В нём тьма такой силы, что она почти сияет

Есть существа, что неотличимы от нас. Одежда, улыбки, бьющиеся сердца. Но это лишь маски, скрывающие истинную личину. Глаза… Ты узнаешь их по глазам. В них тьма такой силы, что она почти сияет.

Зеркало было старым, обрамлëнным рассохшейся деревянной рамой, пыльным, и совершенно пустым. В верхнем углу по стеклу змеилась паутина тонких трещин, будто от удара чем-то тяжёлым. Посреди древнего циркового фургончика стоял огромного роста клоун с длинными руками и ногами и неестественно деформированной головой. На штанинах вычурного грязно-серебристого костюма звякнули бубенцы — клоун подошёл к стеклу совсем близко. Он поднëс руки в белых перчатках к обильно покрытому гримом лицу — атлас перчаток привычно взрезали когти — и, глядя в пустое зеркало, что было силы протянул ими по густо намазанным белым щекам. Ошмëтки кожи полетели на пол, туда, где в луже подсохшей крови валялась одинокая детская сандалия. Запылëнное стекло набухло багряными полосами. Монстр в два движения разодрал на себе клоунский костюм. Тот жалостливо звякнул бубенцами и упал к его ногам. Последним было жабо. Он так привык к нему, шея помнила его надежный хват, как собака — ошейник. Но пора было прощаться и с ним. Длинным когтем указательного пальца он поддел его, сорвал, бросил туда же, вниз, к своим ногам, и застыл, вглядываясь в запылëнную кровавую глубь стекла. Оттуда на него смотрел молодой привлекательный мужчина не старше 30-ти лет. Он запустил руки, уже вполне человеческие, с коротко остриженными ногтями, в карикатурно торчащую шевелюру, и волосы вмиг приобрели гладкость, послушно заструились между пальцев медным шёлком. Мужчина приблизил красивое, холëное лицо к стеклу и усмехнулся сам себе. Высокие скулы, красивая линия челюсти, большие глаза под низкими бровями, изящный вздернутый нос... Вышло неплохо. Тот, кто всю свою жизнь был жуткого вида клоуном, теперь разглядывал своё новое обличье, и ему нравилось то, что он видел. Зеркало послушно отражало широкий разворот плеч, крепкую шею, стройную, как античная колонна, длинные изящные руки, по-хозяйски лежащие на узких бедрах, торс с прорисованными мышцами пресса и аккуратную дорожку тëмных волос, спускающуюся от пупка вниз, к основанию пока ещё нечеловеческого члена. Так, вот с этим надо что-то делать. Он положил руку на член и закрыл глаза, представляя, вспоминая... Плоть под руками ожила, гладкий длинный ствол переплели вены, увенчивая его крупной, розовой, блестящей головкой со щëлочкой уретры. Вроде бы так. На ум почему-то пришёл тот непокорный, отчаянный мальчишка, жизнь которого он тогда решил обменять на шестерых остальных. От него вечно несло дикой смесью ненависти, боли и отчаяния. Страха не было совсем. Монстр тогда был обескуражен этим, и, схватив его за горло, чувствовал только, как под рукой бешено пульсирует артерия на чужой шее. Цыплёнок. Глупый цыплёнок, клоун мог бы переломить ему хребет одним ударом! Монстр нырнул в его мысли, и опешил: ах вот как! Тот не боялся умереть — он даже хотел этого. Пеннивайз прижал мальчишку к себе ещё ближе, и на него потащило возбуждением, странным, диким, неправильным, и таким насыщенным, словно он открыл вход в заброшенную шахту, наполненную ядовитым газом. Возбуждением, впервые направленным на него самого. Дрянной мальчишка хотел монстра, и ненавидел его. Пеннивайз знал, за что. Подросток был единственным из всех, кого вёл не Алый ублюдок, а собственная жажда мести, жажда крови врага. Он хотел убить. Убить того, кто сотворил такое с его братом. — Но я ведь его даже не доел! — возмутился про себя Пеннивайз. Гнев, похоть, ненависть, злость... Этот парень был так похож на него самого, хоть и не понимал ещё этого. Того, что он Другой. Билл (странное имя, впрочем у них у всех странные имена) не был марионеткой Алого Подонка — его чувства были настоящими. Этот кипящий в жилах гнев, ох какой горячий и забористый, как первосортный кокаин... Пеннивайз так и не смог забыть его. Малолетки отбили тогда своего друга и сбросили монстра в колодец, решив, что это конец. Какие же наивные пупсики! Рот мужчины изогнулся в неприятной, отталкивающей усмешке, так не подходившей к его детским чертам лица. Открытое лицо, располагающее. То, что нужно. Оно, Монстр Под Городом, Деррийский убийца. Пришло время чудовищу покинуть своё логово. Долгое время Оно питалось страхом, как молоком матери, выросло и окрепло на нём, взошло и расцвело на жирном чернозëме ненависти и ужаса. Оно повзрослело. Страх теперь больше не нужен, как когда-то любимая, но давно приевшаяся пища. Оно жаждет новых блюд! Других: гнев, похоть, ненависть, зависть, — все семь смертных грехов звали его, как роскошно сервированный стол, ждущий в номере «люкс». Всё оплачено и к его услугам. Осталось добыть то, чему суждено стать самым главным и изысканным лакомством на этом столе. Сердце мальчишки. Того самого, непокорного и упрямого, сладко-солëного, с горечью внутри. Его так хотелось... Длинные пальцы обхватили член и неуверенно провели вверх-вниз. Так делают люди, он должен стать во всём подобным им. Левая рука огладила грудь и, чуть задержавшись, ущипнула розовый сосок, обрамленный нимбом золотистых волосков. Затем пальцы взметнулись, прижались к зеркалу, собирая с него кровь и мазнули по губам. Немного пикантности в образ. Пухлые, изогнутые в виде лука и чуть капризные губы сложились в поцелуе: — Shut up and kiss me. Розовый влажный язык прошёлся по ним, жадно слизывая собственную, алую, уже человеческую кровь. Жаждет. Да, он жаждет его сердца. Первым делом нужно приготовить соус: робость, любопытство, доверие, восхищение, и после — добавить в него приправы — немного риска и опасности. И ненадолго погрузить его сердце в эту смесь. Птенчик любит риск, ему понравится. Когда его сердце хорошенько пропитается и привыкнет, выложить его на сковороду и начать медленно подогревать на огне похоти и вожделения до румяной корочки. Главное — вовремя переворачивать. Мальчик будет видеть меня в своих снах, томясь и истекая сладким соком, в них я буду собирать этот сок яркими губами. Рука на члене ускорилась, движения изящной кисти с выступающими костяшками стали рваными, быстрыми, хаотичными. Мужчина запрокинул голову, лаская себя и жмурясь от подступающего удовольствия. Так вот, как это... Только нужно придумать имя. Такое... короткое, чтобы мальчишка мог выкрикивать его, сжимаясь на его члене, выламываясь в судороге удовольствия, рычащее, животное... — Р-р-роб... Белесые капли спермы брызнули на зеркало, и в тот же миг за несколько километров от этого тëмного и мрачного места худой угловатый подросток протяжно застонал и выгнулся дугой в коконе одеяла, пачкая пижамные штаны. Глухим эхом отозвавшись: — Ро... Ох! Роб... ... А когда корочка станет аппетитно золотистой, можно будет добавить сверху щепотку нежности. Она не даст сердцу стать жёстким, умягчит его. К такому хорошо пойдёт гарнир из заботы, маленьких сюрпризов и лёгкости. Шутки, веселье, романтика. Да... И когда это маленькое и отважное трепещущее сердечко переполнится любовью до краёв, когда серые с синим переливом глаза перестанут видеть других, когда худые руки с пятнами чернил и мозолью от ручки на среднем пальце станут во всякое время и на всякий час искать его, Роберта, руку, чтобы сплестись с ней, он, Роберт Грей, Пеннивайз, Пожиратель Миров, поймёт, что блюдо готово. Тотчас прокусит доверчиво подставленную для поцелуев тоненькую шейку, и, захлëбываясь и урча, примется глотать алую кровь. Разрежет живот и примется пожирать тëплые внутренности. Строптивый мальчишка, непокорный, неудобный... Живой. Единственный живой во всём Дерри, где все были послушными овечками, где он мог завладеть каждым. А этот... Неудобный, как камушек в ботинке, как вихор на затылке. И он будет принадлежать ему. Прямо сейчас в нём зреют эти тёплые потроха, сладкие, как виноград. Для него, для Грея. Он будет лакомиться этими ячеистыми лёгкими, нежными словно суфле, жадно заглатывать змеящиеся тёплые кишки, хлюпая, втягивать их в себя, как спагетти, и, причмокивая, пожирать восхитительную печень, полную горячей крови. Это похоже на одержимость. Это и есть одержимость. Тонкая нитка слюны, лаково поблëскивая, спустилась с губ, как паутина. Мужчина не стал вытирать её. Пусть. Он закрыл глаза. Ясно представил, как вспорет острыми скальпелями когтей грудную клетку, раскроет её, как раковину мидии в ресторане, и вот оно! Дымящееся свежей горячей кровью сердце, трепыхается в его руке! Сердце, знавшее гнев и ненависть, причастившееся глухому, беспросветному отчаянию — теперь сияет. Его сияющий мальчик сам, добровольно отдал его. Ему. Убийце любимого брата. Монстр съест свой приз без остатка, не оставив ни кусочка, благоговейно, как Святое Причастие. Станет его частью, при-частится. Как и Билли — станет частью Мëртвых огней. Его мальчик вечно будет парить и смеяться. Освободится, полетит. Что же любовь, как не бесконечное парение, полёт чистой эмоции, высота чувства? Они станут единым целым навсегда. Ну, а пока... Мужчина в предвкушении облизал губы и уставился в глубину зеркала, в живую пульсирующую тьму своих бездонных зрачков, затопивших радужки. Мальчишка любит июнь, любит первую траву. Пусть глаза будут зелёными, цвета жизни, которой птенчику осталось так мало. Роберт повëл бровью — и тело вмиг облачилось в идеально сидящую броню чёрного костюма с ярко-синим галстуком (сдержанно, но при этом вызывающе), а на ногах засверкали узконосые лаковые ботинки. Лëгкий щелчок пальцев — руке всё ещё странно без перчатки — и там, высоко над ним, на поверхности, заворчал мотор ярко-красного «Плимута». Золушка едет на бал. Его ждут самые грязные притоны Дерри, самые дорогие и дешёвые шлюхи обоих полов, убийственный коктейль из алкоголя и наркотиков в крови, уличные драки и неистовые танцы. И когда он, напитанный тьмой по горло, так, что она буквально засочится сквозь складки его костюма, явится к своему принцу, тот узнает его. Его тьму. Их общую тьму. Тьму такой силы, что она почти сияет.