Храм в Пристанище Выживших

Ши Цинсюань шёл уже давно. Шёл без особой цели и направления, лишь выбирая, где дорога получше, да лес поближе. В лесу можно было найти укрытие от ветра и дождя, а на бездорожье нога создавала слишком много проблем, и едва выходило передвигаться. Цинсюань шёл, опираясь на длинную добротную палку, тихо мурлыкал себе под нос, щурился на солнце или склонял голову, тщетно пытаясь защититься волосами от ветра. Некогда его друг и слуга, тот теперь приносил лишь неудобства: спутывал и без того неухоженнные волосы, иссушал кожу лица, задувал в глаза пыль и мелкий сор. Цинсюань незло бранился, но бывшему вассалу больше не было дела до его желаний. Приходилось терпеть. Мудрее было бы остаться в столице, но после Небесной битвы Цинсюань быстро осознал, что осёдлость ему претит. Всё время будто чего-то нехватало, и теплился внутри слабый, неусыпный зуд, требующий дела, движения и даже приключений в те дни, когда Цинсюань ощущал приливы смелости и мальчишеского задора. Будто он всё ещё достоин путешествий… Но как бы то ни было, он всё ещё мог ходить. Пусть не на другой край света, но хотя бы до другой улицы, другого города, до ещё одного незнакомого пролеска. Даже будучи богом, он не успел повидать все людские поселения: он был занят иным, смотрел в другую сторону. Не понимал до конца, что истинная жизнь — здесь, в мире смертных, с его ограничениями, бедами и противоречиями. Он не мог постичь это всё и теперь. Но мог попытаться узнавать изо дня в день хотя бы чуточку больше. — Ну, куда тебе, старина Фэн! — пытались образумить его друзья. — Нога твоя калечная, ты еле ковыляешь от лежака к лежаку, чего уж говорить о походе в другой город! Не глупи, да не гневи богов. Цинсюань отвечал им, что кого мог — уже прогневил, чего теперь бояться, ха-ха. А сам украдкой утирал нервный пот. Он соврал бы, сказав, что уходить было не страшно. Но он не мог иначе и потому ушёл. Новые города встречали его незнакомыми шумами и запахами, приходилось не без труда вспоминать языки, которые он давно не использовал: это помогало растопить сердца горожан и получить снеди, а то и место для ночлега. Жизнь впервые за долгое время заиграла всей палитрой красок, пусть боль в перетруженной ноге иногда заставляла его пролёживать на одном месте неделями, маясь от голода, жажды и чесотки. Не везде находились добрые люди, готовые помочь, и не в каждом поселении оказывался водоём, где можно было бы помыться. Цинсюань неоднократно радовался, что на момент потери божественных сил оказался в мужской, а не в женской форме. Жизнь на улице была несравнимо более суровой для женщин, а ежемесячный недуг множил грязь и риск подхватить заразу. Ему пришлось бы совсем худо сейчас, не будь он мужчиной. Путь Цинсюаня не имел конечной цели. Как-то раз на широком тракте ему встретился разговорчивый и приветливый торговец. Он подвёз бродягу до ближайшей деревни на своей повозке и на вопрос, куда лучше отправиться следом, махнул рукой в сторону. Мол, ступай туда, не пожалеешь. Цинсюань так и сделал. И судя по менявшейся погоде, совет был добрым: воздух становился всё теплее и гуще. Похоже было, что дорога вела на юг — весьма кстати, ведь у Цинсюаня не было ни тёплой одежды, ни средств на неё. И вряд ли кто-то пожелал бы пожертвовать бездомному попрошайке добротное шерстяное платье. Да и не спасёт оно в морозы. На севере бездомные долго не живут. Однажды утром, выйдя из леса, где провёл ночь, Цинсюань уловил в воздухе что-то знакомое. Щекотный запах, поднявший внутри целый сонм тревожных воспоминаний. Он потёр ступнёй одной ноги лодыжку другой. Трава у тропинки была прохладной и чуть скользкой от росы, утоптанная дорожка уходила вниз и взбиралась на косогор, на котором топорщились невысокие лысоватые деревца. В траве пестрели маленькие белые цветочки, будто рассыпанный неловкой девицей жемчуг. Озорные бабочки плясали в воздухе кусочками разноцветной фольги. Из-за косогора вставало солнце. Цинсаюнь потянулся, будто пытаясь ухватить пальцами здоровой руки низко нависшие облака, и втянул носом пряный солёный воздух. Он уже догадывался, на что был похож запах, но страшился поименовать свою догадку. Припадая на палку, он двинулся по тропинке. На то, чтобы взобраться на пригорок, ушла половина дня. Когда Цинсюань поравнялся с деревьями на верхушке, солнце уже стояло в зените, рассыпая битое зеркало на синюю водную гладь. За пригорком открылось море, бескрайнее и безжалостное, оно подставляло солнцу свои грузные бока, простиралось вдаль, держась за руки с небом. На глаза навернулись слёзы — то ли от ветра, то ли от чего иного, — и Цинсюань промокнул их плечами. Ткань царапнула щёку засохшей грязью. В море нельзя ни купаться, ни стирать — тем более ему, — но рядом с берегом Цинсюань приметил крупное поселение, а около него — нечто вроде небольшого порта. Люди в таких местах обычно имели доступ к пресной воде, и Цинсюань понадеялся, что ему удастся уговорить их поделиться. Наполнив лёгкие пряным морским воздухом до краёв, он направился вниз с холма. Когда он зашёл в поселение, смеркалось. Однако народ на улицах как будто и не думал расходиться: разжигал костры, убирал снасти, делился новостями об ушедшем дне. — Господин, простите великодушно, — заговорил Цинсюань с пожилым мужчиной, чинящим сети на скамейке у дома, — не подскажете ли этому недостойному, где в городе можно найти место для ночлега простому бедному путнику? Старик поднял на него глаза, и Цинсюань подавил желание отпрянуть — слишком много затаённого ума читалось в лице пожилого рыбака. — Не местный, стало быть, — хрипло ответил тот. — Не припомню тебя здесь. — Я издалека иду на юг, — кивнул Цинсюань, поворачиваясь боком, чтобы скрыть от старика свою калечную руку. Зачем? Он сам не смог бы сказать. Но почему-то не хотелось, чтобы тот видел. — Дошёл, — отрезал старик. — Дальше тебе только в море, парень, — он улыбнулся странно, и стало видно, что зубы у него покрошенные и гнилые. — Туда мне нельзя, — склонил голову Цинсюань. — Отчего же? — старик выгнул седые брови, поддёрнул рукава повыше, и стало заметно, что на запястьях у него опоясывающие светлые следы. Цинсюань сразу их узнал: у него у самого были такие же, пусть и значительно менее грубые. — Меня там не ждут. — Не ждут? — хмыкнул старик. — Или ждут не с тем, что ты несёшь? Цинсюань вскинул голову, уставившись на него во все глаза. Пальцы ног враз заледенели, а в ушах тонко зазвенело. Не может быть. Впрочем, в прошлый раз он ведь тоже не почувствовал… Старик больше не улыбался, однако не сводил с лица Цинсюаня внимательных недобрых глаз, будто готов был взглядом вскрыть своему собеседнику брюшину, что свежей рыбе. Словно желал выяснить, каков Цинсюань внутри. Тонкие сухие пальцы с обломанными ногтями теребили край сети, босые ноги старика облепила грязь, и Цинсюань в угасающем свете дня заметил что на одной ступне, которой старик упирался в землю, не было пальцев, будто их одним махом отрубили сразу все. У дома по соседству запалили костёр, и молодой мужской голос затянул протяжную песню на незнакомом языке. Ему вторили другие. — Что это за место? — тихо, едва не шёпотом спросил Цинсюань. — А ты, стало быть, не знаешь? — хмыкнул дед, и снова уставился в сети. Темнота явно не могла помешать его работе. — Я ведь только пришёл. — Неужто не специально? — Как знать, — пожал плечом Цинсюань, и теперь уже дед вскинул на него глаза. Солнце село, но в неверном свете костра показалось, что старик улыбнулся чуть дружелюбнее. — Смекаешь, — проскрипел он. — Так скажу тебе: я слышал, нас называют Пристанищем Выживших. Но нам то не любо. Иные, кто здесь живёт, зовут это место поселением Второй Жизни, а иные зовут по имени самого, — старик многозначительно кивнул в сторону моря. — Выбирай, что тебе по сердцу. — Отчего Второй Жизни? — Слышишь их? — старик указал большим пальцем в сторону соседей. — Знаешь, что за говор? Цинсюань прислушался, но странная, каркающая речь, будто густо пересыпанная камнями, звучала незнакомо. — Нет, — покачал головой он. — Вот и я нет, — цокнул тот, — а я с ними рядом живу уж который год. Что за басурманы, мне неведомо, но я вместе с ними в настоящем диюе побывал дважды. Они — мои братья, пусть я и не понимаю их наречия. Мы все здесь из бывших рабов, сынок, — неожиданно смягчился старик. — Это место подарило нам вторую жизнь. Ведь никто не может вернуться на родину: торговцы и их крысы нас отыщут и либо вернут в кандалы, либо убьют и нас, беглых рабов, и всех, кто нам дорог. Нет, домой никак нельзя. Но, на счастье, всех нам подобных выносит после крушения именно сюда. — Крушения чего? — не понял Цинсюань. — Рабовладельческих судов, конечно, — процедил старик, — или галер. Второе ещё хуже первого, никогда не забуду этих свиных рыл, этой зверской боли, свист этот проклятый... Ну да тебе ни к чему мои кошмары. У тебя своих хватает, небось. Ты ногу-то пощади, вон, видишь ящик? Присядь. Я таких, как ты, знаешь, сколько повидал. Наивно с твоей стороны думать, будто не замечу твоего недуга. — Спасибо, господин, — как смог, поклонился Цинсюань. — Но если я сяду, то после уж не встану. Я весь день в пути, ноги откажутся меня подымать, коли дать им сейчас отдых. Лицо старика неясным образом переменилось. — Что ж, тогда ступай, — он указал рукой на дорогу меж домов, вдоль которой горели костры. — Вниз по улице, а там выйдешь к храму. Не пропустишь. — Я могу заночевать в храме?.. — изумился Цинсюань. Обычно боги не жаловали бездомных, и смотрители храмов не пускали тех на ночлег. Лучшее, на что можно было надеяться, это пристроиться у ворот, крохотные навесы которых помогали спрятать от внезапного дождя хотя бы плечи. — Кто угодно может заночевать в храме, — холодно ответил старик. — Вот только не всякий осмелится, а иные не снизойдут, — он сплюнул наземь и размазал плевок здоровой ступнёй. — Черепашьи дети… Топай, сынок. Пока горят костры, сподручнее будет. Когда все спят, ночи здесь совсем черны, заплутаешь по незнанию. — Спасибо, добрый господин, — поклонился Цинсюань. — Нгх, — отмахнулся тот, и тихо замычал что-то себе под нос, вернувшись к починке сети. Домов в поселении оказалось около тридцати, не очень много. За время своего недолгого пути Цинсюань услышал не менее семи различных говоров. Ему повезло встретить у ворот кого-то, говорящего на языке равнины. Иначе пришлось бы поплутать, чтобы найти человека, с которым Цинсюань смог бы перемолвиться. Вокруг костров толпились старики, женщины, мужчины и дети, все разных возрастов. Они пели песни, готовили еду, вели беседы, звучащие как неведомые наговоры, и распивали вино. Цинсюань поневоле разулыбался. Каким бы странным ни был его первый знакомый, атмосфера в деревеньке оказалась приятной. Никто не обращал внимания на бредущего вдоль дороги путника, лишь один раз от костра отделилась маленькая фигурка, и тонкая девушка с волосами цвета соломы и большими круглыми глазами протянула ему дымящийся, незнакомый на вид пирожок, так одуряюще пахнущий рыбой и луком, что у Цинсюаня немедленно громко заурчало в животе. Девушка рассмеялась, тихо и ласково, и, отвязав от пояса тыкву с какой-то жидкостью, без спроса привязала её Цинсюаню на пояс. Что-то сказала на незнакомом шипящем языке в ответ на сбивчивую благодарность и быстро убежала обратно. Цинсюань, помедлив, спрятал пирожок за пазуху. Есть хотелось невероятно, но ещё сильнее хотелось присесть. Судя по ломоте в ногах, если он не присядет в ближайшее время, то просто упадёт в какой-то момент и дальше сможет лишь ползти. Бывало с ним и такое... Когда он достиг храма, огни костров начали гаснуть. Едва успел. Выросшее перед Цинсюанем здание походило больше на библиотеку, чем на храм. Ничего лишнего, никакой лепнины и затейливых украшений на фасаде — лишь острые завитки крыши и тонкие изящные колонны. У входа горели факелы, и чёрные стены храма тускло блестели отделкой из перламутра. На самом верху вились скульптуры неясных продолговатых существ, однако ночь выдалась безлунной, а свет костров и факелов не добивал так высоко, и рассмотреть крышу как следует не получалось. Храм выглядел суровым и строгим, будто императорский судья. Два круглых окна смотрели на Цинсюаня с подозрением, и он поёжился. Некстати вспомнились слова старого рыбака, что не все осмеливаются переночевать в храме. Кажется, он понимал, почему. Вот только выбора у Цинсюаня нынче не было. «Не все осмелятся, но каждый может», — про себя повторил он и шагнул на первую ступеньку. Кольцо двери оказалось неожиданно тёплым, будто храм был живой. Цинсюань потянул на себя створку и вошёл. Внутри было пусто, лишь горели по периметру огни ароматических палочек в курильницах, пахло дорогими благовониями, аромат которых Цинсюань уже почти успел забыть. Когда-то они были его любимыми. Помнится, он рассказал о них своему другу, и тому аромат понравился тоже. Как же это было давно... Пол оказался отполирован столь старательно, что Цинсюань, ковыляя, видел в нём своё отражение. Стены изнутри также были отделаны перламутром и чёрным деревом, которого Цинсюань никак не ожидал здесь увидеть, а потолок поддерживали колонны из белого мрамора. Угрожающий и неприветливый снаружи, изнутри храм поражал выдержанностью и тонким вкусом. Кто бы ни спланировал его здесь, этот человек явно был очень талантлив и знал своё дело. Божество, владеющее этим храмом, в деревне Второй Жизни определённо любили и почитали. Должно быть, после падения Цинсюаня на Небесах появился новый бог: никто из знакомых небожителей не озаботился бы судьбой столь мелкого поселения и не удостоился бы такого искреннего почитания. Местные жители точно не были богаты, однако не жалели средств для своего покровителя. Пол под ногами оказался неожиданно тёплым, и Цинсюань только теперь осознал, насколько замёрз. Старик оказался прав: переночевать в этом храме мог кто угодно, даже старушка с застуженной спиной смогла бы покемарить здесь прямо на полу. Цинсюань и сам собирался сделать то же самое, но прежде надлежало выказать почтение хозяину. В центре храма точно была статуя, и с того места, где стоял Цинсюань, уже можно было различить постамент и высокую каменную фигуру, за спиной которой горели два огромных факела. Обойдя несколько колонн, Цинсюань оказался лицом к лицу со статуей и, вздохнув, поднял глаза. Воздух закончился так резко, словно он никогда не вдыхал и, возможно, вообще не знал, как это делается. Цинсюань покачнулся. Ему следовало догадаться! Деревушка бывших рабов на берегу моря, странный старик, костры среди ночи. Он всегда любил костры… Должно быть, до сих пор любит. Метафора единственного крошечного огня среди бесконечной ночи. Цинсюань попытался продышаться, но горло сжималось, будто поверх него всё ещё лежали смертоносные пальцы. Статуя была огромной. Статная и величественная, она почти достигала потолка. Это был мужчина, в простых одеждах, с тонким морским узором по рукавам, вдоль ворота и подола. На уровне колен и за плечами скульптуру дополняли фигуры рыбьих скелетов. Они разевали пасти и словно бы ластились к господину, который очевидно не обращал на них ни малейшего внимания. Гордый и грозный, он взирал на смертных с постамента, но лицо его оказалось вылеплено так, что оставалось неясно, открыты глаза или закрыты. А может, так было задумано… Волосы, забранные в высокий хвост, казалось, готовы были шевельнуться на ветру, а длинные серьги остались всё теми же, что и прежде: белый мрамор не передавал цвета, но Цинсюань знал, что они золотые. Этот храм вне всяких сомнений был возведён недавно, потому что в руках мужчина держал переломленный надвое веер. У Цинсюаня подогнулись колени, он пошатнулся и упал бы, но в последний момент успел навалиться на палку. Если упадёт сейчас — уже не встанет. По многим причинам. Ещё совсем недавно его это не испугало бы: он уснул бы и на голом полу, но теперь не был уверен, что имеет на то право. Остаться ли ему? Уйти ли? «Кто угодно может заночевать в храме», — сказал старик, но относится ли это к Ши Цинсюаню?.. «Не попадайся мне на глаза», — сказал ему хозяин этого храма много лет назад. Цинсюань вскинул голову. Ему казалось, что на мраморных щеках можно увидеть тени от ресниц. Как же давно он не видел это лицо… Никак не удавалось выровнять дыхание, и Цинсюань с силой втянул ароматный воздух, но отчего-то стало лишь хуже. Воспоминания навалились тяжёлой ношей. Он упал бы на колени, если бы был уверен, что это уместно. Не лучше ли будет ему убраться? Но куда он пойдёт? Ночевать на берегу холодно и негде. Но смеет ли он ослушаться и остаться в храме, воспользовавшись милостью того, перед кем так безмерно виноват? Нет, уж лучше заночевать под чьим-то забором. Будто в ответ ему по крыше храма забарабанил дождь, сначала тихо, а потом всё громче, как когда-то лучший друг Повелителя Дождя выговаривал тому за глупость. Цинсюань склонил голову, но почти сразу вновь её вскинул: теперь, когда мысли обрели форму, не смотреть не получалось. Даже вид сломанного веера доставлял непонятную болезненную радость, будто рана, с которой сдирают толстую коросту — и больно, и странно-приятно, и не удержаться, и кровит. «Ты сказал не являться тебе на глаза, — подумал Цинсюань. — Но ты ведь не видишь меня сейчас». Пожалуй, глупо было полагать такое, когда речь шла о демоне, тем более о Непревзойдённом. Однако старик говорил о «самом» с уважительным трепетом в голосе, да и Цинсюань сам не понаслышке знал, каким хорошим богом тот умел быть. Мин И исполнял свои обязанности скрупулёзно, памятуя о чести и совести. Именно из-за этого они когда-то стали друзьями. И врагами — тоже. Впрочем, «враг» — слишком сильное слово. Нищий калека не соперник одному из Великих Бедствий, да Цинсюань никогда и не помышлял о подобном. Он стоял, глядя на статую, почти не дыша, не в силах отвести глаза. Лицо напротив было таким спокойным, преисполненным внутренней уверенности в собственной правоте. Цинсюань улыбнулся, сгибаясь в поклоне. Хозяину храма следовало выразить почтение и благодарность. «Здравствуй. Я так давно не видел тебя. Мне казалось, я никогда не забуду ни твоего лица, ни его выражений… И всё же я многое забыл. Забыл, как твоё присутствие рядом наполняет меня уверенностью, пусть иногда это уверенность в совершенно жутких вещах, — он сглотнул, путаясь не то что в словах, но в своих мыслях. — Как жаль, что я поздно понял, что и тебе не были чужды сомнения и беспокойство. Что никого не нашлось рядом, чтобы поддержать тебя. Я был бесполезен, я не справился. Возможно, именно поэтому всё вышло как вышло. А может, я снова возомнил о себе невесть что, как ты любил приговаривать, ха-ха. А впрочем, ничего смешного… Я действительно слишком воображал, и в том был мой грех. Если бы я... Мне так жаль! Я знаю, в этих словах нет смысла. И всё же… Мне жаль. Я надеюсь, после того дня тебе стало спокойнее». Ветер ударил снаружи в двери храма, и дождь усилился. Висящие позади статуи бумажные фонари чуть качнулись на сквозняке. Цинсюань смотрел на высокие мраморные скулы, на ровную линию губ, не поломанную недовольством, на глаза — закрытые, ну точно. Два куска разломанного веера щерились кривыми краями и, казалось, ими можно было убивать. Цинсюань как наяву вновь услышал копошение безумцев на влажном полу, ощутил лодыжками их липкие прикосновения. Зазвучали эхом отчаянные, сорванные вопли брата. Руки задрожали, колено подогнулось, и он понял, что если сию секунду не присядет, то упадёт. Можно было сесть прямо на пол, но сегодня ночью Цинсюань делал глупые вещи. Шагнув вперёд, он взобрался на постамент к самым ногам статуи и рухнул на ступеньку. Покалеченная нога заходилась тянущей болью, и Цинсюань принялся её растирать. Когда-то давно, в первые годы бродяжничества, это нехитрое занятие помогло ему не сойти с ума от воспоминаний. Помогало оно и теперь. Крики в ушах понемногу стихли, сменившись картинкой спокойного худого лица, тонкой фигуры на фоне моря. Мин И смотрел на него тяжело и осуждающе, а Цинсюань не понимал, за что. Опершись рукой о постамент между своих ног, он выгнул спину. От долгого перехода ныло всё тело, а поясницу всё ещё нещадно ломило после вчерашнего сна на сырой траве. Цинсюань вдруг ощутил себя очень старым, немощным и бесполезным. Из года в год он наполнял свою жизнь простыми действиями, но в сущности — кому и зачем это нужно? Он уже прожил шестьсот лет богом. Это ведь даже не шесть человеческих жизней, это много больше. Если его существование сегодня прервётся, больше он точно никогда не покажется никому на глаза. Для того, чтобы вернуться призраком, у него нет ни желания, ни достаточно важной цели. Он ужасно устал. Если бы не чужая судьба, привязавшая его к этому миру, в его жизни не было бы совершенно никакого смысла. Но даже с судьбой… «Я чувствую себя обезьяной, которой дали кисть и велели слагать поэму, — фыркнул Цинсюань, сгорбившись. — Твоя судьба несла в себе божественность, которой я недостоин. Она, вероятно, несёт в себе и иные блага, но разве осмелюсь я однажды проверить? Разве могу я протянуть руку к тому, что досталось мне столь страшной ценой? К тому, что было украдено? Не в этом ли заключается твой урок? Ты жаждешь, чтобы я, сидя перед сокровищами, не смел протянуть к ним руку. Жаждешь проверить меня ещё раз. Что ж, я согласен. Я готов сидеть сколько потребуется. Я всё ещё хочу умереть и прошу твоего прощения за это, пусть и знаю, что ты никогда мне его не даруешь. И я, не желая идти против твоей воли, продолжу жить. Возможно, ты предугадал и это. Ты всегда был мудрее меня». Он попробовал повалиться на бок, и подаренная тыква стукнула о мраморный постамент. Опомнившись, Цинсюань отвязал её, вынул из-за пазухи припрятанный пирожок и стал есть. «Раньше, бывало, я всё время смотрел, как ты ешь, — со смешком подумал он, обмирая от собственной дерзости. — Теперь твоя очередь». Покончив с ужином, он утёр губы рукавом. В тыкве оказалась не вода, а простенькое сливовое вино. Цинсюань старался сдержаться, но всё равно расплакался после второго глотка: как же давно он не пил вина! Тепло от пола и постамента статуи будто передавалось его измученному телу, и боль от усталости понемногу ослабевала. Цинсюань ощущал, как с непривычки голову ведёт уже от пары глотков, и вспоминал, как некогда-друг журил его за неумеренность пития. «Сейчас думаю, зачем ты это делал?.. Тебе ведь было всё равно, опозорю ли я своё доброе имя, попаду ли я впросак. Ты никогда не позволял мне напиваться с сомнительными личностями и в непроверенных местах, несмотря на то, что в смертном мире ничто не могло навредить богу, тем более нашего ранга, — думал Цинсюань. — Зачем ты это делал? Что заставляло тебя каждый раз доводить меня до дворца? А помнишь, как ты однажды запер меня внутри, когда я напился в женской форме до того сильно, что чуть не повёлся на ухаживания Пэй Мина? — Цинсюань тихо фыркнул, снова прикладываясь к фляжке. — По сей день тебе за то благодарен. Но что тебе было в том?» Несколько курильниц на дальней стене догорели и погасли. В храме становилось темнее, и на Цинсюаня всё сильнее наваливался сон. Он допил последний глоток вина и, закрыв фляжку, пристроил на ступеньке ниже. Не забыть бы забрать, хорошая вещь, пригодится в пути. «Знаешь, ты ведь был моим единственным другом. Никого не было ближе. Ты понимал меня тогда, когда это было особенно важно, пусть это и шло вразрез с твоими планами. Например, в те дни, когда ты отправился со мной откапывать город после урагана. Зачем? Я бы справился один, но ты знал, что там будут песчаные демоны, и увязался следом. Весёлая тогда вышла битва. Что же это был за город? Как же его... Вот, проклятье… Забыл. Я так много всего забыл, ты не представляешь. Я уже немолод и, возможно, скоро мои мечты о смерти осуществятся сами собой. У меня постоянно что-то болит, я стал хуже видеть, а в прошлом месяце так разболелся зуб, что пришлось выдрать его. Было очень больно, метался потом в горячке с неделю… Я не жалуюсь, не подумай! Просто… Новостей у меня тоже почти нет, и я, как и положено старикам, начинаю жаловаться на здоровье, ха-ха. Но я чувствую, что моё тело скоро сносится. Когда ещё представится шанс вот так с тобой поговорить? Представится ли? Мне очень нравится эта твоя деревня, знаешь?.. Они любят тебя, это видно. Ты был бы очень хорошим богом. Лучше, чем я». Он прилёг на бок на постамент. Статуя немного загораживала свет больших факелов на стене, но тот всё равно бил в глаза. Однако Цинсюань слишком устал, чтобы об этом беспокоиться. От мрамора шло ровное сухое тепло, словно под полом кто-то припрятал горячего песка. Уже очень давно Цинсюаню не было так комфортно спать, будто он лежал не на камне, а на мягкой перине. Подложив под голову руку, он закрыл глаза. Снаружи громыхнуло, и в окнах вспыхнула молния; ритмичный перестук дождя по крыше убаюкивал. «Спасибо, что пустил меня переночевать. Я знаю, если бы ты был против, я бы сюда не вошёл даже. Я бы, наверное, и деревню не обнаружил. Ты не из тех, кто допускает подобные оплошности, уж я-то знаю. Ты способен предвидеть вещи на пять, десять, сто шагов вперёд. И всё же ты позволил мне войти. Спасибо тебе! Мне очень тепло сейчас. На улице редко бывает тепло ночами». Цинсюань глубже вдохнул напитанный благовониями воздух. Устроил поудобнее калечную руку. Пьяное сознание покачивалось, будто на волнах — он плыл на плоту, и солнце пригревало ему щёку, а ветер, снова став союзником, уносил прочь телесную боль и усталость. Цинсюань улыбнулся. Где-то высоко в аквамариново-голубом небе кричали чайки, пахло солью и почему-то порохом, хотя рядом не было видно никаких судов. Было так хорошо и приятно! Вот бы ещё свет не щекотал так сильно глаза. И вдруг — солнце исчезло. Над плотом Цинсюаня матово мерцали звёзды, ночь была безлунной, но тёплой, а морской воздух — бархатно-сухим, будто пришёл с равнины. Под плотом ласково пели волны, а тёмное, расшитое звёздами небо вдруг опустилось на плечи, будто дорогое покрывало. Цинсюань натянул его до носа, по-привычке спрятав под полотно босые ноги, сквозь сон пробормотал: — Спасибо. И море ответило со вздохом: — Пожалуйста, Цинсюань. А теперь замолчи и спи.