе шеи венку, и почти задыхаюсь от восторга, когда Ник сам подставляется для укуса. Медленно стискиваю зубы, вонзая клыки в солоноватую, пахнущую мускусом кожу, и с утробным урчанием тяну пряную, тёплую кровь аббата, ритмично сжимая хвостом его член. С каждым новым глотком хмелеем оба — Николас так откровенно выгибается, так по-порнушному скулит, отдаваясь ласке, что его хочется сожрать прямо сейчас. Всего. Целиком. Но мы ещё не доиграли, милейший аббат. Приподнимаюсь на коленях, слизываю стон с жёстких упрямых губ Ника, и победно улыбаюсь, скользнув хвостом по каменному стояку аббата. Какой же вы охочий до ласки, отец Николас! Сейчас. Сейчас будет так хорошо, что даже если я и не выпью вас до дна за один раз, то наутро стану для вас всем: ангелом, демоном, идолом. Но это будет завтра, а теперь… Перехватываю, удерживая топкий взгляд тёмных глаз аббата, притираюсь к стояку жадной, скользкой от естественной смазки дыркой, и насаживаюсь сразу до шлепка о кожу, сжимаясь и пульсируя вокруг ствола тесными горячими мышцами. Да, Николас. Я буду мягким, плавким, гибким и жёстким, безбожно развратным или очаровательно невинным — тем, о ком ты мечтал в самые тёмные из ночей, изнывая от желания и томясь в оковах навязанных запретов. Отпусти себя. Дай мне себя настоящего. Не успеваю уловить, в какой именно момент на дне угольных глаз Николаса появляются кровавые всполохи. Извиваюсь на его стояке, почти соскальзывая и сжимаясь на головке. Мучительно медленно насаживаюсь вновь, выгибаясь, постанывая и всхлипывая, подрагивая и хватая пересохшими губами раскаленный воздух, пошлёпывая кончиком хвоста между ягодиц аббата. Жарко. До проступающей испарины. Каждый вдох обжигает лёгкие. Каждый толчок отзывается яркой вспышкой острого удовольствия. Падаю на грудь, подрагивая и жалобно постанывая, поскуливаю, чувствуя, как пульсирует вокруг стояка, неконтролируемо сжимаясь, пылающая ноющая задница. Выпрямляюсь, утирая пот со лба, пятерней зачесываю назад влажные пряди налипших на лицо волос, и на дрожащем всхлипе продолжаю двигаться, наращивая темп под влажные шлепки кожи о кожу, скрип кровати и мешающиеся выдохи. Увлекаюсь, жадно глотая дурманящую энергию, и почти бьюсь в экстазе, ввинчиваясь хвостом в тугую задницу аббата. То, что Николас подо мной ничуть не слабеет, кажется странным, но когда, резко насадившись на его стояк, я с криком кончаю от почти разрывающей наполненности, всё становится на свои места. Хвост аббата змеёй скользит в моей пульсирующей дырке, наглаживая ствол его же члена. Влёгкую освободив запястья от захвата, Николас притягивает меня за ягодицы, оставляя росчерки от когтей на коже, и удерживает, вбиваясь в пылающую жаром задницу мощными глубокими толчками. Почти размазывает, сотрясая крупной дрожью. Каждый новый толчок обжигает. Скулю, срываясь на всхлипы, падаю на грудь и глухо подвываю, прокусывая губу, сжимая кулаки так, что когти вспарывают кожу на ладонях. — Вы непростительно грешны, Доминик, — рыком срывается с изогнутых в усмешке губ Ника. — Но, при усердном еженощном покаянии, я готов отпускать вам грехи снова и снова. От дикого, нереального наслаждения мне больше не удаётся сдерживать свою сущность — чёрные локоны завиваются в упругие спирали с алыми кончиками, коготки удлиняются, окрашиваясь в тон волос, а по торжеству, искрящемуся в глазах лже-аббата, я понимаю, что и рожки уже прорезались. — Какая прелесть, Доминик, — облизывая меня похотливым взглядом, хрипло выдыхает Ник, собирает когтистым пальцем сперму с живота и мажет подушечкой по моим губам, проникая в рот. — Если бы ещё черно-красные перепончатые крылья — ты был бы совершенен, бесёнок! — и ржёт, восторженно сверкая глазами. — Ну прелесть же! В следующее мгновение меня срывает со стояка и, крутанув в воздухе, отбрасывает в сторону. Пояс, подаренный Томашем, ловко обвивается вокруг запястий и туго затягивается. Ник едва уловимым щелчком пальцев опрокидывает меня на дубовый стол, ставит на колени, фиксируя щиколотки вторым щелчком, и прогибает в спине так, что хрустят позвонки. Как?! Как я мог не заметить? Его тёмные гипнотические глаза, его самоуверенность… Я же не мог считать его! Голодный, похотливый идиот… Покусился на демона гораздо более высокого ранга. Самонадеянный дурак! Теперь «ужином» стану я сам. — Станешь, мой хороший! — хлестанув хвостом по расселине меж ягодиц, хмыкает демон, невесть когда оказавшийся рядом. Вспыхиваю, поджимая губу от сладкой обжигающей боли, но сдерживаю стон. — И ужином, и завтраком… — прицельным ударом хвоста обжигает снова, на этот раз срывая с моих губ рваный всхлип. — И опять ужином… Хлёсткие жалящие удары обрушиваются на мой многострадальный зад, и каждый раз кончик хвоста с плотной кисточкой норовит проехаться прямо по припухшей пульсирующей дырке. Хлестанув с оттяжкой ещё раз, Ник довольно усмехается — к этому моменту уже каждый его удар окрашивается моим стоном. — Шикарный вид, Доминик, — тёплые ладони оглаживают ягодицы, успокаивая. — Теперь и твоя задница очаровательно огненно-пунцовая. Всё в тон! — издевается, гад, даже не сдерживая насмешек. — Ещё пару росчерков… Поскуливаю, извиваясь под острыми когтями Ника. Щелчок — и я замираю, не в силах шевельнуться, но чувствую каждый штрих, оставленный на коже. Ярко! С наслаждением глотаю тягучий паточный воздух, приправленный нашими эмоциями, пока дымка не застилает глаза туманом. Голову кружит. Сила течёт по венам тягучей раскалённой лавой, и такого чистого, острого кайфа я не испытывал никогда. Но ведь и Ник… Я видел тепло в глазах демона! Может, он позволит остаться? — Позволю, Доминик, — на раз считывает мысли Ник, оставляя последний кровавый росчерк на лопатке. — Но ты ни пальцем, ни помыслом не тронешь ни одного послушника, — голос аббата звучит металлом — к нему нельзя не прислушаться, но в следующую секунду я забываю, как дышать. Широкий язык Ника скользит по глубоким царапинам, по позвоночнику и пояснице, по мошонке вверх, пошлёпывает мою припухшую дрожащую дырку и ввинчивается внутрь, удлиняясь и раздваиваясь. Хвост невесомой спиралью обвивает мой член и упоительно нежно пульсирует, сжимаясь. Как же! Эйфорией почти размазывает. Но я не я буду, если останусь безучастным бревном! Извернувшись, высвобождаю руки, перехватываю полыхающий взгляд Николаса, отпускаю восторженный возглас в адрес его роскошных витиеватых рогов, оглаживаю хвостом мощные бёдра аббата и, в момент, когда мой член простреливает первой судорогой, толкаюсь алым кончиком в его тугой зад. Пускаю волну, сворачиваю хвост упругой спиралью и вибрирую, наглаживая гладкие стенки изнутри. От жара наших тел плавится воздух и дрожат стекла в оконных рамах. Жёсткое дыхание мешается с гулким сердцебиением, оглушая. Запах оплавленных свечей, мускуса, и сладковатый цветочный аромат кружат голову. Ник рычит, притирается стояком к влажной пульсирующей дырке и входит одним мощным толчком, сразу срываясь на дикий звериный темп. Прогибаюсь, подставляюсь, встречаю каждое движение сильных бёдер, и почти скулю, сжимаясь на стояке, выгибаясь и дрожа, оставляя росчерки от когтей на плечах и лопатках. Раны затягиваются так быстро, что даже не успеваю слизнуть мешающуюся с потом кровь. Нечестно! — Смотри в глаза, — рычит Ник, испепеляя меня взглядом. А в следующий миг меня буквально прошивает током — его хвост мягко оплетает мой и мы кончаем. Вместе. И ни один смертный ни в одном из миров больше не сможет утолить мой голод. Мне будет ничтожно мало. Николас нависает надо мной, собирает языком испарину с влажного разгорячённого тела, с глухим рыком прокусывает кожу на шее, будто… помечая? — Я останусь? — робко выдыхаю, ласково скользнув хвостом по бедру Ника. — М? Если будете с таким же усердием каяться, Доминик… — А вы — с такой же строгостью отпускать грехи, брат Николас? — перебиваю, сверкнув шалым взглядом, и прячу рожки в копне вихрастых волос. — Э, нет! Со мной ты будешь очаровательным бесёнком, Доминик, — усмехается Ник, и тут же серьёзнеет. — Но за пределами покоев, вы, Доминик, — послушник. И если хоть помыслом… — Даже Томаша? — обиженно тяну, хлопая ресницами. — Выпороть? — беззлобно шипит Николас, подхватывает меня на руки и тащит в постель. — Думаю, самое время снова покаяться, мой бесёнок!