Воздушные замки моего разума

Всё, что я знаю об этом ужасном месте, это то, что здесь когда-то жила моя прабабушка в седьмом поколении, и у нее были десятки темнокожих рабов. Она была рабовладелицей. И на редкость жестокой тварью. Он сидел в углу голубой гостиной, там, где неподалеку располагалось окно, а у стены — огромный стеллаж с десятками тяжелых книг. У него были яркие глаза, в которых ненависть перекликалась с отчаянием. И по этому взгляду можно было понять, что он — ребёнок. Он не выходит оттуда, и я на самом деле не знаю, как его зовут. Но условно я назвал его Наблюдателем. Наблюдатель на своём месте всегда, он не двигается и не говорит, но иногда можно услышать его неровное дыхание, когда долго смотришь ему прямо в глаза. Он не такой, как номер 76. Номер 76 назвал себя сам. Он представился мне. Но не так, как это делают реальные люди. Сначала он карабкался по стене в ванной на потолок. Я наблюдал за ним, но он меня не замечал. Но когда заметил, тогда начал следить за мной сам. Один раз он вскарабкался на потолок прямо над моей кроватью, а когда я проснулся, то сказал, чтобы я не боялся, а ещё назвал себя 76-тым. Он может выглядеть устрашающим для кого-то, но я вижу его глазами лишь иногда, а когда это случается, то не пугаюсь. Потому что я знаю, что он лучше Шипящего. Шипящий обитает в подвале этого места. Он будто сошел с экранов телевизоров, где показывали ужасы. Не потому, что у него чёрные руки или бездонный рот, а потому что я никогда не видел его глазами. Только слышал, как он злится на меня и чувствовал, что он переживает. Шипящий он, потому что каждый раз, когда он хочет поговорить со мной, в голове ненадолго возникает шипящий звук, будто телевизор сломался. И ему не нравится, как я его назвал. Ещё есть Норберри, Радужная, Лето и номер 75, два банана, которым нисколько лет, и все они не существуют. Я это знаю, потому что мама объясняла мне это. Но они нереальны только для реальных людей. Так же, как реальные люди реальны только для нереальных. Это не характеристика, а качество. Можно быть как реальным, так и нереальным, я думаю. Но у нереальных есть одно умение, которым не может обладать ни один реальный человек. Это способность убеждать на подсознательном уровне. Однажды ранним утром мама разбудила меня для того, чтобы я поздоровался с женщиной, пришедшей в это место ради того, чтобы учить меня чему-то. Когда я только просыпаюсь, препараты позволяют мне видеть только мир реальных людей, и никто из моих нереальных знакомых не появляется. Я чувствую себя странно, когда их нет. Мне кажется, будто реальные люди говорят что-то такое невыносимо глупое, и при этом пытаются придать своим глупым мыслям разумную окантовку посредством интонации и заумных слов. И когда я уже готов был высказать это всё женщине, пришедшей сюда, чтобы учить меня быть таким же неразумным, появился номер 76. Он вспыхнул внутренним ощущением, как на камере тепловизера возникает вдруг что-то яркое, но на деле невидимое. Я почувствовал, что он здесь, и мне стало легче. Он говорил со мной о цифрах в цвете, и какие бы они могли быть на ощупь, если бы имели точную концентрацию и текстуру. Потом он заявил, что он и есть цифра в воплощении, и я засмеялся. Мне было сейчас не до того, чтобы обращать внимание на слова, произносимые этой женщиной, но когда она сжала мое запястье и строго посмотрела мне прямо в глаза, я отвлекся от разговора с номером 76. — Двадцать шесть, — монотонно произнёс я, отвечая на её вопрос. Женщина удивлённо посмотрела на меня. — Откуда ты знаешь? — снова спросила она. — Путём несложного математического расклада, показанного вами, я вычел, что корень из шестьсот семидесяти шести — это двадцать шесть, — скороговоркой выговорил я, заметив, как номер 76 слезает с потолка и направляется к женщине. Я сильно напрягся, потому что в его движениях было что-то неладно. — Ага, а как ты это выяснил? Слова женщины расплылись, будто дымка, в моей голове, и вне остального пространства прозвучал голос номера 76. — Мне не нравятся реальные люди, — прошелестел он, и его длинные руки, теперь видимые моим глазам, протянулись к горлу женщины. И вдруг мне стало очень некомфортно. Я почувствовал, будто это неправильно — чтобы нереальные убивали реальных. В ту же секунду я накинулся на неё и оттолкнул номер 76, вцепляясь в её шею своими руками. Женщина задёргалась, будто в судорогах, пытаясь отодвинуть меня, но я держался молодцом. На мои плечи легли руки номера 76, но я всё ещё был зол на него за то, что он сделал неправильную вещь, и дёрнул плечом, отмахиваясь. В тот момент моя хватка ослабла, и женщина издала истошный вопль, а на её покрасневшем лице возникло выражение отчаяния, совсем, как у Наблюдателя. Я вцепился в неё ещё крепче, вдавливая в её шею ногти больших пальцев. Она дёрнулась ещё сильнее, и вдруг мой торс обхватили чьи-то руки. Они потянули меня назад, отрывая меня от созидания процесса её умирания. Я оттолкнулся ногой и ударил женщину по лицу, возвращая руки на её шею. Там были следы от моих рук. Но когда я почти закончил свой акт, по моему затылку вдруг жаром разлилась боль, а потом это чувство прокатилось вспышкой суперновы где-то в области теменной доли. Тогда-то я и потерял сознание. И возможность завладеть кем-то. Ты берёшь нож в руки, не потому, что тебе приказал один из них, а потому что они внушили тебе, что это нормально, как будто ты берёшь в руку карандаш. И провести раз им по рукой не страшно — разве страшно провести карандашом по бумаге? А боли нет. Она не существует. Ты думаешь, что ты её чувствуешь прямо сейчас, тебе адски больно…но это ненастоящие чувства. Ты придумал это сам, чтобы ограничить себя же. А разницы нет ни у чего. Так же и со страхом. Страх — это рефлекс на возможную опасность. Моя мама говорит так. Иногда я думаю, что боюсь Шипящего, или боюсь Наблюдателя, но я не могу бояться их, ведь они никогда не смогут причинить мне вред, ведь так? Они могут нашёптывать мне ужасные вещи, чтобы я убил себя или побил маму. Но когда я немного повзрослел, я понял, что эти вещи, что они говорят — не ужасны. Просто нужно искать причину им. Нужно разбирать их предложения, как будто они советуют мне налить молока в миску с хлопьями. Если я хочу этого — я вполне могу сделать это, но если нет — кто может меня заставить? Со временем Шипящий перестал замолкать, если предложит такую идею. Мне приходится принимать сильные препараты, чтобы уснуть, а иногда ничего не помогает. Тогда я просто соглашаюсь с ним, чтобы он отстал от меня. И делаю это. Шипящий не плохой. Он не делает зла мне или другим. Он просто хочет, чтобы его не было никогда. Изначально. А начало его лежит во мне. И только поэтому он хочет, чтобы меня не было. Мы пришли к тому мнению, что я тоже этого хочу. Из мира нереальных исчезнут все те, кого я вижу, но они не будут несчастны, если это случится. Они примут то, что их не было никогда за гранью моего восприятия. Их мир сотрётся раз и навсегда. Они этого и хотят. Потому что мой разум — это их ловушка. Я стоял в тот день на крыше этого ужасного места. Я сделал шаг. Когда всё мое тело охватила одна большая судорога, а тьма начала наваливаться клубнями, я думал, что вижу всё в последний раз и мне стало удивительно легко. Но случай… он опять всё испортил. Меня выходили и через какое-то время я снова начал передвигаться. Мужчины и женщины в белых одеждах, бывшие всё это время вокруг меня, называли случай чудом. Я молчал, потому что был не согласен с ними. Они говорили, что я вернулся к жизни, что это невероятно — полностью излечиться организму, впавшему в состояние комы. Но я был не согласен. Не согласен с самой идеей жизни. Они не правы. Я жил всё это время даже более насыщенно, чем с возможностью передвигаться. Потому что мне не нужно было думать о том, как управлять телом и о тех его возможностях, доступ к которым есть у всех. Я жил не телом, а разумом. Жизнь для меня не имела более важного значения, чем тогда, когда я отрекся от физиологических потребностей и потребностей в целом. Они называют ценности потребностями души, но это не так. Не убей? Не оскорби? Не обмани? Я был удивлен тому, насколько мой разум захламлён всеми этими пресловутыми ресурсами физической жизни, ведь чистый разум отрешён от приземленного образца жизни, навязанного потребностями тела. Может, тогда я и решился? Нет, же. Тогда до меня едва начала доходить идея, а по-настоящему решился я гораздо позже. Тот самый день я подбирал долго и кропотливо. Я узнавал, когда приходит на работу экономка, во сколько просыпается сторож, вычитывал дни из календаря, помеченные красным. В эти дни она не со мной, в эти дни слишком суетливо. А мне нужна тишина, даже от своих невидимых знакомых. Они не понимали, что я творю, но им это определенно не нравилось. Звуки Шипящего временами мешали сосредоточиться, и я заглушал их в голове, силясь не слышать. Когда номер 76 изволил показать себя в своём осязаемом глазами облике, я предпочел не обращать внимание на него, так как его структура слишком отвлекала бы меня от идеи. А мне нужно было пространство в мыслях. Одну неделю перед люди в белом мельтешили вокруг, они записывали каждое моё действие, выдвигая перспективы. По их словам, болезнь постепенно уходила. Они отмечали мою коммуникабельность, мою сосредоточенность и абстрагирование от «невидимых друзей». Мне были на руку их ложные представления обо мне. Выдавая пять дней неверные прогнозы, на шестой день люди в белом оставили нас одних. Но тот самый день был седьмым. Я знал это еще в начале, когда фальсифицировал признаки положительной динамики в болезни. В тот день я пробрался в её спальню, как не делал этого никогда. Я шагал очень тихо и осторожно, после, также осторожно взобрался и на кровать. Шипящий злился, а Норберри смотрела косо. Я же не обращал внимания. Мне нужно было осуществить идею. Я поступаю верно, отчасти благородно — идея абсолютного мышления не должна быть элитарна, её нужно подать в массы, и люди изменят общество, осмыслят свои приоритеты. Они, моими руками обращенные, поймут — каково это — объять простор разума, отрешенного от ценностей физических. И тогда все изменится. Я потянулся за спинку кровати, где спрятал молоток. Взвесил его у себя в руке и выдохнул. Она шевельнулась, уже ощутив мои бедра на её бедрах и немного приоткрыв глаза. Я видел, как ужас охватывает бледное лицо мамы, но не заострил на этом внимания — ведь я всё же не делаю ей зла, а даю возможность расширить сознание. Молотком нанёс удар в височную область с умеренной силой. Её голова повернулась с неестественным рывком, а молоток увяз в небольшом углублении в виске, сплошь покрытый алой кровью. Она стекала вниз и пачкала постель, неэстетично. Я положил молоток на прикроватную тумбочку и принялся рассматривать место удара. Силуэт от молотка остался на виске, в месте сильнейшей ударной волны углубляясь на пару миллиметров. Я сузил глаза и поджал губы, прижимая два пальца к пульсу на её шее. Мертва. Когда меня увозили как убийцу, я успел оглядеть своё бывшее место проживания. Воспоминания нахлынули волной, но я забрал их с собой. Меня спрашивали, жалею ли я о том, что содеял со своей матерью. Называли за глаза монстром, и переспрашивали. Но в голове у меня стоял с этих дней лишь один вопрос. Стоило ли мне делать настолько сильный удар? Ведь, ещё немного, и она погрузилась бы в состояние комы, а я переборщил, передавил, и нарушил шаткое равновесие. Меня спрашивали, и спрашивали. Я молчал. Меня признали недееспособным и душевнобольным, и определили в психдиспансер. Я молчал. С тех самых пор, как сделал неверный удар. Полагали, что у меня травма на почве убийства, полагали, что теперь я точно не «причиню никому вред». Давали препараты, вот только я их не принимал. — Боже, Эдмунд, не нужно, пожалуйста!.. — но молоток в моих руках уже прошелся ударом по височной области ассистентки, а тело обмякло и повалилось на пол палаты, расплескивая по его чистой поверхности капли горячей алой крови. Я приложил два пальца к её пульсу, и снова разочаровался. Я выкинул молоток в ярости, крича и неимоверно гневаясь. В тот момент на мои плечи легли руки 76-того, Норберри, Шипящего, руки их всех. А потом, неспешно выговаривая, Шипящий нашептал мне, чтобы я не останавливался. И надежда снова вернулась ко мне, вернулась и уверенность в будущем. Моя идея не в воздушных замках моего разума, нет, она жива и она здесь. И трупами отважных жертв она осуществится. Рано или поздно.