Юнги
Самолет стальными крыльями разрывает сизые облака. Мне не спится. Мы летим уже больше одиннадцати часов. Еще немного, и я сойду с ума. Сокджин был прав, когда говорил, что у меня поехала крыша. Только такому сумасшедшему, как я, могло придти в голову лететь черт знает куда без четкого представления, что делать дальше. Вот сойду я с трапа, а потом? Меня там никто не ждет. Меня там никто не знает. Кроме призрака, которого я, кажется, действительно, просто выдумал. – Ну, хоть ты ему скажи! – почти кричал брат накануне моего отъезда. Он был в отчаянии. Я видел, как слезы скопились в уголках его глаз. Хосок, его парень, попытался было его обнять, чтобы успокоить, как Джин резким движением руки остановил его. – Даже не вздумай, Чон Хосок! Толчек вышел сильным. Сильнее, чем следовало. Но Хоби-хен не обиделся. Он понимал, откуда в обычно уравновешенном Сокджине такие перемены. Он понимал и лишь потому пытался помочь. Но Джин его не слушал. Джин никого не слушал. Шторму его эмоций не было конца. – Мне что, одному здесь не все равно? Он же правда сегодня улетит! Пап, ты слышишь? Он через полчаса садят в автобус и поедет в чертов аэропорт. А потом улетит! У-ле-тит! – Пускай летит, – спокойно ответил отец, листая утреннюю газету. Отец был невозмутим и спокоен, но я знал, что все его внешнее безразличие было напускным. Просто в отличие от брата он отлично умел держать себя в руках. – А если с ним что-то случится? – не унимался Сокджин. – Он же там будет совсем один! Ему совершенно некому будет помочь! – Джин-а, – устало произнес тогда папа и отложил газету в сторону, – ему уже почти двадцать один. Когда-то он должен вырасти. Перестань так себя вести. Отец задел его за больное. Сокджин знал, что часто перегибает палку, но никогда не мог вовремя остановиться. Ему слишком рано пришлось заменить мне мать. – Значит, вот как, – зло бросил он нам всем прежде, чем поднялся к себе, – отлично. Плевать на меня. Плевать, что мне за него страшно. Плевать! Я почти поверил, что через полчаса он не спустится попрощаться. Я почти поверил, что так и улечу без его одобрения, что в итоге не выдержал и сам поднялся наверх. Но стоило мне только занес руку для стука, как дверь открылась мне навстречу. У Джина были искусаны губы, а глаза заметно покраснели и опухли. Глядя на брата, мне стало стыдно. И самому тоже немного страшно за то, что должно случиться в ближайшие дни. Но я знал, что если не сяду в тот самолёт и не окажусь за тысячи километров от дома, то буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. И в глубине души он тоже знал это. Сокджин обнял меня перед тем, как дверь между нами снова закрылась. Он обнял меня так крепко, как только мог, и легким движением руки, почти незаметно, что-то вложил в карман моего пальто. Тогда я не придал этому значения, а позже, замотавшись с документами в аэропорту, и вовсе забыл. Но сейчас, пересекая океан, я вспомнил про пальто. Внутри кармана оказалась банковская карта на имя Ким Сокджина. Единственная карта моего старшего брата, на счете которой были все его сбережения для аренды их будущей с Хосоком квартиры. Отдать самое последнее, что у тебя есть, ради счастья другого – да уж, на такое был способен только Джин. А я же был не способен воспользоваться ею, в какой бы заднице не оказался. Хотя задница наступила раньше, чем я думал. В Хельсинки было влажно из-за недавнего дождя. Я был уставший, голодный и злой и совершенно не имел понятия, что делать дальше. Аэропорт выплюнул меня с кучей других пассажиров на совершенно чужую мне землю, в совершенно чужой мир, где каждый второй говорил на незнакомом мне языке. Это еще больше сбивало с толку. Сокджин был прав. Что теперь делать? Где его искать? В какую из четырех сторон света идти? Кого высматривать в толпе? К какому голосу прислушиваться? На что обращать внимания, когда совершенно не представляешь, кого именно, ты ищешь. По каким таким признакам нормальные люди ищут тех, кто предназначен им судьбой? Как они находят друг друга? В них вдруг что-то меняется? Они сразу узнают друг друга при первой, случайной встрече? Или их, как в фильмах, притягивает, словно магнитами? Да нет, это глупо. Слишком глупо и нелогично. Все знают, что связь между соулмейтами определяется их температурой – чем ближе они друг к другу, тем она выше. Обычно дети рождаются здоровыми, и только к 14 годами их температура резко начинает меняться и колеблется до тех пор, пока они не встретят свою пару. Так должно быть. Должно. Все это знают. Но что если все с самого начала пошло не так? Что если ребенок изначально родился с критично низкой температурой, способной едва поддерживать в нем жизнь? Что делать тогда? – Что нам делать? – каждый раз спрашивал мой отец, глядя врачам в глаза. Никто из них за 20 лет не дал ему вразумительного ответа. Двадцать лет они заверяли нас, что все пройдет к переходному возрасту, что просто надо подождать, надо быть терпеливыми и все обязательно придет в норму. Но двадцать лет слушать пустые обещания слишком невыносимо. Слишком выматывающе и бесполезно. И мы перестали. Мы адаптировались. Я, отец и Сокджин. Мы привыкли, что мои руки вечно холодные. Мы привыкли к высоким счетам за электричество. Мы привыкли к всегда забитому теплой одеждой шкафу. Мы привыкли есть только горячую еду, запасаться лекарствами на случай внезапной простуды, способной унести меня на тот свет. Мы привыкли. Мы адаптировались. Но окружающие нас не поняли. Не поняли, почему в семье Ким младший сын даже летом ходит теплых штанах и свитере. Не поняли, почему отец настоял на домашнем обучении и до самого выпуска не захотел переводить меня в обычную школу. Не поняли, почему у меня нет друзей. Не поняли и не приняли мою странность. – Это твоя особенность, – поправлял меня Хосок, – ты такой на свете один. Исключительный. Хен находил это классным. Но окажись он на моем месте, эта мысль тут же вылетела бы из его головы. Жизнь с постоянным ознобом – не классно. Не иметь друзей – не классно. Мерзнуть даже в самый жаркий день в году – не классно. Едва держаться за жизнь при минусе за окном – не классно. Быть причиной чужой боли – не классно. Отец никогда не говорил об этом, но я знаю, он винит меня в смерти мамы. Если бы у нее не родился такой "исключительный" ребенок, ее сердце не остановилось бы при родах. Ненависть, отвращение, стыд и вина были со мной всегда. Они и вечная мерзлота – мои верные спутники. Были ими. Пока в мои сны не ворвался ты. Помнишь ли ты тот город? Тот снежный город с россыпью разноцветных крохотных с высоты птичьего полета домов. Прибрежный город. Город, над которым в небе плыло, меняя свою текучую форму и цвет, северное сияние. Ты его видел? Снилось ли оно и тебе тоже? Знаешь ли ты, что это за город? Где он находится? Ведь в мире таких городов немало, стоит только открыть карту. Я не знаю. Никак не могу точно вспомнить, где он. Все образы спутанные и обрывчатые, словно вырванные из чьих-то воспоминаний. То были твои мысли? Ты все это видел однажды? Видел ведь? Ведь правда? Ты действительно здесь, в Хельсинки, в первом попавшемся на глаза прибрежном городе с северным сиянием? Или я действительно просто сумасшедший, поверивший снам..?Тэхен
День стоит прохладный, но безветренный. Пару часов назад закончились съёмки для журнала, который нанял меня. Им понравились мои снимки. Вместе с постоянной работой в мою жизнь добавились двое. Оба парни моего возраста, журналист и его оператор, лучшие друзья. Среди них я был лишним. Мы все трое это понимали и чувствовали, и в одном из городов Финляндии, где мы снимали репортаж было решено работать по-отдельности. До перелета оставалось несколько дней. Большая часть снимков была сделана, и можно было выдохнуть. Конец зимы в Хельсинки был красив. Особенно в центре города. Все города Европы похожи между собой, но это место всегда вызывало во мне какие-то особенно тёплые чувства. Ощущение, похожее на то, когда в чужом доме случайно находишь что-то до боли знакомое, какую-то мелочь, которую знаешь в мельчайших деталях, сверху донизу. И вот ты натыкаешься на нее случайно и краешком души, где-то глубоко внутри самого себя, внезапно чувствуешь, что ты дома. Вот с Хельсинки у меня отчего-то было так же. На Сенатской площади перед Кафедральным собором для буднего дня слишком многолюдно. Заканчивается туристический сезон, и народ торопится ухватить последнюю возможность потратить время на музеи и церкви, прежде чем стальные птицы унесут их в разные концы мира. Домой. Как давно я не был дома? Какой сейчас стала Корея? С трудом могу вспомнить, какой она была. Фотографий с детства осталось немного. Лишь несколько нежно хранимых матерью. Это была ее родина, она там выросла, вышла замуж. А потом отца перевели в зарубежное отделение, и ей ничего не оставалось, как лишить меня корней. Америка полна иностранцев с разных уголков мира. Но знаете, американские корейцы и коренные корейцы – совершенно разные люди. Это особенно заметно в объективе. Это особенно бросается мне в глаза. Как тот парень. Тот, с практическими белыми, словно подернутыми снегом, волосами в двадцати метрах от меня. Он странный. Не из-за цвета волос. Не из-за того, что откровенно пялится на меня вот уже четверть часа. Просто весь его вид кричит о его растерянности. О его потерянности. Кажется, кто-то уже несколько раз задел его плечом – толпа все никак не рассасывалась, – но он не обратил на это внимания. Все продолжал в стоять в самом центре площади и смотреть. Не открываясь. Не отвлекаясь ни на что. Нелепая ситуация. Два корейца в центре Хельсинки пялятся друг на друга, как идиоты. Как-будто вокруг больше смотреть не на что. Я отвернулся. Как отворачивался до этого еще около пяти раз. Но повернувшись обратно, в очередной раз наткнулся на его взгляд. Запутавшийся. Напуганный. Моя рука невольно потянулась к висевшему на шее фотоаппарату. Его лицо в кадре сделалось еще меньше и красивее. Секунду спустя раздался щелчок, и прошлый он остался на фотоплёнке. Я улыбнулся, глядя на снимок, и неожиданно для самого себя помахал ему рукой. Его взгляд тут же изменился. Растерянность сменилась ужасом. Я, сам того не осознавая, загнал его в ловушку. На долю секунды я и сам испугался, что он сейчас развернётся и уйдет, разорвав наш контакт. Наверное, он действительно был настолько шокирован (но чем именно?), иначе какая-то невидимая сила не приковала бы его к земле, не давая сделать и шага. Пока я шел к нему навстречу, лавируя между толпой прохожих, которые то и дело вырывали его из моего поля зрения, он не сдвинулся ни на сантиметр. Даже когда я остановился от него на расстоянии вытянутой руки, он только едва заметно дёрнулся и сделал неуверенный шаг назад. – Привет. Я старался придать своему голосу как можно больше непринуждённости, но его поменявшееся выражение лица кричало об обратном. Словно я заявил ему что-то вроде: "Немедленно прыгай с моста! Река в той стороне, приятель." Отчего-то, глядя на него, мне показалось, что скажи я так, и он действительно сделал бы это. Незнакомец словно прочитал мои мысли и развернулся от меня так резко, что едва не упал на ровном месте, потеряв координацию. – Подожди, не уходи, – моя рука на его локте оказалась как нельзя вовремя, – мне, на самом деле, все равно, что ты меня сталкерил. Я просто ужасно голодный. А есть в одиночестве я ненавижу. Все это было ложью. Но откуда ему было знать? Прежде чем он предпринял еще одну попытку сбежать, я потащил его за руку в сторону более тихой улицы и кафе, которое приметил еще по дороге к площади. Что-то мне не давало покоя в этом парне, и я должен был выяснить что. В кафе, несмотря на его укромное расположение, оказалось многолюдно. У финов начинался обед. У туристов тоже. Мы заняли один из самых дальних столиков в конце зала. Обычно я всегда сажусь у окна – беспроигрышный вариант на тот случай, если твой собеседник окажется скучным и смотреть на него весь остаток вечера станет невыносимо. Обычно мне нравится смотреть на чужие лица, обычно это я для всех сталкер, но в жизни случается всякое. Лицо этого парня не было каким-то особенным – в любой другой ситуации я счел бы его неприметным и прошел бы мимо. У него был небольшой нос, узкий разрез глаз, неярко выраженные губы, светлые волосы. И бледная, очень бледная кожа, настолько белая, что казалось, будто ее специально окунули в сахарную пудру. Мне это показалось странным, но спрашивать я ничего не стал. Мы заказали две порции тыквенного супа и рыбный пирог. За утро я так проголодался, что готов был слона съесть. Пока в мой желудок падало все, что было на столе, мой спутник сидел, уткнувшись взглядом в свои руки, и не притрагивался к еде. – Как тебя зовут? – спросил его я, решив, что ситуацию надо срочно спасать. Он поднял на меня голову, всего на секунду, тут же ее опустив, и тихо ответил: – Мин Юнги. Мне пришлось едва ли не наклониться к нему через весь стол, чтобы сквозь гул голосов расслышать его ответ. – Мило. Тебе идёт. Я правда так думал. Он ничего не ответил. Возможно, как и многим из нас, ему не нравилось его имя. Единственным человеком на моей памяти, который гордился всем, что принадлежало ему, начиная от записи на ID карте до фирмы нашего отца, был мой старший брат. Ким Намджун. Запомните это имя и не имейте с ним никаких дел. Та еще заноза в заднице. – А ты? – Что я? – задумавшись, я не сразу понял, о чем это он. – Как тебя зовут? Его голос звучал неуверенно и хрипло, словно он действительно столько времени набирался смелости, чтобы задать такой простой вопрос. – А, ты об этом, – я протянул ему руку, – Тэхен. Ким Тэхен. Он принял ее не сразу, наверняка, сомневаясь, стоит ли пожимать руку первому встречному, но когда его пальцы коснулись моих, меня резко обдало холодом, а потом что-то щелкнуло, словно между кончиков наших пальцев прошел маленький разряд тока. – Эй! Больно же! Наверное, мой голос прозвучал по-детски обиженно, потому что Юнги тут же отдернул свою руку и извинился. Что это было? Что это за странное чувство только что пронеслось между нами?Юнги
– Что ты здесь делаешь? – спросил Тэхен. – Что я здесь делаю? Я ненадолго задумался. Что я здесь делаю? Как я здесь оказался? Почему все так произошло? Почему ты – это именно ты? Почему так внезапно. Почему так... быстро. Я же был не готов. Я же... даже еще вчера не знал твоего имени. Не знал, как звучит твой голос. Какого цвета твои глаза. Где ты, в конце концов. Я не знал. Но каждую ночь я видел твой образ, нет, не таким, каким ты сейчас сидишь передо мной, в этом своем пальто и белом свитере с высоким воротом, а образами гор, неба, ветра, снега этого злосчастного города, который вырисовывался перед глазами каждый раз в тот момент, когда мозг должен быть отдыхать... Каждая секунда твоего присутствия возвращала меня домой. Возвращала мне чувство спокойствия и безопасности. Я чувствовал тебя через ускользающие ощущения снов. Через все эти холодные пальцы. Через дрожь в руках. Через ворох негреющих одеял. Я знал, что ты рядом. Я настолько привык к твоему присутствию, что это пугало. Вот почему я здесь. Я хочу убедиться в том, что даже для таких, как я, в этом мире кто-то есть. Ты, наверное, решишь, что я сумасшедший. Я действительно никогда ничего подобного не делал раньше. Но сейчас все кажется таким... правильным. Будто наконец-то все на своих местах. Вот, что я должен был сказать тебе в тот день, но я испугался. Испугался тебя. Твоей реакции и твоего влияния на меня. Мне вдруг внезапно стало не по себе... Было трудно дышать, горло чем-то сдавило. Пот заблестел у меня на коже. Было жарко... Мне было жарко. Состояние было настолько непривычным, что я застрял в этом новом ощущении своего нового тела – теплого, горячего, что не сразу услышал, как кто-то зовет меня по имени. – Эй, Юнги, ты в порядке? Ты тряс меня за плечо, пока я заново входил в привычную реальность. Весь мир вдруг схлопнулся до размеров твоего лица перед моим и твоего низкого голоса, повторяющего мое имя. – Юнги! Когда первая волна окончательно прошла, и меня отпустило, официант принес холодную воду. Впервые в жизни этот жест не показался мне насмешкой судьбы. В тот момент я готов был выпить весь Северный Ледовитый океан, лишь бы вернуть ощущение прежнего себя. – Вот значит, каково это... – едва вырвалось из меня. Разговаривать не было сил. – Ты в порядке? Ты выглядел обеспокоенным. Но что я мог тебе ответить? Откуда мне было знать, нормально ли желание убежать от своего соулмейта, когда оно такое же сильное, как и желание навсегда привязать его к себе? – Я? Нет, – я грустно улыбнулся и добавил, глядя в твое растерянное и напуганное лицо, – как и ты. Прости меня за те слова. Я тебя напугал, сбил с толку. Ничего не объяснил, давая тебе в ответ тишину и тысячи минут на осознание произошедшего. Это случается с каждым. И даже с такими, как я. И все совсем не похоже на сцену из фильма. – И тебя это не пугает? – было первым, ты что спросил после затянувшегося молчания. – Вся эта связь. Отношения на всю жизнь. Последствия. Я грустно усмехнулся. – Тэхен, посмотри на меня. Я всю сознательную жизнь живу на волоске от смерти. Что еще может меня напугать? Я попытался придать своему лицу безразличный вид, привычную холодность, но, кажется, начал сдавать даже в таких простых вещах, потому что он только криво, неуверенно улыбнулся на мои слова. – Ты прав. Твоей бледной коже не помешало бы солнце. Мне не помешал бы ты, все мои двадцать лет, почти взвыл я. Но вслух этого не сказал. – Давай прогуляемся?***
Хельсинки красивый город. Я мог бы даже уложить его в своей памяти как город, в который давно мечтал попасть. Как город, который обрел для меня некий смысл. Но все, что влезало в область моего сознания – это тепло, которое медленно разливалось по венам, разгоняя остывшую кровь. Если первая волна моей перестройки была похожа на цунами, то последующие мягко отдавали прибоем. Я странно себя чувствовал. Мне все еще хотелось засунуть руки в карманы пальто или натянуть рукава поверх пальцев, но больше – дотронуться до Тэхена. Я был уверен, что снова будет больно – мое тело пыталось защищаться, пыталось определить, что происходит, остановить все эти изменения. Да что там тело, мозг тоже не справлялся с новой информацией и никак не мог осмыслить произошедшее. Эта встреча оказалась внезапной для нас обоих. Уверен, Тэхен был не в меньшем шоке, чем я. Мы шли по улицам без какой-либо конечной цели, оба погруженные в себя чуть больше, чем следовало. Иногда я ловил на себе его взгляд – задумчивый и внимательный. Впервые в жизни такой взгляд не сулил ничего плохого. Прошлому мне стало бы не по себе. У прошлого меня началась бы тошнота. Но сейчас мне было спокойно. Мне было по себе. Мы дошли до небольшого сквера и спустились к берегу небольшой реки. Тэхен склонился над водой, и низ его клетчатого пальто прошелся по мокрым камням. Я не понимал, почему он до сих пор не прогнал меня. Почему он молчал всю дорогу, продолжал идти рядом, когда у него было столько возможностей незаметно уйти. Я все ждал, когда этот момент произойдет. Когда он наконец растворится в воздухе, перестав терзать мое и без того уставшее сознание. Я ждал, когда реальность снова ударит меня под дых, как это часто бывало наутро. Но он все еще был здесь. Стоял на одном квадратном метре со мной. Дышал на пальцы, выпуская изо рта струйки пара... пара? Но ведь тепло же... – Ты… замерз? Он обернулся на мой голос с совершенно дурацким выражением лица. Эта перемена от минуту назад серьезного Тэхена до маленького мальчишки в теле взрослого человека едва не сбила меня с ног второй раз за день. Поразительно, как одна фраза может поменять человека. – Я… кажется, да, – растерянно пробормотал он, – такое странное чувство. – Странное? У меня закралось нехорошее подозрение. – Хочешь сказать, ты раньше никогда не мерз? Никогда в смысле вообще никогда? – Выходит, что так. Знаю, это немного странно... Мне стало дурно. Судьба сыграла с нами злую шутку. Судьба поломала нас обоих. Мне хотелось смеяться и плакать. Наверное, со стороны я действительно выглядел как сумасшедший. Я кусал губы и едва не рвал на себе волосы. Почему все так? Почему я всю жизнь должен был страдать, задыхаясь от сковывающего все тело холода, который все никак не мог меня добить, а он жил, даже ни разу не почувствовав и капли моей боли на себе? Разве это было справедливо? Я ненавидел его. Я ненавидел его так сильно, что хотел убить. И я бы мысленно сделал это, если бы он вдруг меня не обнял. – Прости... Прости меня... Он все повторял это, крепко сжимая меня. Слова шепотом застревали в моих волосах. Меня душило, знобило и снова бросало в жар. Так близко он был. Так долго не отпускал меня, успокаивая. Пока мы оба приходили в себя. И пока я не выдавил, уткнувшись лбом в его плечо: – Придурок, ты ни в чем не виноват. – Виноват. Я никогда не думал о нас. Не допускал мысли, что у такого дефектного, как я, кто-то может быть. Меня передернуло на его словах. – Ты что… всерьез считал, что в семимиллиардном мире не существует ни одного человека, который бы тебе подошел? По всем твоим, – я скривился, – дефектным параметрам. Он грустно улыбнулся. – Я рад, что ты приехал. Не важно, по какой причине. Я кивнул и взял его за руку. Он был прав. Теперь было уже не важно, какие пути нас привели друг к другу. Важно, что и он, и я в конечном итоге оказались здесь.***
Мой рейс был через пять дней. Его – через два. И как уместить все, что осталось неозвученным между нами, в два жалких дня, было откровенно непонятно. Мы много гуляли по городу. Ели мороженное, которое я теперь мог себе позволить, не боясь слечь потом с температурой. Тэхен открывал для себя мир озноба и мурашек. Ухватывал любую возможность забраться рукой в мой карман и погреться там. Я ничего не мог с ним поделать. Только хотел начать возмущаться, как натыкался на его шкодливый взгляд аля я ничего не знаю, я здесь ни причем, и все желание ругаться сходило на нет. Признайся он при других обстоятельствах, что в конце зимы ему исполнится двадцать семь, я бы не поверил. Не бывает таких взрослых. О том, что время подходит к концу, я всерьез задумался ночью в день его отъезда. В телефоне был забит номер его рейса и время вылета. Я знал, что это случится, но не позволял этой мысли забраться в голову слишком глубоко. Все время выталкивал ее куда-то на периферию. Я так и не смог уснуть и приехал в аэропорт помятый, с новой порцией синяков под глазами. – Привет. Тэхен встретил меня с улыбкой, почти также неуверенно маша рукой, как в день нашего знакомства. Он тоже заметно нервничал. У нас было еще несколько часов перед отлетом. Я не хотел думать о том, что будет после. Где мы будем. Кем мы будем друг для друга, когда самолет заберет его у меня. Думаю, у Тэхена были подобные мысли. По крайней мере, мне так казалось. Мы сидели в зале ожидания, разговаривая о какой-то ерунде, нарочно избегая серьезным тем. Он рассказывал мне о своей семье. О брате, который всю жизнь его достает. О родителях, которые никогда не понимали его увлечения фотографией. О собаке, которую оставил у друга и которую нужно будет обязательно забрать после. Мне было грустно и невыносимо его отпускать. Вновь оказавшись в аэропорту, я еще в большей мере не понимал, что мне делать дальше. Как мне теперь жить, когда весь мой мир всего за несколько дней разделился на до и … Я постарался выкинуть эти мысли. Чувствовал, что еще немного, и слезы брызнут из глаз. Тэхен, почувствовав, что я отстранился, крепче сжал мою руку. – Юнги… – Я знаю, прости. На некогда белой коже блестели прозрачные полосы. Я отвернулся от него ровно в тот момент, когда диктор объявил о посадке. – Тебе нужно идти, – мой голос звучал сдавлено и разбито. – Знаю, я тоже знаю, не грусти, – он уткнулся лбом в мою спину и прижался на несколько секунд так трепетно, что до меня, наконец, дошло, что он вот-вот улетит. Когда это все же случилось, я долго еще сидел в аэропорту, словно это могло его вернуть. Все стало бессмысленным. Пустым. Каким и было раньше. До всей этой Финляндии. До всего этого здесь. Меня больше ничего не удерживало в этом городе, и вечером у меня на руках уже был обратный билет в Тэгу. Как жаль, что Хельсинки, я и он не могли остаться навсегда как кадр на фотопленке.***
Ни дома, ни в самом Тэгу за мое отсутствие ничего значительного не успело произойти. Только Сокджин стал еще более раздражительным. Хоби говорил, что у него что-то не клеится на работе. Но я больше верил отцу, который сдал его с потрохами. Если бы я вернулся несколькими днями позже, как и планировал, мой брат довел бы до ручки не только себя, но и всех остальных. Еще через пару дней я вернулся в университет и на те несколько подработок, которые и были спонсорами моей Финляндии. А где-то через месяц пришло письмо от Тэхена. Настоящее, бумажное, старомодное письмо. У него была своеобразная манера излагать свои мысли. Письмо больше походило на личную записную книжку. Тэхен писал о том, как его зовут. Сколько ему лет. Какое его любимое животное. О погоде, которая ему нравится. О местах, которые ему запомнились. О людях, к которым он хотел вернуться. В конверте были фотографии. По большей части – Хельсинки, самые его потаенные уголки, о которых мало кто знает. Иногда попадались случайные прохожие, среди которых одно лицо оказалось знакомым. Я смотрел на себя и не узнавал. Так вот, как я выглядел со стороны. Так вот, каким он меня тогда увидел. На том единственном снимке я и сам впервые увидел себя живым.Тэхен
Мы встретились спустя почти семь месяцев. Юнги снова взял академ. А я наконец-то смог убедить своего босса, что смогу работать и на удаленке с еще большим успехом и рвением, чем раньше. Мы снова встретились там же. На той же Сенатской площади перед Кафедральным собором. Вот только мы оба уже были другими. Мы больше не были случайными незнакомцами, которых столкнула судьба. Мы оба были здесь, потому хотели быть рядом. И еще потому, что этот город для нас обоих имел особое значение. Он соединял нас, оказавшихся по какой-то нелепой случайности, на разных концах Земли, подобно путеводной нити, в конечной итоге сходившейся в одной точке. И пусть этот раз станет последним, когда мы будем здесь. Но это будет не последним разом, когда мы будем вместе.