Демон

Зачем я пишу эти строчки? Я не знаю. Когда ты предложил мне написать историю своей жизни, я отказался, это был первый и единственный мой порыв на тот момент. И почему я пишу сейчас? Не знаю. Ты ушел пятнадцать минут назад, оставив напоследок этот блокнот и прощальные слова. Да, я могу сказать, ты основательно подготовился к разговору со мной, об этом говорит та тщательность, с которой выбран этот блокнот: черная кожа с небольшим выбитым орнаментом по краю, элегантен. Белые, невероятно белые, листы бумаги вызывают желание испачкать их. Тихий скрип пера на белоснежно-белом листке. Завораживает. Росчерк пера, и вот девственно белая бумага осквернена моим греховным действием. Перо движется, и мне кажется, что я опять в темноватой комнатке в небольшом приходе, в слабо освещенной тусклой свечой помещение. Что я вывожу замысловатые вензеля на желтоватой бумаге, придавая заглавной букве безупречную красоту. Процесс завораживает, но отрываюсь от него и оглядываюсь вокруг. Я нахожусь в небольшом лондонском кафе за тем же столиком, где ты меня и оставил. Таких кафе много, они обыденны и скучны, люди приходят сюда по разным причинам. Например, вот эта пара, сидящая напротив, миловидная брюнетка и симпатичный блондин. Блондин немного похож на тебя, хотя только внешне у него нет твоей хищности в движениях, опасной и завораживающей, волосы его намного светлей, и нет того мистического перелива золотом под ярким полуденным солнцем или серебром под сиянием полной луны. Девушка сидящая перед ним не красавица, она миловидна, ее настоящая красота та, которую смертные никогда не увидят. Аура девушки, пронизана ослепляющими белыми сполохами, темными пятнами неопределенного цвета, красными бликами, желтыми вкраплениями. Да, любовь многолика, и сейчас я наблюдаю один из них. Мне можно было и не смотреть на ауру, все видно по глазам: беззаветную любовь, грусть, усталость, надежду. Да такой спектр эмоций может выдать только влюбленный. Немое обожание своего идола, которому нет дела до неё. Парень темен, как безлунная ночь, выеден и порабощен собственными амбициями и желаниями, он не способен любить, ведь ему нечего отдать, но он охотно поглощает любовь других. Они сидят совсем недавно, а я уже вижу, как тяжелеет тело девушки, она устала, ее с какой-то звериной ненасытностью выпивают, утоляя свой голод. Вот так и ты пил меня голодными глотками, вот только я, в отличие от этой девушки, был сильней, и поэтому, наверное, я и привлек твое внимание, хотя не знаю, ты мне об этом ни разу не говорил, а я не спрашивал. Невдалеке сидит мужчина в добротном выглаженном костюме, его уставшая от невзгод душа уже давно рвется освободиться от оков тела, хотя тело еще молодо. Он обречен. Я вижу как черные нити опутали его, и смерть стоит за плечами действуя руками убийц, сидящих за столиком по левую руку от меня. В горле пересохло, хотя я совсем недавно утолил голод и жажду, но вид скорой смерти заставляет биться мое мертвое сердце. Еще в этом небольшом кафе присутствуют несколько интересных персонажей, отягощенных своими, как они думают, глобальными проблемами. Есть здесь и вампиры, двое, они пристально следят за мной, силясь понять, кто я. Мне даже не надо лезть к ним в голову, что бы знать, что они видят. Красивый высокий брюнет с длинными волосами, небрежно собранными в хвост, с неестественно белой кожей. Темные очки, скрывающие мои черные глаза, которые кажутся ненастоящими, как две бездонные дыры, куда падают грешники, в конце которых их ждет пламя, которое пытается вырваться из своих тисков и насытиться и, если бы не очки, пришлось бы прятать глаза за челкой. Иногда меня путают с вампиром, и сейчас эти милые создания не знают, что и думать, я чувствую их растерянность, любопытство, бессилие и злость . Они молоды и не знают меня. Поколение Старших давно знакомо со мной и поэтому не лезут, а эти «малыши» уже думают, как бы зажать меня в темном уголке. Не ревнуй, они не будут покушаться на твою собственность, просто захотят проверить, «что я за фрукт», как выражаются сейчас. Ты спросишь, зачем я все это пишу? Просто мне надо кинуть якорь, чтобы суметь вернуться из путешествия к началу. Ты сам захотел этого, сказал, что я потерял что-то важное по дороге жизни, что ж, раз уж ты так говоришь. Моя история началась в небольшой деревушке в разгар инквизиции, тогда страх поработил людей, и они искали козла отпущения, виновного во всех своих бедах. В принципе то же происходит и сейчас только в более завуалированной форме. Не скажу, чтобы моя жизнь была легка и спокойна, на мою мать написали донос родственники, обвинившие ее в связи с нечистым. Забрали ее быстро и увезли в неизвестном направлении, затем была моя очередь, я чувствовал на себе жадные взгляды моих родственников, которые просто жаждали побыстрей избавиться от лишнего рта. Моя странная не типичная для тех мест внешность еще больше все осложняла. Экзотический разрез глаз, и эти черные «дьявольские» глаза, практически решили мою судьбу. Костер. На костре сгорела моя мать и меня как возможный плод нечистого ждала та же участь, но в день приговора меня спас священник, выступив с заявлением о том, что Святая церковь забирает меня под свое покровительство и заставит раскаяться в своих грехах. Смешно! Какие грехи могут быть у десятилетнего ребенка: утащил пару яблок соседнего огорода? Наверное. В тот день тучи над нашей небольшой деревушкой были низкими и зловещими, моросил противный мелкий дождик, и без того вязкие дороги развезло еще сильней, и я уходил из своего отчего дома насовсем. Меся грязь отяжелевшими ногами, следую за медленно движущейся повозкой везущей моего так называемого спасителя, жирного лысеющего мужчину непонятных лет, противно брюзжавшего слюной. Я брел вслед и люто ненавидел всех и вся, я спотыкался и падал в грязь, хотелось плакать, но я заставлял себя сдерживаться и не показывать свою слабость оглядывающемуся священнику. Я брел навстречу новой жизни, и я еще не знал, какой ад меня ждал. Зачем ты заставляешь меня это писать? Как бы мне хотелось узнать, что же ты думаешь, разгадать тебя, но уже много веков ты остаешься для меня загадкой. Извини. Я не могу писать! Не хочу вспоминать. Зачем ворошить старое? Ведь ты сам учил меня жить настоящим. Ты сказал написать самые яркие воспоминания своей человеческой жизни. Что я могу написать!? Ведь самые яркие воспоминания - это ужас в глазах матери, горевшей на костре, неслышный крик, который уже не мог вырваться из её горла, треск сухих палений, тошнотворный запах паленного мяса и рев… рев одуревшей толпы. … и противный липкий холод, пробиравший до костей. Холод, который не мог уничтожить даже самый большой костер. … и свист хлыста, разрывающего воздух пополам, оставляющего яркие кровавые дорожки на коже, когда хочется выть в голос, но сдерживаешься, ведь все ждут, что ты сломаешься и покажешь свою слабость… … или те моменты, когда одуревшие от своей похоти монахи насиловали маленьких мальчиков. Когда, прячась в зарослях и сидя неподвижно боясь выдать свое присутствие, видишь боль в глаза твоих друзей. Окровавленные пальцы, беззвучный крик боли, отчаянье, запах крови и похоти. Когда хочется отвернуться и освободить свой желудок от недавно съеденного завтрака, но ты сморишь и не можешь оторвать глаз. Заворожено, как обреченная жертва перед змей…. … или те моменты, когда мальчики, что недавно так отчаянно вырывались из лап своих насильников, уже сами раздвигают перед ними ноги, похотливо стоня. Отвратительней зрелища я не видел. Отвращение, брезгливость, злость и неповиновение…. Что?! Во мне поднимается волна боли и злости. ТЫ этого добивался? Зачем? Я стараюсь глубоко дышать, заглушая неприятные воспоминания, моя рука дрожит, и я вижу, как криво стали выходить когда-то безупречные буквы. Хочется вырвать листок и переписать все сначала. Все сумбурно и непонятно, но это и есть жизнь: отрывки событий, которые собираются в замысловатый узор, красоту которого может оценить лишь вечность. Я отрываюсь от блокнота и стараюсь подавить поднимающуюся из глубин моей души злость, боль и жажду. О, как же я хочу сейчас выпить кого-нибудь, до дна, упиваясь предсмертными криками своей жертвы. Да, я хочу, чтобы жертва кричала. Не правда ли, это так не похоже на меня? Ну что могу сказать, иногда мне хочется именно этого. Я вижу, как люди морщатся от боли вокруг меня, пытаясь незаметно для окружающих выпить несколько болеутоляющих таблеток, думая, что у них мигрень. Я знаю, что за стеной, на кухне, повар поранил руку. Я даже чувствую запах этой густой, одуряющей сладкой крови. Зачем ты заставляешь вспоминать прошлое, которое уже умерло? Я уже не человек, мне это не нужно. Зачем будить во мне то, что там давно померло и сейчас разлагается, разнося по округе зловонный запах. Ты слышишь меня!? Человек умер! Ты хочешь самое яркое мое воспоминание, что ж, это была встреча… с тобой. Удивлен? Я думаю, это для тебя не будет неожиданностью. Что ж, остановимся на сем моменте поподробней. В тот день, как бы насмехаясь надо мной, было яркое солнце, лето в самом разгаре. И это проклятое солнце пекло так, что хотелось выть от жары. Я лежал на центральной площади окровавленный, меня в тот день в очередной раз выпороли за «непослушание». Мне не повезло, в этот злополучный день наказывать взялся человек, жестокость которого поражала. Я не хочу говорить его имя, ведь ты и так его хорошо знаешь. Последний удар, и мысли разбегаются в разные стороны, сознание уходит, и остается тьма, которую нельзя назвать спасительной. Я был раздавлен. Как я оказался перед алтарем, я не помню. Я совершенно не помню, как встал и пошел по пустынной площади, на которой меня бросили после показательной порки под пристальным взглядом моих так называемых друзей. Я только помню холодный мрамор под ногами, теплые струйки собственной крови, стекавшие по спине, рукам, ногам, и свою тихую молитву, что я шептал перед алтарем. Я четко помню тихий смех, что, отражаясь от стен, пронесся в здании. Тихий, глубокий, пронизывающий насквозь, именно пронизывающий, потому что я не знаю другого слова, которым можно описать ощущение испытанное мной в то мгновение. Я медленно обернулся, боль в спине, боже, какая же она была невыносимая, хотелось выть, но я сдерживался. В помещении было пусто, но ощущение того, что кто-то наблюдает за мной, не проходило. Напряжение. Воздух с трудом проникал в легкие, или это я перестал дышать. Резкий звук бьющегося стекла пронесся по комнате, заставляя сердце дернуться и замереть, а потом забиться с удвоенной силой. Медленно, очень медленно, опадали цветные стеклышки, которые когда-то были витражом, изображающим одного из святых. Как сквозь густую вату до меня доносился звон разбивающегося стекла. Страшно. Хотелось подойти и посмотреть на осколки, но ноги не слушались. Наверное, никогда в жизни я так не напрягал мускулы, чтобы начать движение, казалось, если сейчас я не передвину ногу или не подниму руку, то умру. Казалось, но я не умер. Казалось, но я так и не шелохнулся. Вечером я лежал на циновке, и единственная мысль, бившаяся у меня в голове: «Делай вдох, делай выдох». Я боялся, что от боли я просто забуду, как дышать. Воспоминания о разбитом витраже превратились в один кроваво-красный комок, пропитанный дикой болью. Вдох-выдох. Дышать было больно, двигаться было невыносимо больно, и я просто лежал и думал. Вдох-выдох. Я знал, что через пару часов меня начнет знобить и мышцы будут выкручиваться, принося новые импульсы боли по напряженным мышцам. Я боялся умереть, я хотел жить. Ты же знаешь об этом? Вдох-выдох. Вдох. Что-то горячее, влажное и шершавое прикасается к моей из-за ран очень чувствительной коже. Меня вылизывали, медленно, нежно, мурча от удовольствия. Хотелось обернуться и прекратить все это, но тело не двигалось. Хотелось кричать, но голос не слушался. Хотелось. Но приятное тепло разносилось от места соприкосновения языка с моей порезанной хлыстом кожей. Я зажмурил глаза, потонув в неведомом ранее умиротворении. Маленькая комната. Скрипучая дверь. Без окон. В голове вспышка. Я дернулся от неожиданной мысли, что в комнату никто не заходил с тех пор, как меня сюда принесли. И именно в это мгновение горячий язык перестал прикасаться к моей коже, и я услышал тот самый смешок, что раздался перед тем, как разбился витраж. Только он теперь был другой тональности, заставлял кровь бежать быстрей по жилам. Превозмогая боль, я поднялся и оглянулся. Темная пустая комната. И страх, бился в голове и груди как птица в силках, когда увидел, что нет никого в темном помещении. Я отчетливо помню ту панику, что я испытал. Дрожащими руками перекрестясь, я стал читать молитву. Вслух. Громко. Чтобы разрушить пронзительную тишину. В ту ночь я долго не мог заснуть, но усталость взяла свое, и я просто провалился в тягучий, дурманящий своими наваждениями сон. В котором горячи руки крепко держали меня, и от соприкосновения с ними в моем теле просыпались новые доселе неведомые мне ощущения, скручивающиеся в животе в тугую спираль. Утром, с ужасом смотря на мою спину, монахи крестились и пятились. На ней не было и намека на шрамы, не говоря уже о том кровавом месиве, что было вечером после наказания за разбитый витраж. С этого дня начался мой персональный ад. Меня избивали до потери сознания, пытаясь выбить демонов, которыми, как они думал, я одержим. И каждый вечер в полубессознательном состоянии я ощущал горячий язык, что нежно вылизывал каждую рану на моем истерзанном теле. В эти мгновения во мне росла и скручивалась та спираль что появилась в первую ночь моего проклятия. Она становилась больше, закручиваясь все туже и туже. В тот судьбоносный день. Я не смог открыть дверь, она была заперта. Только через несколько часов под дверь поставили жидкую похлебку и быстрым шагом ушли. Я кричал, стучал. Но все напрасно. Я помню, что опустился на пол возле запертой двери, мне безбожно хотелось выть, как раненному, загнанному в ловушку зверю. Я раскачивался из стороны в сторону в абсолютно темной комнате, ведь последний кусочек свечи догорел еще вчера вечером. И в этой кромешной тьме каждый шорох, каждый скрип бил по ушам, заставляя сердце метаться в страхе. Было страшно. Темнота давила, затрудняя дыхание. Раздались, как мне показалось, оглушительный скрип открывающейся двери и быстрые шаги нескольких людей по коридору. Сердце на мгновение остановилось и стало биться в удвоенном темпе, к горлу подкатил тошнотворный комок, затрудняя и без того трудное дыхание. А потом настоятель говорил. Долго. Неразборчиво. Единственное, что я понял. Из меня будут изгонять дьявола, для этого направили письмо, чтобы к ним направили священника - экзорциста. И что все это время я буду сидеть в своей келье, дабы не искушать святых отцов. Когда они ушли, я не услышал. Слезы. Слезы текли из глаз. Впервые после смерти мамы. Сколько я сидел на полу возле двери, я не помню. Помню только тугой комок боли в груди и собственный тихий шепот «зачем». Я на ощупь добрался до своего спального места и, укутавшись в одеяло, уснул. Уставший от переживаний, этого страшного дня. Проснулся я от света, что бил по моим глазам. Я старался их открыть, но привыкшие к темноте они отказывались воспринимать свет, пришлось прищурить их, чтобы это не приносило такой дикой боли. И я увидел. Окно. С сидящим на подоконнике силуэтом. Свет. Какой же он был яркий. Я старался. Старался привыкнуть к свету И… Я увидел. Увидел тебя. Этот момент я запомнил на всю жизнь. Эти воспоминания выжгли место у меня в памяти, и, даже если бы я захотел, я бы не забыл. Свежий ветер. Морской. Яркое полуденное солнце. Шальной ветерок играет волосами, заставляя их играть на солнце всеми оттенками, от пронзительно-белого, до невыносимо-желтого. Мягкие пряди падают на твое лицо, делая его еще загадочней, ты смотришь на простирающееся за окном море. Одна нога опущена и свободно весит, вторая согнута. Вся твоя поза говорит о расслабленности и силе. Свободная нежно-голубая туника с глубоким вырезом и замысловатым орнаментом и светлые льняные штаны. Твоя одежда красиво контрастирует с твоей загорелой кожей. Я замер. Я не видел более потрясающего зрелища. Но окно. Додумать не дали потрясающие темно-синие глаза. И все мысли ушли из моей головы. Остались только твои глаза. Ты знаешь, я ненавижу твои глаза. Они как омут затягивают все глубже и глубже, и вот уже нет сил сопротивляться, нет возможности думать, остается только желание. Желание. Желание подчиниться, желание прикасаться, желание служить. В тот момент, когда ты впервые посмотрел на меня, хотя нет, в тот момент, когда я увидел эти глаза. Я попал в их вечный плен. Противостоять которому нет возможности, нет желания, нет сил. Плен. Сладко–горьковатый. Острый. Я даже не знаю, как определить тот вкус, что несет плен твоих глаз. Он неповторим, необычен, и, попробовав его один раз, больше уже ничего другого и не хочется. И все же. Я помню, я уже не стараюсь забыть. Твоя грация, с какой ты спрыгивал с подоконника. Каждый перекат мышц под бронзовой кожей, каждое дуновение соленного ветра, каждый вдох - все это создавало и до сих пор создает неповторимый коктейль из мощи в любом ее проявлении. Я прожил много веков и могу сказать, что более эротического зрелища я не видел. Плавный шаг хищника, уверенного в своей неоспоримой победе, взгляд, заставляющий нервно сжиматься мышцы в предвкушении чего-то неведомого. И все это я ненавижу. А еще больше я ненавижу слабость, что появляется во мне, когда я вижу, слышу, чувствую тебя рядом. И ты знаешь это. Я не знаю как, но я все же закрыл глаза, желая избавиться от наваждения. Тихо шепча молитву. Я хотел, чтобы это прошло. Но я сделал только хуже. Твое теплое дыхание на моей щеке заставляло порхать невидимых бабочек где-то внутри меня, боже, какая банальность, но, видят небеса, это так. Я, казалось, даже прекратил дышать. Твой шершавый влажный язык слизывал соленые дорожки на моих щеках, и я точно помню, как прерывисто, тяжело, даже надрывно выдохнул. Хотелось что-нибудь сказать. Запретить. Закричать. Но… Зачем слова, их не должно быть в такие моменты. И их, поэтому, нет. Легкие поцелуи, что порхали по моей коже, вызывая в теле дрожь. Мое прерывистое дыхание. И тишина. Хотелось оттолкнуть. Ударить. Но… Я ничего не сделал, безмолвно разрешая. А ты приручал меня, как дикого зверька, своим руками, получая взамен ласки, яростные взгляды, которые уже ничего не могли сделать. Ведь зверек уже привык к странным рукам, что ласково теребят его по голове и обязательно почесывают за ушком. - Ворон… - шепчешь ты мне, и яркий свет, что пробивается даже сквозь сомкнутые веки, исчезает как и твое теплое дыхание на моей влажной коже. И только через мгновение я понимаю, что я не слышал твоего голоса вживую, слово, сказанное тобой, пронеслось у меня в голове, хотя я точно могу сказать, что ты сказал это мне. Тогда мне неведомо было что это. ведь все, что я знаю сейчас о тебе, хоть и немного, но все же намного больше, чем тогда – в той погруженной во тьму кельне, на соломенном тюфяке, с закрытыми глазами и прерывистым дыханием, с яростным ритмом в груди, то ли от страха, то ли от возбуждения. Теперь для меня начались тяжелые, мучительные, длинные дни ожидания священника–экзорциста. Ведь только он мог избавить от твоего присутствия, невесомых прикосновений, молчания и того прощального слова, что непременно проносилось у меня в голове прежде, чем ты исчезал. Сколько прошло времени? Пару недель, а может, месяц. Время было отдано мне, и я сам распоряжался, когда ложиться спать, а когда просыпаться, но неизменным оставалось одно. Ты. Каждый день. В лунном сиянии. Или в солнечных лучах. Каждый день Только ты. И... Тишина. Я так отвык говорить, и когда за дверью послышался жуткий скрежет отпирающегося замка, я так и не вымолвил ни слова. Меня вели по каким-то неведомым для меня коридорам. Узкие окна-бойницы не давали обзора на местность, а яркие солнечные лучи болью отдавались в привыкшие к темноте глазах. Я, как только мог, нагибал голову, чтобы спрятать от пронзительного солнца, ставшие такими нежными глаза. И все, что я видел, это грубый камень под босыми ногами и полы ряс ведущих меня монахов. Меня привели в какую-то комнату, освещенную большим количеством свечей. Их неяркий свет освещал скудную обстановку - некий низкий постамент, к которому меня и вели, так же там были две скамьи по обе стороны от этого постамента и, как сейчас это называется, трибуна. За трибуной стоял невысокий человек с маленькими сальными глазками и большим ртом, он чем-то смахивал на лягушку. И за ним, улыбаясь, на стульчике сидел ты. Наблюдая за всем происходящим со смесью ехидства, смеха и заинтересованности. О, да! Ты лично был заинтересован в этом «ритуале» Ведь так? Не смей отпираться, теперь я знаю все! Все! Ты слышишь! Ты наглая, лживая тварь, как же я тебя ненавижу! Как же я хочу впиться когтями в твою золотистую плоть и выдрать твое лживое сердце, а потом с наслаждением выпить остатки крови из каждого желудочка, каждой жилки, а бесцветные остатки твоего сердца раздавить своими собственными руками. Как сделал это ты. Меня напоили каким-то отваром. Я помню до сих пор его горьковато-сладкий вкус. А дальше все как в тумане: какие-то блики, иногда отрывки фраз или фрагменты одежды. Тело было невесомым, мне казалось, что я сейчас взлечу, и только сердце, которое билось в груди быстрыми сильными толчками, казалось, оттягивало к земле. Мерное бормотание жабоподобного человека, тихое, на грани слышимости, и холодные капли на моем, казалось, разгоряченном теле. Крупная дрожь тела и твое невесомое теплое дыхание возле моего уха. Все смешалось в один непередаваемый коктейль. Первое, что я увидел, очнувшись от действия того пойла, это каменный потолок, я хорошо помню каждую трещинку, каждый стык. Я могу сейчас закрыть глаза, и он станет перед моим взором таким каким был тогда. Мне казалось, что я невесом, я не чувствовал своего тела, как будто его не было, только глаза, только этот потолок и только звук твоего дыхания возле уха. И тишина. И в этой тишине я услышал тяжелое, надрывное дыхание даже некое пыхтение, обычно издаваемое человеком тогда, когда он торопится и не может совладать с петельками, замочками или еще какой-нибудь дребеденью, что мешает обрести уже желанный результат. Обвел глазами окружающую обстановку. Ужас. Вот что я испытал. В комнате, ярко освещенной множеством свечей, было трое. Я, ты и он, мой ночной кошмар. Человек, настойчивость которого поражала. Человек, которой пытался много раз овладеть мной. Сейчас стоял меж моих раздвинутых ног и никак не мог совладать с завязками, что держали его панталоны на худой талии, трясущимися руками пытаясь развязать непослушные веревки. Мне казалось, я даже видел, как в его голове мелькают самые похабные картинки с моим участием, и он злился от того, что какие-то веревочки мешали приступить к непосредственному действию. Я неотрывно, отстранено смотрел на его трясущие от желания и бессилия руки, было ощущение, что этот кошмар происходит не со мной, а с кем-то другим, похожим на меня. Все звуки ушли на второй план, осталось только твое дыхание. - Ты же не хочешь? Голос в моей голове вывел меня из этого оцепенения, тело не двигалось, не ощущалось, не подчинялось, то ли от панического ужаса, то ли из-за пойла, что влили в меня. А эта тварь в человеческом обличии все же справилась с последним барьером. И вот он стал устраиваться поудобней меж моих разведенных ног, потряхивая своим возбужденным членом. Перед глазами возникли те пацаны, что попали в лапы этого извращенца еще тогда, когда мы только попали сюда, их крики о помощи, переходящие в тихие всхлипы, их окровавленные трясущиеся тела, их пустые взгляды. ТЫ же знаешь, почему мне так везло, и, несмотря на то, что я прожил восемь долгих, мучительно долгих лет в этом месте, ко мне так и не прикоснулись. Ни разу, от меня их отводила как бы чья-то добрая сильная рука. Охраняя, как цепной пес, имущество своего хозяина. - Только скажи, и можно все прекратить. Я молчал, я не мог говорить, я смотрел, и всё казалось размытым, растянутым во времени, очень медленным. Твой голос доходил до меня сквозь абсолютный вакуум, которой окружил меня, вытесняя все чувства, все мысли. - Скажи, что будешь лишь моим, и все прекратится. Горячее дыхание возле моего уха. И хочется Хочется сказать Сказать ….нет. Закричать во всю силу своих легких, что я не хочу ни кому принадлежать, что я не вещь, что… что… о Господи… Я просто хотел чтобы все оставили меня в покое. Решающий момент, ведь так? Хотя нет... решающей для меня была вернувшаяся некстати чувствительность, и первое, что я почувствовал, кроме твоего дыхания, это липкие от пота, трясущиеся от желания руки на своих бедрах. Отвращение. Вот решающий момент! Именно в такие минуты начинаешь вспоминать. И я вспомнил. Твои руки, которые иногда поглаживали мои бедра, ненавязчиво, нежно. Твои губы, которые легко прикасались в моему лицу искусно избегая поцелуи в губы, твой язык, вылизывающий очень чувствительную от ран кожу на спине. Ты приручал меня медленно, неотвратимо, постоянно к себе, к твоим ласкам, к твоему присутствию, к твоим взглядам, запаху, ощущениям, ко всему, что связанно с тобой. И я... Я привык Понял Тогда, лежа на этом холодном постаменте с раздвинутыми ногами и похотливым мужиком между ними, с тихим теплым дыханием возле своего уха. Я понял, что не хочу, чтобы кто-нибудь кроме тебя … Хотя, что я пишу… Ты и так это знаешь … Я ненавижу тебя… как же я тебя ненавижу сейчас и тогда, но даже ненавидя, я понимаю, что ты - неотъемлемая часть моей жизни. И я, наконец, это признаю. Ты видишь! Я признал это! Ты доволен! Да… ДА-ДА-ДА-ДА-ДА-ДА….. Тогда, лежа на холодном постаменте, я повторял именно это хриплым надрывным голосом, зажмурив глаза, как перед прыжком в холодную воду, когда думаешь, что если не видеть, то не так холодно будет. И тишина Я помню, как я открыл глаза и встретился с полными непонимания, ужаса, паники и страха глазами своего мучителя. Я не знаю, что тогда повлияло на меня, но я опустил взгляд ниже и увидел, как его только что налитый желанием член стал опадать прямо на моих глазах, принося, судя по искаженному лицу мужчины, неимоверную боль. И вот, схватившись за свой пах, он катается по полу, истошно крича, и я слышу топот нескольких пар ног по каменному полу за дверью. А потом твои горячие руки и темнота. Проснулся я от звука моря, разбивающегося о скалы в упрямой попытке доказать им, что оно сильней, но они равны, и только упорство с каким море все же постоянно накатывает на берег, вызывает уважение. Вот так и меня потихонечку, помаленечку, приручили. Ведь что-что, а упорства тебе не занимать. Звук прибоя ласкал слух, запах моря, экзотических цветов. Приятная прохлада хрустящих простыней под моим телом и уют, что давали твои объятья. Я проснулся. Твои горячие сухие губы покрывали нежными поцелуями мою шею, иногда прихватывая ее зубами, не сильно, но изнеженное тело воспринимало это приятными импульсами, что спускались по позвоночнику, заставляя трепетать что-то внутри. Вот видишь, я даже романтично могу описать то, что происходило тогда. Хотя, да, это было именно романтично. Твои нежные прикосновения, сводящие с ума, ласки твоего языка, мое девственное тело плавилось под этим шквалом ошеломляющих ощущений. Я помню наш первый поцелуй неумелый, яростный, пылкий, или как это еще можно описать, ты мастерски орудовал у меня во рту, и я пытался тебе отвечать, как мог, неумело, стукаясь зубами о зубы, иногда прикусывая язык, задыхаясь. И все же это было незабываемо. Мои руки тряслись и не слушались, но мне так хотелось. Да! Мне хотелось прикасаться к тебе, и я прикасался к этой потрясающей золотистой коже, чувствуя под своими мозолистыми ладонями нежную шелковую кожу, что, не смотря на свою гладкость, прятала под собой стальные мышцы, напрягающиеся под моими неумелыми руками. Смешно. Наверное, но это ощущение, что вызывало во мне ответную реакцию на свои пусть и неумелые действия, до сих пор вызывает во мне волну желания. Мое тяжелое дыхание, как же было тяжело дышать, мой первый раз был сумбурным, непонятным и странным. Ты хорошо меня подготовил, я не чувствовал боли, мне просто было необычно, неудобно, странно ощущать твою плоть внутри себя. Ты медленно двигался во мне, позволяя привыкнуть, но как это ни прискорбно, но первый раз был никакой. Я тупо смотрел в потолок, а ты мерно погружался в меня, и я, уже привыкший к ощущению твоего член внутри, думал о красивой фреске, что была выложена на потолке. Кончил быстро, как всякий девственник. Помнится, ты тогда отнес меня в купальню и долго намывал, говоря что-то о том, что завтра будет все болеть и что первый раз всегда так. Я смутно помню, все же я получил разрядку, и юное тело хотело отдыха. Как я оказался в постели, я не помню. Утром я проснулся один в большом поместье, в котором был всего один служащий, который, казалось, появлялся из неоткуда и туда же проваливался. Мое время было отдано мне, и я самостоятельно исследовал очередное место моего заточения. Так и повелось. Ночью ты обучал меня всем хитростям любви. Надо сказать, ты оказался прав, и во второй раз я уже получал удовольствие, и с каждым разом все больше и больше наслаждался уже не только прелюдией, но и самим соитием. Тонул в твоих ласках и собственном оргазме. А днем изучал дом и окрестности. До того дня… Хотя все по порядку. Как-то незаметно пролетело три года, полные некоего очарования. Первое время ты исчезал после проведенных со мной ночей, но в какой-то момент я проснулся утром в твоих объятьях. Ты крепко прижимал меня к себе, тихо посапывая. Невиданное зрелище, это был первый раз, когда я увидел тебя спящим. Сколько дней и ночей мы провели вместе, но именно утренние пробуждения стали моими любимыми минутами в сутках. За эти три года мы практически не расставались, много путешествовали благодаря твоим, так сказать, возможностям. Выматывающая дорога из одного города в другой или из одной странны в другую казались детской забавой. Вот ты меня обнял, и мы в Риме, прикосновение - и в Париже. Я много узнал о тебе, но для меня так и осталось загадкой, кто ты. И всегда с нами был этот неведомый, появляющийся, казалось, из-под земли «человек», и в короткие моменты твоего отсутствия он выполнял все мои прихоти. Хотя их и было совсем немного, даже несмотря на вседозволенность. Так и настало время моего двадцать первого дня рождения. И ровно три года, как ты окончательно подтвердил свои права на меня. Мы были в Египте в небольшом оазисе. Ты устроил романтический ужин, много шутил, ласкал, шептал. Всю ночь мы занимались любовью. Медленно, выматывающие нежно, ты не торопился, даже когда я просил, хотя нет, умолял. Утро Оно настало, казалось, очень быстро Это страшное утро. В то утро твое лицо излучало спокойствие и умиротворенность, легкий ветерок трепал твои волосы, которые мерцали в утренних лучах восходящего солнца, лаская твою золотистую кожу. Я смотрел на тебя и, знаешь, могу сказать честно, красивей зрелище я не видел. А потом ты, как почувствовав мой взгляд, открыл свои глаза. Красные. Горящие инфернальным огнем. Вселяющий ужас. И в тот момент я как никогда осознал, что ты не человек. В твоем взгляде было что-то неведомое мне, но вселяющее страх в самые дальние уголки души. Нет, твои красные глаза меня не пугали, меня пугало их выражение - голодный взгляд хищника. И то в первое время. Хотя, по прошествии трех лет, сердце все равно екало, когда утром я видел эти глаза. А потом. Ты моргнул. И твои глаза приобрели свой неповторимый синий цвет. С голодным взглядом человека, который безудержно желает, по крайней мере, мне так казалось, как будто не было долгой ночи полной страсти. Но в то утро Я не знаю, что на меня нашло, обычно я ждал, когда твои глаза станут обычного цвета, но в то утро во мне проснулось непреодолимое желание тебя поцеловать. И я не думал, совсем не думал, прикоснулся к твоим губам, неотрывно смотря в красные глаза. Я помню отчетливо, мне кажется, что я до сих пор ощущаю сладкую боль от того поцелуя, жадного, животного, яростного, смешенного с собственной кровью. Ты, как зверь, дикий неприрученный, потакающий только своим желаниям и прихотям, набросился на меня, и мне впервые захотелось убежать, скрыться, спрятаться от твоей ненасытности, что сквозила в каждом твоем движении, от твоей жадности, с которой ты рвал своими ногтями мою кожу на тонкие ленты, от той боли, что ты причинял мне. Но я не мог Я так хотел тебя, что сходил с ума и терялся в глубинах своего сознания от дикой смеси боли и удовольствия. Я помню, нет, до сих пор ощущаю те яростные толчки внутри меня, твой член, казалось, увеличился вдвое и тогда разрывал пополам, доставляя мне некое извращенное удовольствие. Твои глаза, голодные, красные, неотрывно смотрели на мое перекореженное эмоциями лицо, и эти глаза терялись в белых сполохах боли и удовольствия. Яростный ритм. Казалось, что ты сейчас поглотишь меня. Утреннее солнце потемнело, и я видел полумрак и твои горящие глаза. Особо сильный толчок, и я впервые в жизни от боли впиваюсь зубами в твое плечо, прокусывая бархатную кожу. О да, твоя кровь заставила мою разгоряченную вскипеть. И забыл, кто я такой, что я такое, было только желание, утолить которое было невозможно. Привкус твоей крови у меня на языке, влажное тело под руками, плоть, что, казалось, раскаленным стержнем врывающееся в мое тело. Я горел. От твой страсти. От собственного желания. Это соитие не было похоже ни на одно чувство из тех, что я когда-либо испытывал до этого утра и после. Все померкло, осталось лишь одно дикое, первобытное желание, утолить которое было возможно лишь тебе. От сильнейшего в жизни оргазма я потерял сознание, и все, что я помню, это боль. Боль, выкручивающая каждую жилку, каждый сустав, каждую мышцу, казалось, по моим венам течет не кровь, а расплавленное олово, во рту пересохло, я бился в сильных судорогах на холодном каменном полу. Не правда ли странно, но я помню именно холодный каменный пол, который не мог усмирить жар, что обуял меня, перед глазами плыло, и я не мог понять, где верх, где низ, меня рвало, но пустой желудок мог выплеснуть только жалкие остатки желудочного сока. Бред. Все как в бреду. Сполохи красно-оранжевых языков перед глазами, и вот я забиваюсь в безмолвном крике от нечеловеческой боли в глазах, которая, казалось, стала разрастаться, переходя на другие участки, минута или вечность, не знаю, сколько это происходило. Все расплывалось и терялось в бесконечной череде мелькающих перед глазами видений. Очнулся я один. Окровавленный. В первый момент мне даже показалось, что в помещении забили свинью, и она, умирая, окропила каждый миллиметр небольшой, когда-то уютной, комнатки своей кровью. Но нет, это была моя кровь. Мое тело было располосовано твоими когтями. Что было потом, это другая история. Ты пропал, больше я тебя не видел. И я выживал уже сам. Узнавая свои новые способности. Узнавая свои новые слабости. Все сам. Ты бросил меня, как надоевшую игрушку. Ты превратил меня в ЭТО. Да, могущественное, да, бессмертное, но я не человек. Бесконечная череда моих любовников, как женщин, так и мужчин, не могла утолить тот голод, что ты разжег в то утро. Меня до сих пор жжет этот огонь. Мои глаза загораются красным огнем, в котором плещется проклятый символ твоего клейма. ТЫ знаешь, ЧТО я испытал, когда увидел эти глаза впервые ?! Я знаю! ТЫ слышишь? Я знаю! И мне хочется кричать и плакать. Мне впервые за больше, чем десять столетий хочется плакать. Как плакал тогда, надрываясь в крике в том оазисе, окровавленный, с неутолимым голодом, что пожирал меня изнутри. Все, я больше не могу. Я и так сказал больше, чем хотел. Знаешь эти два вампирчика достаточно симпатичные, я думаю, они сегодня скрасят мою одинокую постель, хотя к утру от них останется лишь пепел, но все же, почему бы и нет!? Ведь я демон! И все человеческое мне чуждо! Ведь так!?. Этот блокнот я оставлю здесь, за этим столиком. Мои миленькие вампирчики уже ждут меня, какие они нетерпеливые, так и хочется вынуть ту искру, что теплится в них и насладиться их горьковатым вкусом. И может на мгновение я стану более живым?. Как же я тебя….. Красивый молодой человек закрыл блокнот и положил ручку сверху. Каждое его действие было плавным, тягучим, притягивающим внимание. Он встал и, аккуратно обходя посетителей, двинулся к двери. Два парня, что сидели немного поодаль от него, резко поднялись и, казалось, растворились в воздухе. Выбежав на улицу, они не увидели приметную фигуру, не почувствовали странную обжигающую ауру в ближайших окрестностях, они быстро вернулись в кафе, но блокнота, что сиротливо лежал ранее возле остывшей чашки кофе, уже не было. Утреннее солнце неприятно резало глаза, черноволосый парень зажмурился и отвернулся от слепящего светила, перевернувшись на другой бок. Но это ненасытное, беспардонное солнце и здесь достигло чувствительных глаз. Поняв, что бороться тут бесполезно, Саске открыл глаза и совсем близко увидел синие, затягивающие в свою глубину глаза его персонального солнца. Тишина, что витала между ними, казалась осязаемой. В такой момент не нужны слова, и их не было. Они просто смотрели друг на друга, зная, что то, что связывает их, сильней любых слов. И впервые за много столетий бледные губы растянулись в улыбке, немного нервной, неуверенной, но все же улыбке. И только им двоим было известно, что не сказано в блокноте, что лежал на прикроватной тумбочке. И только им двоим были необходимы те слова, что были написаны в нем. Саске нежно погладил кончиками пальцев бархатную, загорелую кожу на щеке блондина, как будто убеждаясь в реальности происходящего. Тишина, повисшая, было в воздухе, нарушилась тихом шелестом одеяла и невесомым вздохом, потонувшем в нежном поцелуе.