***
Глупая клубная музыка привычно бьёт по ушам мягкими кулаками, в воздухе вокруг витает терпкий запах алкоголя — утром опять будет плохо, а под каждым боком вольготно расположилось по одной алчущей его внимания девице. Он планирует дать им всё, что они хотят, чтобы под солнцем нового дня даже не вспомнить их имена. Всё, как всегда, и даже, пожалуй, лучше. Он родился с золотой ложкой во рту, был выращен, как тепличный цветок, с самого рождения получая самое лучшее по малейшему капризу — и когда он попросил отца обеспечить ему место в молодой музыкальной группе, впервые за последние несколько лет просияв по-настоящему красивым в своей одухотворённости выражением лица, тот согласился без особых проблем и в тот же день нанял учителя по вокалу. Главе семьи, скорее всего, было попросту всё равно, потому что надежды по передаче бизнеса он возлагал на серьёзного и ответственного старшего сына, и если взбалмошный младший, которого баловали по любому поводу и при отсутствии оного, собрался петь — то белотканной скатертью ему дорога и всяческие благословения вдогонку. Одухотворённость лица продлилась недолго. Жизнь кумира тысяч людей, закулисье которой ещё за десятки лет до него превратилось из творческой мастерской в заурядный склад тонн и литров легальных и не очень веществ, продаваемых штампов и откровенной пошлости, катализировала процесс окончательного изменения прежде заметно противоречивого характера в пользу самолюбия и вседозволенности. Он не жалел — даже не думал о том, что есть о чём жалеть. — Привет! Это ведь ты солист «***»? — раздаётся вдруг, разрезая шум, звонкий голос откуда-то с другой стороны столика, уставленного кучей пустых коктейльных стаканов. — Допустим, — он ухмыляется, цепляет плывущим взглядом возникшую словно из ниоткуда совершенно обыкновенную фигурку. Опрятная неброская одежда, серьёзное лицо и трезвые глаза — и как только её пустили в клуб? — Не дашь, пожалуйста, автограф для моей подруги? — она резко улыбается, широко и приветливо растянув губы, вытягивает блокнот и ручку. — Она… не может из-за здоровья, я хотела бы её порадовать. — Хо-хо, — выдаёт он скучающе и вальяжно оглаживает бока ластящихся к нему дам, — а что мне за это будет? Слишком странная в своей обыкновенности незнакомка хмурится и, кажется, раздражённо цыкает — звук этот, даже если и прозвучал, то неизбежно потонул в ритмичных битах. Она поднимает на него глаза, и что-то мелькает в них яркой искрой — мимолётно, смазанно, как выныривает отчаянно утопающий, чтобы глотнуть воздуха, прежде чем его немилосердно затянет обратно — мелькает и тут же прячется, прикрываемое полумраком и разноцветными пляшущими пятнами, но и этой доли секунды хватает, чтобы он передумал. — Ладно, ладно, не сердись, — он отрывает ладони от спутниц и примирительно машет ими в воздухе. — Давай сюда, зайка, я подпишу. — Какая щедрость, — уже веселее отвечает она, склонив голову в сторону. — А, то есть спасибо. Реально. Он принимает из её рук письменные принадлежности и понимает, что от алкогольного тремора в руках не может поставить подпись на весу. Склоняется к столу — там живого места между стаканами нет. Недолго думая, он разворачивает одну из соседок спиной и под диктовку почти старательно выводит «Дорогой Миле». — М-да, — оценивает его художества просительница, — надо было тебя днём выловить, пока был трезвым. — А трезвым я, скорее всего, не стал бы тебя слушать, — подмигивает он и улыбается как-то снисходительно, забавляясь. Он пробегает взглядом по ней ещё раз, молча, оценивающе — стандартная фигура, тёмно-русые волосы, разумный взгляд, чуть поджатые губы, ровная спина. Такие всегда думают, что они слишком самодостаточные и недостаточно глупые, что они не купятся на уловки такого, как он. А потом так или иначе просыпаются на его простынях. С ними и правда приходится чуток сложнее, оттого и возникает в конце ощущение, что заработал настоящий трофей. Они снова встречаются глазами в искрящейся неоном темноте, снова пробегает маленькой молнией странный блеск в её тёмном взоре, и он уже не колеблется и с откровенно неискренним сожалением отправляет двух сидящих рядом куколок прочь, пропуская их возмущения мимо ушей. Вообще плевать, кто что подумает. Она с недоумевающим лицом провожает барышень поворотом головы, наблюдая, как те, униженные и оскорблённые, спускаются со второго этажа. Всё с тем же выражением возвращает своё внимание к нему, продолжая стоять поодаль: — Что, захотелось побыть одному? Тогда и я откланяюсь. — Я думал, ты останешься, — честно отвечает он, пожав плечами. — Неужели ты теперь бросишь меня тут в одиночестве? Это очень гадко. — Выпроводить тех, у кого есть на тебя время, было гадко, — парирует она, упрямясь, а он внутренне ликует. Они знакомы не больше десяти минут, а она уже оказалась в разы интереснее, чем все, кого он успел обнять за последние пару часов в этом месте. Какая ирония. Какая удача. На следующее утро они просыпаются вместе, и оно мчится мимо так быстро, что кажется, будто бы он моргнул сонно несколько раз, и уже всё закончилось и просторная квартира опустела. Она, такая занятная, бодрая, в хорошем настроении, приготовила из скудного запаса продуктов незамысловатый и неожиданно жутко вкусный завтрак на двоих — чудо, не иначе — и вскоре попрощалась, не договариваясь о новой встрече. Его новый трофей умчался в свежее солнечное утро молодого мая, и его не покидало чувство, что он, вопреки своим ожиданиям, почему-то повеселился здесь меньше всех.***
— Ты только глянь, как снег разошёлся, — она протяжно смотрит в окно, будто задумавшись, и отпивает кофе из своей чашки. — Ага, — он отвечает почти бездумно, потому что до этого на улицу не глядел совсем. У него есть вид и поинтереснее, прямо перед ним. Она по-житейски жалуется на закончившийся напиток и заказывает ещё. Снова кофе. До него она пила только чай. Он с приятной теплотой осознаёт, что как-то повлиял на её жизнь даже в плане пристрастий и быта. Она теперь пьёт кофе гораздо чаще — с молоком, но всё же пьёт.***
Она встречает его в том же клубе через пару недель, и, завидев её улыбчивое лицо, он пытается убедить себя, что он ходил сюда с их первой встречи почти каждый день не для того, чтобы облегчить ей его поиски. Нет. Он повторяет себе, как мантру, что это просто трофей, столь неожиданно легко сбежав и позабыв его, уязвил его гордость, и потому ему необходимо расставить точки над «и». Да. — Привет, красавчик, это снова я. — Что, совсем не гордая? — ухмыляясь, он бравирует и смотрит на неё сверху вниз. — Не в этом дело, — уклончиво отвечает она, как-то даже кокетливо пряча глаза. — У меня всегда всё легко. А ещё я подумала, что тебе хотя бы иногда нужно проводить ночи и с умненькими дамами тоже. А то загнёшься. Он запрокидывает голову в заливистом смехе. Хороша. Чертовски хороша. Очень занятная милашка, не скоро, видно, надоест. Они оказываются у него дома через полчаса. Всю дорогу говорили без умолку. Ни с того ни с сего, скинув одну лишь обувь, он предлагает: — Может, кофе? — А чая нет? — Ты же помнишь, что нет. — Бог с тобой, давай, только не очень крепкий. Он заваривает им по чашке, по её словам, «горькой гадости», и их беседа возобновляется с новой силой, легко и свободно, будто они и правда знали друг друга тысячу лет с хвостиком. А он, сидя так близко к ней, впервые видит её глаза вблизи. Эти искры, что прыгали в них, тоже оказались теперь непозволительно близко и всё равно остались чем-то из разряда непостижимого. Если не обращать внимание, то и не заметишь даже их. А он заметил. И теперь в каком-то глупом внутреннем соревновании ловит их все. Вот они сверкают особенно ярко, и это и есть то самое, что-то неуловимое, непостижимое, колкое и будто по-снежному прохладное — так сверкает в темноте лезвие, перед тем, как мазнуть по горлу. Он видит это сияние, и в голове, заведённая интуицией, плачет на все лады сирена: «Опасно!». Он моргает и под запахнутыми веками видит одинокий яркий свет, запертый в круг — красный сигнал светофора, а рядом с ним нет ни жёлтого, ни зелёного — будто вариантов нет. Он сам себе фыркает. Глупость да и только, кому как не его интуиции знать, что он не из тех, кто будет смиренно стоять на красном? Списывает полу-видение на круги перед глазами и снова позволяет ей всецело захватить своё внимание. Они бодрствуют ночь напролёт, занимаются всяким, но больше говорят, и ещё говорят, спать не желают совсем, заливают сонливость десятками порций кофе, лишь бы эта ночь длилась подольше. Утром он её всё так же не держит, но и не отправляет прочь, а она будто бы и сама рада задержаться ещё немного. Трофей завоёван окончательно.***
— И какие у нас планы на остаток вечера? — спрашивает она уже не в первый раз, а пальчик так и ползает по кружке — один круг, второй, третий… — Говорю же: сюрприз, — хихикает он и подпирает щёку кулаком. — Это наш первый День всех влюблённых, дай мне побыть романтиком. Обещаю без вычурности! — Наши с тобой понятия вычурности глубоко расходятся. — Не волнуйся, я подстроился под твоё, — мягко проговаривает он с выражением добровольной покорности на лице. — Ни о чём не переживай. У нас сегодня день любви. — Даже у каждой кошки сегодня день любви, а ты иногда перебарщиваешь. — Доверься мне, дорогая. Я тебя в этот раз не подведу. Она не принимает дорогих подарков. Говорит, что это принцип. Поначалу не брала вообще никаких. Узнал бы в то время его отец, сколько денег он тратит на свою девушку — от души бы дал затрещину, сетуя на то, что его младшенький баловень такой скупердяй, и закидал бы деньгами. А она всё равно бы не взяла. Это удручало. Он совершил практически невозможный подвиг только спустя несколько месяцев отношений, и, признавался он сам себе, оно того стоило. — Кстати, пока мы не пошли дальше… Я хотела бы с тобой кое о чём поговорить.***
Ещё явно по-летнему тёплый вечер гладит сумерками улицы, растушёвывая углы и остужая дневную пыль. Они идут под ручку по улице беззаботным прогулочным шагом после похода в кино на какой-то наивный смешной мультфильм, название которого он даже не запомнил, — до колик классическое свидание, потому что большей роскоши она не разрешает. Говорит: «принцип». Ладно, думает он и не задаёт лишних вопросов, потому что её мнение уважает. Всего четыре месяца — и такие перемены. Никогда ещё всерьёз не уважал чужое мнение, даже отцовское — оно внушает вполне понятный страх, а братское — оно явно немного напрягает и заставляет прислушиваться. Это не почитание. Здесь всё иначе. А она тоже подстроилась. После пары крупных ссор и драк с её друзьями она ограничила общение со знакомыми парнями. Он и сам не знал, что может так злиться, что может настолько хотеть кого-то запереть у себя дома за семью замками и не показывать вообще никому. Но он так не делает, держится, потому что ей это точно не понравится. А её мнение он всё ещё уважает. Навстречу из ближайшей кафешки выходит семья с ребёнком. Девочка-егоза вприпрыжку скачет перед родителями, на ней чёрный сарафан, а на голове два больших белых банта. — Ха, кому-то родители устроили праздник на первое сентября, — тихонько смеётся она ему на ухо, умилённо вздохнув. — Точно. Хотя перед смертью не надышишься. — Да ну тебя, «смертью». Школа — это новая жизнь! — Это конец жизни. Дальше — тлен. — Не знала, что ты такой пессимист, — она шутливо удивляется и слегка толкает его в бок локтем. — Сам в шоке, — подыгрывает он и провожает проходящую мимо семью взглядом. — Бедняжка, ещё не знает, насколько влипла, — он выдерживает томную паузу и переводит взор на неё, игриво щурясь. — Кстати о подарках в честь праздника… — Нет-нет-нет-нет, — она почти испуганно машет ладонью, — мы уже в кино сходили, всё, хватит. И вообще, мы уже даже не студенты! — Ты мне недавно браслет дарила. — А ты меня в кино сводил. — По-моему, это нечестный обмен. Через несколько минут, когда она с заметным облегчением думает, что тему они всё-таки сменили, он подводит её к встретившемуся на пути киоску и требовательно тычет пальцем в витрину, показывая на причудливые парные брелоки с котами. С горем пополам она соглашается, и он, вне себя от счастья, тут же берёт её ключи и цепляет одну из двух милых безделушек на колечко. И себе крепит на ключи от машины. Большеглазый пухлый кот на ключах от «Мазды» выглядит донельзя нелепо, но ему нравится. Он ошибся, промахнулся, провалился — с той встречи в мае прошло четыре месяца, а она всё ещё рядом, и отпускать не хочется, а хочется дарить цветы и украшения, возить по курортам, водить по ресторанам и заказывать там всё меню. Он даже готов весь вечер пить одну эту воду с кипятком, которую она гордо зовёт чаем, лишь бы этот вечер был в её компании. На её остаточное тихое ворчание спокойно отвечает, глядя на проспект перед собой: — Я смирился с тем, что ты не принимаешь орхидеи и золотые серьги. Но не думай, пожалуйста, что я сейчас сделал что-то из ряда вон. Я хочу оказывать внимание. Это нормально — хотеть баловать того, кого любишь. Он сказал это так спокойно, что позавидовал бы любой слон, а потом зарделся так, что захихикал бы любой варёный рак. Он оборачивается на неё почти панически, поперхнувшись собственным вдохом. А она стоит посреди оживлённой ещё улицы и выглядит словно потерянной. В её глазах нет слёз или даже просто лишней влаги, но тот сверкающий искрами острый предупреждающий блеск в них, что не давал ему покоя, вдруг в эту минуту побледнел, потерял всю резкость, помутнел, расплылся, размылся, как лёд по весне, и вся она как-то задрожала, поджимая руки. Она колеблется ещё несколько секунд и медленно, словно превозмогая, обнимает его, сжимая крепко-крепко, чтобы точно понял, что всё, что сейчас прозвучало, для неё не пустой звук. — Спасибо, — и прячет лицо у него на груди, глубоко вдыхая. И от этого так тепло, что даже вечерняя прохлада первого осеннего дня не в силах с этим тягаться.***
— Поговорить? О чём? — он смотрит на её беспокойное лицо, на ставшие уже родными колючие искры в милом взгляде и на задворках сознания слышит, казалось, давно задушенную романтикой сирену и видит перед собой давно потушенный в сладких объятиях красный свет. Снег за окном валит крупными хлопьями. Необычно для середины февраля. Она некоторое время смотрит на него, собираясь с мыслями. Поджимает губы, нервно крутит чашку, поднимает и фокусирует на нём взгляд, твердый и решительный, и пробегает блеск — лезвие сверкает в темноте. — Нам нужно расстаться. Сирена умолкла в тот же миг, красный свет потух, и он будто вылезает из вакуума — все шумы в уютном здании кафе обрушиваются на него с кристальной чёткостью. Он слышит говор за столиком позади, звон мелочи на чаевые за тем, что спереди, хлопанье входной двери и заказ на два капучино в другом конце зала. Он бы предпочёл слышать сейчас что угодно, но не её. — Почему? — как будто сухое, но на самом деле больше из себя он выдавить не в силах. А хочется крикнуть. — Я больше не могу тебе врать, — она кусает губы. — Я больше ничего не чувствую, — она говорит это слишком твёрдо, нарочито уверенно и опускает глаза, сжимает несчастную чашку и молчит, не зная, что добавить. — У тебя есть кто-то другой? — Нет. Просто, ты же знаешь, у меня всё легко. Я думала, что теперь всё будет по-другому, что с тобой всё будет по-другому. И всё равно вышло… так, как вышло. — И шанса у меня больше нет? — Нет. У него начинает жутко болеть голова, а дыхание тяжелеет, и руки вдруг ослабевают настолько, что их не поднять и не помассировать виски, унимая пульсацию. Вот оно. Всё сошлось. Перешёл на красный и оказался сбит, разбит, раскидан по асфальту — так, что теперь и не собрать. Он знал это с самого начала. Он не будет держать. Он её мнение уважает. — Ясно. — Прости. Она уходит первой. Оборачивается на пороге с выражением непонятного отчаяния на лице. А острота в глазах вдруг опять размыта, опять расплавлена, и дрожит в зрачках жалкой лужицей. Она замирает в дверях и выглядит так, будто сейчас передумает, вернётся, снова подойдёт и обнимет, как в тот очаровательный сентябрьский вечер, когда всё было так хорошо, что он задыхался от радости. Кто-то, обильно усыпанный снегом, заходя, сказал недовольным тоном, что девушка мешает ему пройти. Она, не отрывая глаз, выпаливает «простите», и только затем, наконец, отворачивается от него и скрывается за белой холодной пеленой. Он не помнит, как оказался дома и молча рухнул на диван. Позвонил старший брат, коротко бросил, что заедет по делу, он на автомате промямлил тихое «хорошо», повесил трубку и так и остался недвижим. Всё верно. Он всё знал. Он предчувствовал такой конец. Забыв снять куртку, идёт на кухню и ставит чайник. Достаёт пакетик фруктового чая — приятный аромат бьёт в нос — и после пьёт напиток прямо так, горячим, через силу, и, кажется, впервые за полгода чувствует, что он не так уж плох на вкус. Ни сирены, ни одноглазого светофора, ни странного предчувствия больше нет. Всё рассеялось, осталось лишь ощущение пустоты. Он даже свет не зажёг. Сидит в полумраке и смотрит на пляску снежинок за кухонным окном. Кстати о полумраке… Он хватает кружку и идёт в спальню, небрежно шаркая ногами по дорожке из лепестков роз. Окидывает взглядом комнату, уставленную свечами, которые он уже не зажжёт, и тихонько вздыхает — большой вдох даётся ещё слишком тяжело. — Это ж теперь убирать, — промолвил он в воздух, надеясь себя отвлечь. Выходит скверно. На его роман ребята из группы то ли насмешливо, то ли умилённо улюлюкали, гитарист даже в шутку открытку рисовал. Она получилась красивой, просто прелесть. А закончилось всё очень некрасиво, просто гадость. Он присаживается на усыпанную розами кровать и смотрит в дверной проём, бесцельно рассматривая виднеющийся отсюда зал. Огромная квартира. Пустая квартира. Сколько он так просидел, он не знает, только вот внезапный звонок в дверь чуть не выбил остывшую кружку из рук. Со старческим кряхтением он плетётся в коридор, попутно всё же зажигает в нём свет и, морщась от смены освещения, открывает. Смотрит на гостя и шире распахивает дверь. — Привет, — говорит хриплым голосом и рассеянно улыбается одними уголками губ.***
«Ходить больше не будет», — сказали врачи. Это прозвучало, как приговор. Папа ещё держался, мама — едва-едва. — Да ладно тебе, систр, — Мила улыбнулась и щёлкнула её по носу. — Не померла же. — Да ты с ума сошла, — она устало вздохнула, сгорбилась и оперлась локтями о край больничной койки старшей сестры. — Ты же… Скоро май на дворе, а тебе… Ах, — она резко разогнулась и принялась насупленно чистить апельсин. — Будет тяжело, это да, — щебетала Мила в попытке успокоить её, благодарно принимая апельсиновые дольки, — но я ведь и из дома работать могу, так что с деньгами проблем не будет… — Да причём тут деньги!.. — она хочет стукнуть эту светлую головушку, да только ей и без того досталось в аварии. — Из-за этого своего певца ты здесь лежишь. Ублюдок… — Давай закроем тему, — сестра мягко прервала её гневную речь. — Мои отказавшие ноги — проблема. И то, что я разревелась, когда меня на одну ночь развёл мой кумир-бабник, и не увидела красный светофор… и машину на проезжей части… — тоже проблема, но он-то тут при чём? Не он же меня толкал на дорогу, ей-богу. — Ну да, давай, выгораживай его. Мила, протяжно вздохнув, приняла из её рук ещё одну фруктовую дольку и размеренно продолжила: — Ах, да просто мужика ни разу в жизни не динамили, — говорила Мила, периодически прерываясь на жевание апельсина. — Он просто, как бы… незрелый. Не кати на него бочку…. Сестра её в чём-то убеждала, а она уже не слушала. В голове крутились только первые её слова, как на заевшей пластинке: «ни разу в жизни…». На улице был конец апреля, за распахнутым окном солнце уже грело вовсю, обдавая ещё не до конца обсохшую землю желанным теплом. А птицы под ласковыми лучами, прыгая по веткам, чирикали громко, протяжно, затейливо, словно пели серенады. Весна ведь — время любви… — Ни разу… не бросали? — она посмотрела на сестру с неким озарением, и глаза её впервые в жизни сверкнули беглым острым блеском, пока ещё нечётким, блёклым, но различимым. — Ой, не нравится мне это лицо. Ты что задумала? — Ничего-ничего, просто подумала, что ты права. Вот подумала и согласилась с тобой. Ты же знаешь, у меня всё легко. Она знала его любимый клуб. Знала, как он выглядит. Знала, где обычно сидит и даже что пьёт. Её старшей сестре ноги было не вернуть. А вот заставить кое-кого вернуть должок было вполне реально.