«Я люблю властителя ада!»
Но она не успеет сделать ничего. Цитадель сама призовет Серафима на пост. На суд над ней. И вердикт уже готов. Они хоть и старцы, но не слепцы. Ребекка успеет отправить лишь короткое письмо: «Меня вызвали в Цитадель. Прошу. Прошу тебя, любовь моя, не иди туда. Не вздумай лезть. Это моя ошибка, мой просчет. Ты не должен страдать за меня. Просто присмотри за Вики, хорошо? Если дело дойдет до казни, знай, что я всегда буду с тобой. Наши судьбы тесно сплелись и этот узел теперь развяжет лишь гильотина.» Это так глупо… Серафим признается в любви королю Ада. А он? Он, наверное, даже письмо не получит, ведь трусливые посланники вечно боятся заглянуть в Преисподнюю. КОнечно, там ведь господин, правящий смертью. Там их жизнь не продлится больше нескольких минут, особенно с письмом от НЕЕ. — Мы позволим тебе быть с ним, — спокойно и так сдержанно произносит Торендо и кивает напуганной женщине, — Успокойся, девочка, мы не причиним боль одному из нас, пока его действия не вредят балансу. Позволим. Все в твоих руках, Ребекка, но знай одно — ребенка постигнет судьба Мальбонте, если таковой будет. Ты ведь не хочешь, чтобы и твое дитя было убито? Женщина мотает головой, а потом кивает так быстро. И впервые улыбается так искренне. Кажется, мир тоже улыбается. Ей, ему — всем! Мир в ее понимании больше не врата боли, скорби и лжи. Там поселились маленькие искринки радости и любви, частички заботы и романтики. И чего-то еще ранее ей незнакомого. А потом время просто бежит. И так тепло на душе изо дня в день. Кто бы мог подумать, что ад способен стать раем? Она тоже не верила, но теперь… Теперь у нее есть муж, дочь и, кажется, сын. Это так забавно, просить супруга не заставлять Люцифера переучиваться, не требовать от него общения с новой пассией отца. А он так спокойно спускается на завтрак и кидает такое неловкое:«Очень вкусно пахнет, мам. Что там?»
Ребекке кажется, что счастливее времени не будет. Она получила все, о чем могла мечтать — у нее теперь есть семья. И любопытный взгляд паренька, рассматривающего гренки на сковороде. И недовольное ворчание Вики, разливающей сок по стаканам. И усмешка Сатаны, стоящего в дверях кухни и наблюдающего за семьей. Серафим улыбается все чаще, порой смеется, находя любимые губы, получая такие дурманящие ответы на робкие поцелуи. И разум мутнеет, когда грубоватая рука скользит по обнаженной коже спинки. И поцелуи касаются нежной шеи, вызывая тихие, такие робкие стоны. Им можно. Им можно все, но ей так страшно, что утром этот мир рассеется, и она проснется в темнице, закованная в цепи. Очередной поцелуй. Курок снят. Ребекка тянется к мужским губам, толкает его на кровать, переплетает пальцы, сжимая алый шелк простыни. — Я хочу сына от тебя… Нет, дочь! Хочу, чтобы у нее были твои глаза… — звучит комплимент-мольба от Сатаны. Любой бы сказал: «Как низко ты пал!»; а он шепчет: «Поднялся!». И никто не знает его таким. Лишь Ребекка, когда он готов на все ради одного короткого поцелуя, прикосновения, улыбки (?). — Нет. Я сотни раз повторяла, что никогда не пойду на это. Отпусти, — начиная отстранять мужские руки, да вот только хватка дьявола совсем не ослабевает, наоборот, держит крепче, тянет ближе. Поцелуи уже не нравятся. Они больно обжигают кожу, вызывают слезы. А потом сильный удар и бледная женская щечка алеет. Ребекка так спокойно, кажется, смотрит, но мужчина видит поблескивающие от неровного пламени свечей слезы. Тянется извиниться, но нет. Просто встает, кричит что-то напоследок и уходит, бросая ее одну посреди комнаты в этом немом страхе, недоумении.***
Сатана вернется лишь к вечеру следующего дня. И не найдет любимой в кухне. Спальня, кажется, тоже давно пустовала. Зато в гостинной… Она тихонько спала, укрывшись собственными крыльями и чуть зарывшись в подушку носиком, пряча заплаканные глазки. Дьявол больше ничего не говорит, не думает. Только поднимает плед с кресла и укрывает ее. Больше он над ней не властен. Ребекка больше не будет принадлежать тому, кто посмел ее унизить, ударить, кинуть. Глупо. У него была ее фотография. Единственная, где она улыбалась так искренне, почти смеялась. Но он сожалеет, что улыбка вызвана не им, а какой-то маленькой девочкой, перемазанной мукой и шоколадом. И каким-то мужчиной в фартуке, так пораженно смотрящим на маленькую дочку. И вроде нужно улыбнуться, но Сатана готов плакать. Да, вы не ослышались. Король готов плакать, ведь… У него есть лишь одна фотография, где его возлюбленная счастлива. И, увы, не с ним. И сердцу больно, ведь фотография та не в семейном альбоме, а на смертном ее одре. Где-то там, в пустыне серых надгробий, сияет лишь ее улыбка. И как жаль, что он сам похоронил ее счастье в этой пустыне. Сам схоронил улыбку той, кого учил не бояться говорить о любви и страхах. Схоронил в тот день, когда на пороге их дома появилась темноволосая девушка, сложившая ручки на талии и так быстро повторяющая раз за разом, будто молитву: «Я беременна, ваше величество. Этот ребенок ваш». Сатана не знает, больно ли ему в ту секунду, или же это боль Ребекки пронзает мужское каменное сердце. Да вот ее уже и рядом нет. Она больше не любит… Больше не болеет этой любовью. Реквием отпеты ее чувства отныне. И Сатана осторожно путается в золотых волосах пальцами, почти дрожит, словно умоляет, и все повторяет:«Прости меня, моя любовь… Я так виноват… Моя луна, солнце и звезды, будь проклят весь мир, но молю…не молчи…»
И гребень так тихо скользит по шелку длинных локонов, сплетает их воедино и тут же дробит. Как он, сплетая её жизнь в целый мир, а после рубит топором все чувства. — Я не молчу. Ответ ты слышал. Мне плевать. Пусть рожает, пусть живёт здесь. Я могу ей даже уступить свою часть кровати. Хочешь? Давай, мне не сложно — подвинусь. — Что мне сделать, чтобы заслужить твое доверие? Да, я допустил ошибку, но не Серафиму приказывать королю. Сам решу, что делать. Так какого черта ты катаешь мне скандалы? Какого черта приказываешь? Смотри мне в глаза, жалкая Непризнанная!Оборачивается, смотрит, но глаза её пусты. В них нету боле ни любви, ни счастья. И холод пробирает до души, Ломая ту на части.
— Мне не важен тот ребенок… Я бы простила, честно. Но ты даже не сказал мне об этом. Не сказал, что изменил. Это больнее, чем видеть другую женщину подле тебя, в твоей постели. Я даже простила бы ту пощечину, извинись ты. Но нет. Тебе плевать на меня. Хотя, не верности же я ожидала о короля порока и прелюбодеяния. Теперь мне плевать на тебя. Забудь о том, что было. Завтра утром меня уже не будет здесь. Мне будет плевать на Ад. Твои советники подготовят документы о разводе. Я больше не задержусь тут по иным причинам. На губах Серафима тут же блеснет улыбка, что кого-то пугала, кого-то бесила. Он так долго срывал маску лжи, но не смог спрятать ее слишком хорошо. Она сломалась без этой маски.***
Это смешно, глупо, несправедливо. Она ушла от него много дней назад. А он научился пить глифт едва ли не постоянно, научился не ожидать вкусных завтраков, научился не искать ночами и по утрам теплый силуэт на собственной кровати. И научился злиться на голоса рядом, на плачь собственной дочери в колыбели. С матерью, малышке, точно не повезло. Родила и бросила. Это ведь низко даже для дьявола… Только порой в коридорах ему мерещится светлый образ с крыльями, переливающимися золотом на солнце, сияющими в ночи ярче звезд. И Сатана готов вновь падать перед ней на колени и молить о пощаде, да не услышит никто.