глупая ревность

      Куинни Голдштейн была… сладкой. Да, пожалуй, Винда описала бы её именно так. Розовая, наивная, воздушная. Хотелось сломать её. Втоптать в грязь. Показать всю черноту этого мира, чтобы она просто перестала смотреть на окружающих своими большими кукольными глазами. Куинни была воплощением невинности, чистой, незамутненной грязью, девственности.       А Винда, по сравнению с ней, казалась какой-то бордельной девкой. Она была жгучей, горькой и порочной. Француженка не гнушалась манипулированием, не пугалась пыток, признавая их действенными, и лгала-лгала-лгала, ловко расставляя сети и заманивая своих жертв чарующими словами, чтобы потом утащить их на самое дно.       Розье это очень раздражало. Бесило до зубовного скрежета. Руки так и чесались схватить её такую хрупкую, тонкую шейку и медленно, смакуя каждую секунду, душить её, наблюдая как уходит жизнь из этих больших наивных глаз. Хотелось слушать её предсмертные хрипы и тонкое мяуканье о пощаде, смотреть, как она пытается вырваться из сильного захвата, пока воздуха в лёгких становится все меньше и меньше, лицо её бледнеет с каждым мгновением, а белки глаз наливаются кровью.       Конечно, Винда была волшебницей. Замечательной и выдающейся волшебницей, она бы сказала. Розье знала множество проклятий, ритуалов и пыточных заклинаний, которые она могла испробовать на Голдштейн, но ей хотелось сделать это грубо, топорно. Держать её на грани своими же собственными руками. Но нельзя.       Нельзянельзянельзянельзя       Он запретил. Сказал, что она очень важна для нас. Сказал, что она сильна, а он любит сильных. Кто, как не она, это понимает?       Именно поэтому Винда сидит и распивает чаи с этой… девчонкой! Слушает её глупые отмазки и видит, как та слегка хмурит брови, пытаясь услышать её мысли, но натыкается на громадную стену в сознании с витающими пространственными мыслями на французском. Винда довольно улыбается, словно сытая кошка, наклоняет голову вбок и нежно-нежно спрашивает:       — Что-то не так, ma chérie? — сколько усилий она прикладывает, чтобы спокойно сидеть рядом с ней, безмятежно улыбаясь, и не запытать её прямо здесь и сейчас! Она была хищницей, вынужденной притворяться травоядной зверушкой, чтобы заманить очередную жертву к себе в ловушку.       — Нет-нет, все в полном порядке, мадам! Просто все так необычно, я не привыкла к такому…— Куинни слегка нервно улыбается, незаметно дёргая тонкими пальцами, держащими полупустую чашку. Что, больше не чувствуешь себя всезнающей? Винда мысленно улыбается ещё шире, подливая горячий чай в чашки.       — Мы все постараемся сделать так, чтобы это место стало вашим домом, ma douce. Особенно я и Господин Гриндевальд… — продолжая расслаблено улыбаться, заботливо говорит она, невесомо накрывая своей ладонью её запястье. Куинни несмело растягивает губы в улыбке и кивает, переводя взгляд на низкий столик, рассматривая плавающие чаинки в чашке. На мгновение, всего лишь на одно, улыбка Винды превращается в оскал, но тут же принимает исходный вид. Она завлекает младшую Голдштейн в разговор ни о чём, закидывая маленькие крючки, располагая к себе.       Вечером, сидя у зеркала в лёгком платье и распутывая сложную причёску, Розье слышит, как открывается дверь в комнату. Она не поворачивает голову в сторону входящего, ибо знает, что здесь может находится всего лишь один человек.       Геллерт снимает чёрный бархатный сюртук, немного устало спрашивая:       — Как идут дела с Куинни? — он походит к столику, за которым сидит женщина, кладя свои сильные руки на её плечи. Та лишь прикрывает глаза, на секунду поджимая губы в раздражении.       — Все хорошо. — Геллерт хмурится, увидев этот мимолетный жест и слыша такие не совсем характерные для неё короткие, рубленные фразы. Он нежно разминает её плечи, заставляя расслабить напряженные плечи и издать звук, похожий на смесь изумленного выдоха и экстатического стона. Гриндевальд слегка ухмыляется, видя, как Винда тянется к нему, словно кошка, долгое время не получавшая ласки.        — Точно? Я же вижу, что тебя что-то беспокоит, meine Liebe. — говорит он. Розье недовольно вздыхает, откидывая голову назад, чтобы посмотреть на него.        — Она слишком… слишком. Понимаешь? Я еле сдерживаю себя, чтобы ненароком её не испугать или, à Dieu ne plaise, запытать на месте. — легко врет Винда. Точнее, говорит полуправду.       Винда Розье никогда, ни при каких обстоятельствах и ни за что не признаётся ему (или же самой себе, если уж на то пошло), что просто-напросто ревнует. Глупая Винда, глупая ревность…       Она уже не замечает внезапного понимания, а затем налёта весёлости и какого-то удовлетворения в глазах Гриндевальда. Он лишь хмыкает и целует Винду в макушку, скрывая в волосах у той маленькую улыбку.