2+2=5/理所当然

Он просыпается тяжело, как будто медленно всплывает в самой глубокой части бассейна, ни опоры рядом, ни дна под ногами, и поначалу мир раскачивается вместе с искусственными волнами, как большая лодка. Его мутит. Он, должно быть, издаёт какой-то звук, чтобы обозначить свой дискомфорт, потому что тут же на барабанные перепонки обрушиваются звуки, звон стаканов, шаги, шорох одежды. Такие громкие, как будто у него похмелье. Но он не помнит, когда в последний раз мог позволить себе так нажраться, чтобы в голове на утро звенело, поэтому, дело должно быть в другом. В другом. — Гацзы? Гацзы, — голос, что зовёт его, не удаётся прикрутить к имени, и он морщится, сбитый с толку ещё больше. Тон мягкий, знакомый, тембр такой родной, что щемит, беспокойство и облегчение, вложенные в четыре слога, такие неприкрытые, что впору краснеть. Большая ладонь ложится на плечо, пальцы вжимаются в него на мгновение и тут же исчезают. Он разлепляет глаза и моргает осоловело, пытаясь сфокусироваться на происходящем. Ему вручают стакан с водой, та же ладонь помогает принять сидячее положение. Он пьёт жадно, понимает, как в горле пересохло, только когда первый глоток скатывается в желудок, а второй – не в то горло. Он кашляет, внезапно так сильно, что глаза слезятся, едва не обливается остатками жидкости. Тот же голос над ним фыркает, ворчит: — Куда ты торопишься… У него забирают стакан, и он следует взглядом за этой рукой, поворачивается на этот голос, как подсолнух к солнцу. У мужчины над ним глаза как два кристально-чистых озера и кривая улыбка, как будто он ещё не решил, чего хочет больше: дальше переживать или смеяться. Он выглядит почти по-домашнему, только лицо у него уставшее, брови заломлены. Он, кажется, разрывается между облегчением и нервным срывом, настолько у него на мгновение открытое выражение, но быстро прячет всё, словно смахивает под ковёр, оставляя только эту свою улыбку и теплоту. Аюньга таращится на него, как будто никогда в жизни мужика не видел. Он узнает его смутно, настолько смутно, что даже имени на ум не приходит. — Как голова? Ещё воды? — беспокойство этого мужчины, едва скрываемое, внезапно греет, словно прикосновение к сердцу. Аюньга почти тянется к собственной груди, так сильно оно заходится. Прежде чем он может ответить, мужчина отворачивается, чтобы снова найти термос. Аюньгу ещё слегка ведёт, но он заставляет себя сосредоточиться, смотрит по сторонам. Больничная палата. С одной стороны пикает какой-то прибор, с другой стоит стул, заваленный чужими вещами: пальто, толстовка, сумка какая-то. Две сумки. В одной Аюньга признаёт свою. …Ли Хэн привезла? Ему вновь вручают стакан, вода внутри теплая, почти горячая, и он пьёт, на этот раз медленно цедя каждый глоток. Мужчина присаживается на краешек постели со вздохом, смотрит на него преданно, но как-то настойчиво что ли, и хочется от этого взгляда зарыться в тонкое больничное одеяло. — Я примчался прямо с аэропорта. Гацзы, ты совсем свихнулся? Сколько можно работать, Ли Хэн вчера плакала, грозилась уволиться, я её отправил домой, она вот за вещами съездила. Я же говорил тебе, решишь коньки двинуть, предупреди, мне на похороны надеть нечего… Тебе получше? Я врача позову… Аюньга смотрит на него так внимательно, что в глазах щиплет. Он не привык, чтобы о нём заботились, даже Ли Хэн, хоть и лупит его словесно, знает, что никакого толку. Но чужой голос похож на мёд, сладкий и тягучий, обволакивающий ему сердце так плотно, что оно бьётся с трудом. Голова всё ещё тяжелая, он не успевает ответить, да от него и не ждут, видимо, адекватной реакции. В сознании колет, словно лёд раскалывается, и он внезапно вспоминает маленькую комнату общежития и одногруппника со слезливыми глазами, который канючил и ругался, чтобы Аюньга оставил его в покое, а потом таскал ему персиковый чай, чтобы примазаться и задобрить. Аюньга припоминает его лицо, круглое и молодое, пытается его приложить к мужчине, что ходит туда-сюда по палате в ожидании доктора. Лицо вроде прикладывается, вот только в середине – звенящая пустота. Аюньга хмурится бессильно. Что его старый одноклассник забыл у его больничной койки почти полдесятилетия после выпуска? Ещё бы вспомнить его имя… Врач входит, представляется, достаёт его файл, начинает его ругать. Переутомление, обезвоживание, что же вы, молодой человек, совсем себя загнать решили. Аюньга моргает медленно. Он помнит: на съёмочной площадке было душно, он не спал всю ночь, репетировал, готовился, потом просто не мог уснуть, а до этого и поесть, должно быть, забыл. Глядя назад, он мог бы назвать себя глупцом, но, когда он поглощён процессом его мало волнуют сон, еда и другие тривиальные вещи. Мужчина рядом с врачом мастерски переводит разговор с ругания Аюньги на способы лечения, и Аюньга таращится на него, весь мягкий как суфле. У него голова всё ещё звенит слишком сильно, чтобы сосредоточиться, но часть его – подозрительно спокойна в чужом присутствии. — Ц—Чжэн Юньлун, не так ли? — уточняет врач и на короткий кивок начинает ругать уже его, отчитывать как нашкодившего подростка. — Что вы за агент такой, если позволяете своему подопечному себя так загнать… Глаза у Чжэн Юньлуна круглые, как две луны. Выражение его лица делается беспомощным на мгновение, а потом он внезапно смеётся, ничуть не обеспокоенный строгим тоном врача, улыбается очаровательно. — О, его агент ушла, я отпустил её, чтобы она тоже отдохнула. Давайте, вы мне расскажете, что и как, сегодня ответственным буду я. Глаза у него делаются смешливые, всё лицо словно преображается, и Аюньга настолько неподвижен, что, кажется, наконец, не дышит. «Отпустил» Ли Хэн? Правом, данным кем? Воспоминания проступают медленно, кусками, какими-то непонятными чертами. Аюньга внезапно помнит эту улыбку, помнит это имя. Помнит, как стоял и смотрел, как несносный, бесстыжий одноклассник с яркими глазами выбалтывал себе путь из любых неприятностей. Теплый, близкий, протяни руку и потрогай. Помнит, как сам закатывал глаза, а потом сдавался под этим сладким взглядом. Он кажется знакомым до каждой черточки, но как если бы он повстречал кого-то из давно забытого сна. Чувства переполняют, муторные и спутанные. Аюньга всё ещё не понимает, что Чжэн Юньлун тут забыл, но два плюс два — это несложно. Видимо, он вчера основательно приложился головой. В подтверждение его догадки, врач говорит: — Мы ещё ждём пару анализов, но после капельницы ему должно стать лучше, мне нужно задать ему несколько вопросов, парамедики сказали, что он мог удариться головой при падении. Он продолжает сыпать объяснениями, и Чжэн Юньлун кивает и слушает, внимательный и серьёзный. Вид у него настолько сосредоточенный, что у Аюньги дрожит сердце. Он не уверен, откуда приходит доверие, откуда странное спокойствие, которое говорит ему, что можно расслабиться и отпустить. Позволить Чжэн Юньлуну разобраться с происходящим. С какой это стати? Аюньга не помнит, когда в последний раз пускал что-то на самотёк. Его тащат за собой. Чужая ладонь, большая и горячая, легко обхватывает его запястье, тянет за собой с неожиданным упорством через толпу людей на битком забитой станции. Ванфуцзин похож на большой улей, и у Аюньги голова кругом. Они вроде покидают метро, но коридор впереди кажется бесконечным. Стены увешаны рекламой, и он скользит взглядом по ним, ловя знакомые иероглифы. Им приходится двигаться в том же плотном потоке вдоль всего подземного перехода, потом под ногами выступают ступеньки, и Аюньга почти спотыкается, едва поспевает за ведущим его человеком. На улице морозно до хруста, но людей вокруг полно, а вид, что предстаёт перед глазами, сводит с ума. Отгороженная улица кажется невероятно широкой, хотя она ведь ничем не отличается от ведущей до неё проезжей части. Слева высится кинотеатр Чэн Луна, справа, словно вызов, книжный, что, кажется, пересиливает в размерах соседствующие центры. И люди, люди, бесконечное множество, словно некошеная трава в бесконечном поле, что ветер колышет в неспокойную ночь. Они сворачивают на первом же повороте, и Аюньга врезается неловко в чужое плечо, потому что парень, что тащит его вперёд, останавливается слишком резко. Аюньга выглядывает из-за него и округляет глаза беспомощно. Они стоят перед прилавком со скорпионами, насаженными на деревянные палочки по несколько штук, и маленькие насекомые всё ещё шевелятся. — Слабо? — смеётся парень. Улыбка у него зубастая, глаза сверкающие. Аюньга поджимает губы. — Вот ещё. Он вертит чужое имя на языке так и этак, но никак не может ухватиться за что-то конкретное, кроме далёких отголосков времён университета. Странное чувство топит ему сознание, что-то теплое и большое, мягкое, как овечья шерсть. Он внезапно уверен, что знает его, знает этого мужчину, откуда ещё взяться этому ощущению? Вот только сознание выдаёт ему какую-то муть, закинутую в блендер. Он слышит, как врач добавляет, что, если возникнут проблемы, его придётся подержать в больнице подольше, и внезапно паникует. Ему нельзя лежать в больнице. У него съёмки в Чанше через три дня. У них. Он цепляется за эту ниточку и тянет, тянет, пока она не обрывается. У них съёмки в Чанше. У него и Чжэн Юньлуна? Идея, что зреет у Аюньги в его ещё сонном сознании, обретает очертания медленно, словно он упорно всматривается вдаль. Он смотрит на Чжэн Юньлуна, который хмурится и кивает врачу, задаёт какие-то вопросы. Смотрит на сумку с вещами, на его взлохмаченный вид. Он не помнит, чтобы за последние десять лет кто-то над ним так трясся. — Гацзы, ну прости меня, — ноет у него за плечом чужой голос. — Ну, Гацзы. — Оставь меня в покое, — бормочет Аюньга, и недовольство захлёстывает его с головой, такое яркое, что его трясёт скорее от изумления. — Гацзы, — не отстают от него. — Гацзы, ну, Гацзы. Я тебе чай купил… Ему вручают бутылку с желтой этикеткой, и Аюньге выть хочется от того, как это всё безнадёжно по-идиотски. Да плевать ему, если этот идиот провалит все свои экзамены. Если будет отстранён, если вылетит к чертям с учёбы, если получит за свои прогулы. Но он оборачивается, совершенно беспомощный перед этой широкой, теплой улыбкой, смотрит на бутылку в своих руках, потом в эти честные (бесстыжие) глаза. Откручивает крышку и делает глоток. Парнишка перед ним выдыхает едва заметно и ухмыляется как дебил. Он не помнит Чжэн Юньлуна, помнит только одноклассника, который мог своей улыбкой и пронизывающим взглядом сторговать себе выход из любых неприятностей, и успешно сторговал себе место в Аюньгином сердце, кажется, даже не стараясь особо. Чжэн Юньлун. Он смотрит, таращится, и Чжэн Юньлун, будто чувствуя, на мгновение встречает его взгляд и улыбается, тепло и мягко, и немножко хитро, и лицо его словно молодеет, годы исчезают, и оставляют только глупую зубастую ухмылку, которая заставляя Аюньгу думать об овечьей шерсти и доме. — Не волнуйся, Гацзы, Лун-гэ о тебе позаботится. Аюньга чувствует, что щеки у него внезапно нагреваются от этой формулировки. Гэ? Тот мальчишка, который, казалось, мог к себе расположить каждого встречного-поперечного, и вовсю этим пользовался? Тот мальчишка, который ныл во время тренировок? Который чуть с университета не вылетел за прогулы? Который улыбался ему, честно и открыто, улыбался так, что у Аюньги сердце кубарем катилось? Он — примчался к нему в больницу с аэропорта? Просидел всю ночь рядом? Подорвался, чтобы отвлечь гнев врача на себя, заметив его несчастное выражение лица? С каких пор одноклассник со слезливыми глазами переквалифицировался в гэ? Аюньга таращится на него, но сердце у него мягче зефира, и голова кругом от наваливающихся вариантов. Он не помнит Чжэн Юньлуна, но узнаёт толстовку, брошенную через пальто, потому что у него есть такая же, узнаёт это пальто, потому что помнит, что хотел его купить. Даже смешные пушистые штаны, в которых должно быть не приемлемо появляться на людях, он помнит. У него такие же штаны. Аюньга ловит его взгляд, кивает, благодарно и легко, и у того глаза светятся, кажется, ещё ярче, и улыбка тоже смягчается, и ему кажется совсем наплевать на красноречивый взгляд, которым его одаривает недовольный доктор. Аюньге тоже наплевать. Он знает, кто ему Чжэн Юньлун. Всё очевидно. Они встречаются. «Всё логично, — думает Аюньга. — Просто, как два плюс два.» Они учились вместе, а после универа не только не разошлись своими путями, но, всё указывает на то, что переплелись жизнями. Воспоминания у него совсем нечеткие, но чем больше он приходит в себя, тем яснее становится картинка. Аюньга стоит и таращится, таращится безмолвно, совершенно потерянный. Щёки у него постыдно горят, но улыбку сдержать кажется просто невозможным. — Это было потрясающе, — шепчет Юньлун, и глаза у него сверкают восторгом, горят любовью, блестят, словно бокал шампанского, что вот-вот прольётся пеной. — Гацзы, это было потрясающе. Полупустой зал и один скучающий критик в аудитории. Аюньга смотрит на Юньлуна и думает: плевать. Пока он здесь, пока он так смотрит, плевать, плевать, плевать. Потому что пока он так смотрит, можно весь мир перевернуть. Пока Чжэн Юньлун болтает с врачом о какой-то совершенно отвлеченной чепухе, Аюньга смотрит на толстовку, которую он ему сунул, и думает, что ему всегда казался чертовски милым тренд на парные вещи, но неужели они настолько очевидно себя ведут? Он точно знает, что у него есть такая же толстовка. В голове всплывает холодный день в середине декабря, и Чжэн Юньлун у вешалки с толстовками. — Гацзы. Гацзы! Гацзыыыы! — голос у него моложе, тон нетерпеливей. Аюньга оборачивается и возвращается к нему, едва давя улыбку. Юньлун тут же прикладывает к нему одну из толстовок, прикидывая размер. Через локоть у него уже перекинута вторая такая же. — Купи одну, получи вторую в подарок, — вместо объяснения говорит он. — Это я что ли купи? — хмыкает Аюньга, но толстовку берёт. И покупает. Из мыслей его вырывает Юньлун, который тянет из рук вещи и вручает ему вместо них справки и документы. — Держи, а это давай мне. Идём. — Далун… — рассеянно зовёт Аюньга, глядя на то, как мужчина натягивает на себя толстовку. Она выглядит такой же яркой, как в его мутных воспоминаниях, хотя он уверен, что ей немало лет. — М? Аюньга не уверен, откуда помнит его прозвище, оно скатывается с языка самым естественным звуком. Он медлит и говорит: — Спасибо, Далун. Юньлун замирает на мгновение, моргает, а потом фыркает и отмахивается, словно внезапно смущенный: — Вот ещё. Брось. Идём-идём. Квартиру свою он помнит, а если бы и не помнил, так Юньлун уверенно вбивает адрес, заказывая машину, пока Аюньга топчется возле него. Кажется, всё схвачено. Потому, он утыкается носом в своей телефон (заряженный, и Юньлун ему вручает его с таким смешливым лицом, словно это заветная игрушка, а он ребёнок), листает галерею. Фотографии со съёмок, скриншоты текстов и нот, видео с репетиций. У них не много совместных фото, но простых одиночных кадров Юньлуна полно. Самые последние все походят на скриншоты с видеочатов, но чем дальше Аюньга листает, тем там больше смешных, живых кадров, словно он ходил за Юньлуном с камерой наперевес. Какие-то колышат сознание, дают какие-то подсказки, какие-то отзываются дишь звенящей пустотой. Аюньга поглядывает на Юньлуна, а потом в свой телефон, как будто сверяя, что человек с перекошенной миной на фотографии и мужчина перед ним — один и тот же. Юньлун возле него держит обе их сумки через одно плечо, оглядывается, разыскивая такси, хмурится сосредоточенно, кривит губы в нетерпении, натягивает кепку на глаза, так что виден один лишь длинный нос. Уставший, но упёртый. Человек с целью. Он натянул толстовку и пальто, даже капюшон не выправил, хоть врачи и отпустили Аюньгу с миром, и кризис вроде позади, но он явно всё ещё немного напряжен, и Аюньга не уверен, откуда он это с такой уверенностью знает. То есть, вроде как уверен. Если Чжэн Юньлун – его парень, то неудивительно, что Аюньга его читает как открытую книгу, верно? Юньлун на фото в его телефоне косит свои огромные глаза в точку, дует щёки, становясь похожим на пельмень, и просто строит дурацкие лица, словно Аюньга специально собирал фотографии для стикеров в вейсин. Кстати, о вейсине. Он тыкает в зелёную иконку, но там Юньлуна нет, а наверху закреплён лишь чат с Ли Хэн. Аюньга даже вбивает его имя в поиск по приложению, выгнув запястье, чтобы Юньлун ничего не углядел, но ничего не находит. Да что ж такое-то? Юньлун отвечает на восьмой гудок, и дыхание у него сбито, но голос довольный, счастливый, струящийся теплом. — Гацзы? У меня репетиция! — О, — выдыхает Аюньга и закусывает губу на мгновение, спохватывается, что, может, Юньлуну совсем не до него, у него тут новая жизнь, новое сплошное всё. Что ему до старого друга? — Что такое? — Ну, — он медлит, разрывается между улыбкой и неловкостью, потому что, как и всегда с Юньлуном, он сделал всё прежде, чем тормознуть и подумать, поддался порыву как мальчишка. Согласился на первую попавшуюся раскрутку и примчался. – Сильно занят? Я… я в Шанхае. В трубке тишина, от постороннего шума только более явная. А потом Юньлун выдыхает, шумно, резко, поспешно, и голос у него будто охрип за мгновение. — Ты серьёзно? Блять... Ты серьёзно?? Гацзы! Он кувыркается через слова, фыркает, смеётся, счастливый и довольный, и у Аюньги тает сердце от этого звука. Аюньга позволяет утянуть себя в такси, всё ещё сосредоточенный на своём телефоне, и приходит в себя только, когда Юньлун его тянет из салона наружу, зовёт своим мягким голосом. — Гацзы? Приехали. Он держит его под локоть, вроде легко, но цепко, и идёт не торопясь, словно Аюньга может опять свалиться в обморок. Его забота хлещет через край, и обычно Аюньга бы попросил кого-то другого сделать шаг назад и, вообще, не ваше дело. Но не Юньлуна. Аюньга косится на него, позволяет себя вести, хотя, кажется, чувствует это прикосновение через несколько слоёв одежды. Сам Юньлун едва ли смотрит куда идёт, зарывшись носом в собственный телефон. — Что ты делаешь? — Еда, — коротко выдыхает Юньлун, потом косится на него с кривой ухмылкой. — У тебя, небось, как обычно мышь повесилась в холодильнике, смотрю, где курьер. Аюньга поджимает губы. Никто у него там не повесился. Просто… Откуда у него время дома готовить? Вот он и не держит ничего особенного, нечего оставлять портиться. Последняя мысль звучит в голове почему-то голосом Юньлуна, и Аюньга почти смеётся сам себе, внезапно ею согретый. Перед глазами у него Юньлун, круглолицый, с коротко остриженными волосами и смешной щетиной. Он таскает Аюньгу по супермаркету и учит его значению иероглифов на вывесках, самодовольный, улыбчивый, знакомый как собственная ладонь. В настоящем, они поднимаются на лифте, и Аюньга хлопает по карманам рассеянно, никакого представления, куда делись его ключи во всём этом переполохе. Юньлун суёт в карман телефон, а ему в руки – ключи. На связке болтается затёртый до неузнаваемости брелок БэйУ. Должно быть, Аюньга пялится на протянутый ключ слишком долго, потому что Юньлун цокает и говорит, будто защищается, дует губы. — Чего ты? Думал, я уже проебал их? Ещё и года не прошло! Аюньга не знает, что значит по крайней мере половина этого утверждения, и дело совсем не в его китайском. Он хмыкает неопределенно, забирает ключ и отпирает дверь, а мысли его похожи на беспокойный улей. — О, курьер здесь. Я пойду встречу, — Юньлун роняет сумки на пол, впихивает Аюньге своё пальто и топает обратно вниз. Аюньга стоит в коридоре своей квартиры и рассеянно смотрит на это дурацкое пальто. Он вешает его, проходит внутрь и глядит по сторонам, пытаясь понять, что его мозг посчитал нужным выкинуть на этот раз. Год… С чего года не прошло? Аюньга шарится у себя в шкафу, находит домашние вещи, переодевается и всё ищет, что же не так. Всё на месте. Даже толстовка, такая же как у Юньлуна, находится в одном из ящиков вместе с другими кофтами. На полке в зале стоит в рамке фотография их выпуска, и Аюньга протягивает руку на автомате, смотрит, не мигая, на своё тонкое счастливое лицо, а потом скользит взглядом дальше и замирает. Чжэн Юньлун на фотографии стоит на ряд ниже и улыбается, широко и глупо. Моложе, пухлее, но узнать его легко. Сердце заполняется нежностью, так быстро, так бескомпромиссно, что впору испугаться, но Аюньга не собирается прятаться. Он должен вспомнить. Мысли формируются неохотно. Значит, они учились вместе, ходили по магазинам вместе, носили парные вещи, и— Аюньга отвлекается на возню в коридоре и выглядывает, чтобы обнаружить Юньлуна, шуршащего пакетами. Тот даже не смотрит в его сторону, скидывает обувь, находит тапки, и проходит в кухню как к себе домой. …Сомнений нет, кто ещё будет так комфортно себя чувствовать в чужом доме (от которого у него ещё и ключи)? Аюньга стоит истуканом и тупо смотрит, как Юньлун возвращается, на ходу стягивая с себя толстовку вместе с футболкой. В ушах немного звенит, но на этот раз вряд ли от сотрясения. Юньлун, кажется, совершенно не замечает его ступора, выуживает из собственной сумки аккуратно сложенную футболку и натягивает на себя, выдыхает с облегчением. — Эй, это моё, — говорит Аюньга на том же автопилоте, что ему подсунул юньлуново прозвище. Он знает. Не помнит, куда она делась, но знает, что давно эту футболку не носил, да и не видел. Знает, что она — не парная, что она его. Юньлун на него косится как на сумасшедшего: — ...Отдать? Поздно спохватился, я её вообще-то дома ношу. — …И с собой возишь? — зачем-то спрашивает Аюньга. — А что мне, три пижамы на три ночи в Пекин? Ц-ц, Гацзы, ты же знаешь, как я отношусь к вещам. Он фыркает, как будто Аюньга только что сказал что-то несусветно глупое, проходит в ванную, кидает вещи в корзину для белья и уходит в кухню, напевая смутно знакомую мелодию. Сяо Цзе смотрит на него тепло и спокойно, и Аюньге он кажется таким мудрым и взрослым, и понимающим, что в носу щиплет. — Я, — он цокает, прочищает горло, — я хочу участвовать. Сяо Цзе улыбается. — Мхм? Аюньга и сам давит улыбку, заражённый этой уверенностью, этим спокойствием, но всё ещё мнётся, словно уже входит в роль. — Я хочу играть Энджела, — говорит он, а кровь в ушах стучит в ритм Сезонов Любви. Аюньга стоит в дверях кухни и смотрит, как Юньлун распихивает продукты, часть в холодильник, что-то в морозилку, овощи в мойку. Он двигается так свободно, словно жил тут всю жизнь, и Аюньга понимает, что отчего-то улыбается, как идиот, только когда Юньлун смотрит на него и вскидывает брови. — Чего ты? Я же сказал, что позабочусь о тебе, иди отдыхай. Аюньга тут же стирает с лица это странное выражение и поджимает губы, пытаясь взять себя в руки: — Тебе не нужно… — Тебе нужно, — сварливо отвечает Юньлун. Он закатывает рукава, включает воду в раковине. Голос у него мягкий, а слова колючие. Аюньга сжимает губы пуще прежнего. Да кто же ты мне? Знает, где у него на кухне запасные губки для посуды, носит его ключ в связке со своими, вещи свои в корзину для белья его сунул точно отработанным движением. Ещё и разговаривает, осыпая заботой и вредностью в одинаковой мере, и смотрит то нежно, то хитро. Все наблюдения только убеждают Аюньгу в его первоначальной идее. Неужели он умудрился забыть человека, с которым был вместе с самого университета? Ну, как забыть… Аюньга трясёт легонько головой, словно это поможет ему собрать в кучу мысли. — Что? За продукты я тебе потом счёт выставлю, не переживай, — обещает Юньлун. Аюньга знает, что он шутит, на каком-то особом уровне, о существовании которого раньше не подозревал (или забыл?). На языке крутится шутка про скупердяйство, и Аюньга снова хмурится, не уверенный откуда и уместно ли будет что-то брякнуть. — Ну чего ты встал? Гацзы? — голос Юньлуна смягчается вместе с выражением лица. Он оглядывается на него, и вот он уже смотрит глазами, полными тревоги. — Голова болит? Сядь, давай я чайник поставлю... Это всё какой-то сюр, думает Аюньга и прикидывает, где тут удачный момент ввинтить тот факт, что он не очень помнит, кто Чжэн Юньлун такой. Доктора-то обмануть никаких проблем не составило, он у него спрашивал имя и год рождения вместе с прочей лабудой, а не про конкретных людей. Аюньга не очень понимал, что происходило, но знал, что в больнице оставаться не намерен. Что-то про съёмки в Чанше звенело в нём, зудело. Он не мог их пропустить, не мог на них опоздать. Соврать не составило труда. Да и что тут сложного? Наверняка, у него просто помутнение после обморока. Не мог его разум просто взять и стереть целого человека, не так ли? Вот только, что он должен сказать? «Эй, я вроде тут сложил паззл и понимаю, что мы вместе уже лет шесть, но деталей немного не хватает? Это не значит, что я к тебе ничего не чувствую, у меня просто голова хрупкая, пожалуйста, не бросай меня?» От мысли, что Юньлун его бросит, на сердце холодеет, а во рту отдаёт горечью. Аюньга никогда ни о чём других не просит, у судьбы не требует, но знал бы кто, как он отчаянно держится за всё, чего сумел достичь. Идея того, что они вместе, что этот человек с ним прошёл уже восемь лет, немного пугает, но греет сильнее, будоражит сильнее. Ни за что Аюньга его по своей воле не отпустит. Он рассуждает логически. Ему нужно немного отдыха, а потом он точно вспомнит Юньлуна до конца. Он уже вспоминает… что-то. Так что дело не за горами! Собственный сварливый ответ приходит раньше, чем он успевает додумать свой гениальный план или остановить слова, вываливающиеся из него как камешки. — Я что, похож на инвалида? Я сам. Он шлёпает Юньлуна по руке, оттесняет его от чайника на автопилоте. — Откуда я знаю, может, у тебя к старости не только мозг, но и руки отсыхают, — ворчит Юньлун, совершенно его тоном не задетый. «К старости? — хочет спросить Аюньга. — Не ты ли себя прозвал моим гэ, это что за расстройство личности?!» Вслух он хмыкает и лезет в шкафчик со стаканами. Взгляд падает на громадную кружку с ручкой в виде кошачьей лапы, и он вытаскивает её прежде, чем успевает подумать, с какого хрена она у него взялась. Ему вручают пушистого рыжего кота, и Аюньга прижимает его к себе бездумно. Юньлун перед ним строит виноватое выражение лица. За пазухой у него ворочаются, поэтому он придерживает ворот своего пальто, ладонь его огромная гладит там, где должен быть кошачий бок, и кошачий нос высовывается наружу, словно на разведку. — Я у тебя их ненадолго оставлю? Я так замотался, что совсем не подумал… — Конечно, — говорит Аюньга, чешет Толстяка за ухом, улыбается бессильно, — даже не спрашивай. Юньлун немедленно лезет под руку и пытается эту кружку отобрать. — Эй, это моё. Аюньга косится красноречиво на свою футболку на нём, на мгновение совершенно забывая про всё остальное. Юньлун делает несчастное лицо: — Гацзы, я тоже хочу чай. — А чего ты тогда лапы свои распустил? Я что, по-твоему, делаю? Шашлык жарю? Дай сюда. Собственные колкости высыпаются уже легко, привычно, ничем не подкрепленные, и Аюньга замолкает, мысленно прикусив язык. Он обычно сдержанней, спокойней. Взрослее всех в комнате. Он настолько сбит с толку, что смыкает пальцы вокруг кружки и чужой руки и забывает потянуть. Юньлун что-то колыхает в нём, волнует, как ветер давно некошеную траву в поле. Что-то. Мышечную память, не иначе. Теперь они оба таращатся друг на друга, Юньлун со своими мягкими глазами, блестящими как звёзды, и Аюньга, пытающийся не сойти с ума от тёмной, едва дающей дышать жадности. Он должен вспомнить. Он перехватывает кружку, чтобы вытянуть её из хватки Юньлуна, и рука того повисает в воздухе, прежде чем сжаться в кулак. — Сделаю я тебе чай, — говорит Аюньга севшим от чего-то голосом. Когда у него в кухне стало так жарко? Юньлун сглатывает, кивает и отворачивается обратно к мойке, никаких остроумных комментариев на этот раз. Аюньга медлит, смотрит ему в затылок, на чуть напряженные плечи, вдоль чуть сутулой спины. Смотрит и чувствует себя странно. К вечеру он выясняет вещи. Сначала, он выясняет, что Юньлун отлично готовит. Аюньга ест немного, больше увлеченный чужими рассказами, чем едой, и Юньлун цокает на него как на ребёнка, напоминая жевать дальше и есть. Он и ест, конечно, ест, и всё это так вкусно, что Аюньга ненароком думает, не удивительно, что он дома не готовит. Зачем, если есть Юньлун? Он пялится в чашку, зависая на мгновение, в голове вертится чужая квартира, приятное женское лицо, мягкий смех. — Гацзы, возьмёшь в Пекин, — говорят ему, вручают пакет с контейнерами. Он отнекивается, ему так неудобно, что он смущается, как мальчишка. — Бери-бери, ты так заботишься о нашем Далуне, ты за ним приглядывай. Глаза у неё такие же яркие, теплые как у Юньлуна, и Аюньга моргает часто-часто, держит этот пакет и говорит «спасибо» снова и снова. — Ну что ты, глупенький. Аюньга понимает, что привалился к чужому боку, только когда из мыслей его вырывает вопросительное мычание Юньлуна. Они сидят бок о бок на диване. Юньлун на него косится, но, даже не получив нормального ответа, не отодвигается и, убедившись, что Аюньга не собрался снова в обморок, ест дальше. Бок у него тёплый и удобный, и Аюньга так расслаблен от еды и от его присутствия, что думается о собственной дырявой памяти с неохотой. Не может он, что ли, действительно, на денёк расслабиться и позволить себе быть окутанным этой заботой, этой теплотой? — Гацзы? — всё-таки спрашивает Юньлун. Аюньга качает головой: — Вспомнил кое-что. Вызнавать про прошедший год не приходится. Насытившись, Юньлун сам рассказывает ему, как в Шанхае здорово, чуть ли не взахлёб сыпет именами, местами, «а помнишь», «а я тебе показывал», «помнишь, я оттуда звонил». Ещё напоминает, как Аюньге там понравилось. Аюньга только кивает, слушает внимательно, хотя внутри всё обмирает. Он помнит огромное величественное здание, помнит, как таращился, задрав голову. Как они вместе таращились на эти своды, эту выгнутую крышу. — Большой Шанхайский Театр, - говорит Юньлун с придыханием. — Представляешь? Аюньга улыбается в ответ. Конечно, представляет. Он столько времени об этом думал. Слишком много вопросов, слишком мало информации. Вторая вещь, которую Аюньга скорее подтверждает, чем выясняет, пока роется в своих сообщениях с Ли Хэн, когда Юньлун уходит на кухню греметь посудой, это то, что вейсина у Юньлуна нет. И вейбо тоже. На этот раз Аюньга вбивает в поиск «Далун» и открывает одно из выскочивших сообщений, которых оказывается выше крыши, а за ним и череду следующих. Ли Хэн: [Когда-нибудь я твоему Далуну оторву голову.] Ли Хэн: [Если ему нужен агент пусть возвращается в Пекин, я не нанималась!] Ли Хэн: [Днём с огнём его не найти, ни вейсина, ни вейбо, дикарь!] Аюньгины сообщения в ответ – только бесконечно длинные «хахаха», а зачем: [Далун слишком милый, разве нет?] Ли Хэн: [Начинается!] Когда Юньлун возвращается с кухни со свежезаваренным чаем, Аюньга как бы между делом интересуется, не собирается ли он заводить вейсин. — А зачем? — спрашивает Юньлун и вручает ему ещё одну кружку с чаем. — Я же им не пользуюсь. — И кто из нас старик? — Чего ты начинаешь, — ворчит Юньлун, прячась за своей здоровенной кружкой со смешной ручкой. — Хочешь поболтать, позвони, раньше ты не жаловался. Его голос понижается почти до шепота на последней части, и он строит из себя обиженного, а Аюньга таращится на его несчастно заломленные брови. — Далун, — говорит он в трубку, вкрадчиво и тепло. — Не поеду. Не буду. Я им уже сказал, чего ты пристал ко мне. — Далун, ну это же такой шанс… — Отстань, — ноет голос Юньлуна. — Террорист. Плешь мне проел своим Супер Вокалом! Не буду я сниматься. — Это всего несколько месяцев. Далун, Лун-гэ~ — Вот только не надо, — вздыхает Юньлун, и Аюньга может прекрасно себе представить его лицо в этот момент. Нытьё, едва прикрывающее самодовольство. От воспоминания снова звенит в ушах. В основном, от того, что Аюньга плохо себе представляет, с кем бы он ещё мог так сюсюкаться, кроме как с собственным партнёром. — Да кому надо с тобой болтать, — бормочет он, смущенный своими мыслями. Как и весь день сегодня, он совсем не думает, что он несёт вокруг этого человека. Юньлун цокает и качает головой: — Что, не рад мне? Кто бы о тебе заботился, если бы я полетел сразу в Чаншу? Действительно, кто бы? У него, должно быть, как-то особенно явно стекленеет взгляд, потому что Юньлун внезапно наклоняется так близко, что чуть не обжигает дыханьем щёку, щупает его за лоб горячей рукой. — Гацзы? Ты что, теперь спишь с открытыми глазами? Иди уже в ванную. Руку он убирает и снова тычется носом в свою кружку. Аюньга пялится, качает головой: — Попозже. Он всё вертит, всё размышляет, кто же ему Юньлун. Вот он окутывает Аюньгу своей заботой, варит ему этот суп, вот он сыпет на него колкостями, как ёж старыми иголками. Вот он смотрит своими слезливыми глазами и чуть ли не на колени лезет лоб потрогать, а вот угрожает ему ножом, чтобы под руку не лез. Каждый из перечисленных пунктов, отзывается в нём жаркими вспышками и кружит голову похлеще любого алкоголя, и это— Аюньга всё больше уверен, что знает, что это. Они вместе и суток не провели, а он уже ни за что не хочет от этого всего отказываться. Он должен вспомнить! Воспоминания укладываются у него перед глазами, скручиваются тугим обручем, в котором зияют дырки, но там, где их нет, только Далундалундалун. Как он мог забыть его? Сердце обливается кровью, стучит как ненормальное. Любовь струится из Юньлуна, и надо быть слепым, чтобы её не видеть. Кажется, протяни руку и потрогай. Аюньга и трогает. Греется под тёплым боком, смеётся над его шутками и распускает руки, опирается на плечо, толкает шутливо, когда Юньлун морозит глупости. Всё выходит само собой, естественней, чем дыхание. В какой-то момент Аюньга перестаёт активно об этом думать, чуть ли не в-первые в жизни пуская что-то на самотёк. Он помнит прошедший год, полный тянущей тоски, что вечно ютилась на задворках сознания. Если цена за то, чтобы сидеть тут и смотреть в эти глаза, это пара воспоминаний, то так тому и быть. «Тебе должно быть стыдно, — ругает он мысленно сам себя. — Жадный, эгоистичный баран. Что же ты делаешь?» Но он ведь тоже всего лишь человек. Противиться присутствию Юньлуна невозможно, Аюньга чувствует себя жалким и слабым, бесформенным, как растаявшее мороженное, но при этом таким влюблённым, таким этой влюблённостью пьяным, что всё отступает на второй план. Всё, кроме блестящих глаз и тонких губ Юньлуна. Аюньга позволяет себе задержать пальцы вокруг кружки, похлопать по колену, забыть там руку, потыкать пальцем в мягкий бок. Ощущение странное. Вот он, будто самый родной тебе человек, а ты собираешь его в голове по кусочкам, хватаешься за мелочи. Сам Юньлун его почти не трогает, но под прикосновения охотно льнёт, словно большой кот, довольный, теплый. Аюньга чуть не сотрясается от видимой вседозволенности. Он быстро отбрасывает мысль, что, может, нет никакого Чжэн Юньлуна, может, всё это – лишь плод его перегревшегося воображения, и он, на деле, до сих пор лежит в больнице без сознания. Всё размыто, он помнит только какие-то куски, но он отчаянно, глупо, по-подростковому верит в собственную правоту. Он любит Юньлуна, сомнений нет. С ним просто, с ним хорошо. У Аюньги не то, чтобы крепко затянуты фильтры, но с Юньлуном их просто нет. Он говорит всё, что приходит в голову, несёт какую-то чушь, а Юньлун смотрит блестящими глазами и смеётся, как будто ничего лучше в жизни не слышал. Это та любовь, про которую он столько думал, любовь, что живёт и дышит, отзывается мягкостью в тоне, обещается преданным взглядом, укрепляется легким касанием. У Юньлуна нет вейсина, нет вейбо, и живёт он теперь в Шанхае. Но один из ключей в его связке - Аюньгин, а одна из кружек в квартире Аюньги - его. Что-то меняется, будто падает атмосферное давление. У Аюньги снова заходится сердце. Он страдает над всемирно важными вопросами, а Юньлун чуть ли не силой заталкивает его в ванную, вручает ему полотенце, нижнее бельё и даже халат, и словно не видит, как Аюньга превращается в помидор от этой заботы. Он снова ворчит, что он не инвалид, а Юньлун только хмыкает и закрывает за ним дверь. Аюньга присаживается на край ванны и снова выуживает из кармана домашних штанов телефон. Он листает фотографии, смотрит на бесконечные скрины и улыбается, как идиот. У него вся жизнь в смартфоне, и вот она, выходит, его жизнь. Полна его Далуна. Юньлун его любит, это видно, это чувствуется. Носит же он с ним парные вещи, ходит в этой его футболке, примчался к нему с аэропорта, не спал всю ночь, ещё и суп ему потом стоял варил. И глаза его эти, горящие, пылающие чувством, в которое Аюньге хочется закутаться и не вылезать никогда. Он выходит из ванной и обнаруживает, что Юньлун уже вымыл посуду, прибрался и развалился на диване, прикрыв глаза. — Эй, — зовёт Аюньга. Юньлун мычит в ответ полувопросительно. Аюньга останавливается возле него, смотрит ему в пушистую макушку и чувствует себя глупо. Не может быть, чтобы Юньлун был ему кем-то ещё. Как можно быть так близко друг к другу и не столкнуться орбитами? Медленно всплывающие в голове воспоминания больше похожи теперь на вспышки фейерверков. Аюньга стоит над Юньлуном и хмурится, а тот лежит, закрыв глаза, лицо темнее тучи, и врёт ему. — Всё нормально. — Далун. — Всё нормально. — Хватит, — выходит резковато, но Юньлун и ухом не ведёт. — Хватит. Далун, в чём дело? — Ни в чём. — Баран, — ругается Аюньга. Юньлун лежит, растянулся на его диване, руки на груди скрестил, брови нахмурил, злой и несчастный, натянутый как струна. Баран бараном. Аюньга чувствует себя ещё большим бараном, матерится на монгольском, но с места не двигается, как привязанный. — Да что же ты… Юньлун распахивает глаза внезапно и смотрит, кажется, Аюньге прямо в душу, честный, надломленный, испуганный, и Аюньга забывает все слова. Тучи превращаются в дождь. — Я уволился, — говорит он, и губы у него дрожат. — Блять, что же я наделал. — Ох, — только и выдыхает Аюньга. — Ох, Далун. Он опускается рядом с диваном на колени, как будто резко теряет опору, тянется, чтобы его обнять, а Юньлун смотрит раненным зверем, и нет в нём больше ничего злого, только один сплошной страх. — Всё будет хорошо, — обещает Аюньга. Аюньга вытягивает руку и касается чужих волос почти бездумно, после целого дня, проведённого чуть ли не у бедра приклеенными, жест получается естественным и простым, пальцы зарываются в чужие пряди. Юньлун, как кот, почти мурчит что-то, потом замирает. Он открывает глаза медленно, словно оглушенный, смотрит снизу вверх, и на мгновение взгляд у него несчастный, больной чем-то, чему Аюньга не знает названия. — Устал? — спрашивает он, и это совсем не похоже ни на что из их сегодняшних разговоров, оно тихое и вкрадчивое, и мягкое как зефир. Осторожное, как первая любовь. Таким же тоном Юньлун его позвал, когда он только пришёл в себя. Он должен его вспомнить, должен. Что такого Аюньга сделал в прошлой жизни, что судьба и его попыталась отнять? Таких не выдумывают, никаких душевных сил не хватит. Часть Аюньги по-прежнему боится, боится, что он действительно слишком сильно шарахнулся головой, и всё это один сплошной сюрреалистичный сон. Другая часть, менее разволнованная вопросами бытия, отчаянно хочет, чтобы всё это просто было правдой. Неужели, он много просит? Юньлун моргает сонно, садится, высвобождается из-под его ладони. — Кажется, я уснул, — бормочет он рассеянно. — Постелешь мне? Аюньга кивает, сам не зная, чему, и отчего-то чувствует себя немного раздосадованным. Он в своих логических прыжках ещё не дошёл до логистики сегодняшней ночи. Неужели подсознательно ждал, что Юньлун и в кровать за ним последует? Он садится рядом, на этот раз между ними расстояние, и в воздухе словно что-то дрожит. — Давно я не спал на этом диване, — бормочет Юньлун, словно сам себе. Он снова напряжён, совсем как на выходе из больницы, только на этот раз ему некуда ввинтить это напряжение. Все дела переделаны, все волнения выветрены. Плечи у него не то чтобы подрагивают, но он очевидно сжат, как придавленная к полу пружина. Если до этого Аюньге было душно, то теперь ему как-то нехорошо. Лицо нагревается так быстро, что хочется спрятаться куда-то, но он только смотрит на Юньлуна, как приклеенный. Мысль, что он вот-вот сморозит лишнего, приходит внезапно. Окатывает ледяной водой. Что если он ошибся? Что если он просчитался? Соединил все точки, а в итоге оказался не прав? Он не знает, что у него делается с лицом в этот момент, но Юньлун косится на него и усмехается устало, и плечи у него внезапно опускаются, словно из шарика воздух выходит. — Блять, — выдыхает он тихонько, смотрит на свои сцепленные пальцы долго, словно с мыслями собираясь, дышит тяжело. Плечи у него всё-таки дрожат, и Аюньга придвигается ближе почти неосознанно. — Далун… — Блять, Гацзы, — говорит Юньлун, негромко, голосом мягче пуха, усмехается криво, натужно, — я вчера так волновался… Если б не Ли Хэн, наверно, раскис бы возле твоей койки в лужу. Только сейчас, похоже, догнало… Пиздец, как подумаю, так... ц... Кончились, похоже, силы. Аюньга смотрит на него и едва дышит, накладывает в голове одно на другое. Его Далун такой потрясающе милый, что хочется его обнять и никогда не отпускать. Силился, значит, весь день, старался себя держать как ни в чём не бывало и попутно Аюньгу не утопить своим волнением. Ну и что с ним таким остаётся делать? У Аюньги сердце колотится как ненормальное, глаза щиплет. Он так и не смог вспомнить ни одного их поцелуя, но что ему остаётся делать? Юньлун сидит вот такой, открытый как расколотый кокос, нежный как цветок персикового дерева. Уголки глаз у него красные, губы поджаты в несчастную линию, и нет больше ни бравады, ни ухмылок, ни колючих шуток. Что Аюньге остаётся делать? Он кладёт ладонь Юньлуну на плечо, заставляя его вздрогнуть и развернуться, и целует его. Просто, логично, естественно. Поцелуй быстрый и легкий, касание пера, но у Аюньги немедленно горят губы. И щёки. И уши. Глаза у Юньлуна расширяются почти комично, и он, похоже, не дышит. Аюньга прикусывает щёку изнутри до боли. Мысль, что, может, он не так уж хорош в математике, заставляет всё внутри остановиться. Юньлун моргает осоловело. — …Это что, признание? — спрашивает он осипшим голосом. Время застывает янтарём, пропускает такт. О, нет. Неужели, действительно... Внутри у Аюньги всё обмирает, застывает в холодный ком, но, прежде чем он успевает нахмуриться в непонимании, прежде чем успевает даже сформировать это несчастное «что?», Юньлун находит его запястье и сжимает крепко-крепко. — Никаких возвратов, — выдыхает. И целует его сам, да так напористо, что у Аюньги дух вышибает куда-то в сторону крыши, и они едва с дивана не падают. Губы у Юньлуна горячие и сухие, и такие правильные, и всё в нём такое родное, что Аюньга тут же забывает к чёртовой матери про все сомнения, хватается за всё, до чего может дотянуться, зарывается пальцами в волосы, целует в ответ так жадно, что в ушах звенит. Когда они отрываются друг от друга, Аюньга оказывается вжатым в диван, одна рука у Юньлуна в волосах, а вторая - под футболкой, и Юньлун над ним выглядит как ребёнок, дорвавшийся до коробки с игрушками. Глаза у него горят пуще прежнего, сияют с новой силой, и блестят немного, как будто затянутые тонкой водяной плёнкой, что готова вот-вот лопнуть. — …Стелить тебе на диване? — хрипло спрашивает Аюньга. Хлопает глазами почти невинно. Если бы он не чувствовал, как у него горят щёки, сам бы купился. — А твоей спине не вредно будет тут спать? — под стать ему говорит Юньлун и улыбается как идиот. «Мой идиот, — думает Аюньга. — Мой Далун.» Моймоймой. Он обхватывает его за шею и тянет вниз. Он не помнит ни одного поцелуя, надо же память возвращать? Юньлун плюхается в его объятия, снова вышибая из него весь дух, и тут же зацеловывает его недовольное ворчание. И всё у них просто как два плюс два.