Любовь моя всегда...

      «Повелитель едет сюда. Это связано с похищением Хюррем-султан»       Мягкая легкая поступь. Тихий шелест подола платья, отдающий в ушах ненавязчивым гулом. Отрешенный и будто бы не свой взгляд, медленно блуждающий по искуссно отделанным стенам. Легкие кивки на почтительные поклоны слуг и словно произнесенный кем-то другим приказ:        — Выйдите. Все выйдите.       Все это сейчас кажется ненастоящим и ненужным. В голове крутились только слова Али-аги, подкрепившие и подтвердившие сказанное пашой несколькими минутами ранее. Сулейман узнал — по-другому и быть не может. Все к этому шло, в глубине души Хатидже это прекрасно понимала. К поискам рыжей ведьмы брат подключил лучших воинов и мужей Стамбула, даже вызвал Бали-бей с другого конца империи…       Сделал все, чтобы эти два года Хатидже все равно жила в постоянном напряжении. И если в начале она была уверена в том, что Хюррем сгинула раз и навсегда, то позже эта уверенность превратилось в неусыпное ожидание перед новым запланированным шагом — когда уже…       В отличие от вечно боящейся Гюльфем и Шах, которая лишь холодно беспокоилась о своей репутации, Хатидже просто ждала. Медленно, молчаливо подготавливая себя и каждого к необратимому итогу, пусть им еще и непонятному. Любой хищник выжидает столько, сколько ему нужно для того, чтобы окончательно загнать самоуверенного зверька в ловушку, а потом безжалостно его прикончить. И ему совершенно не страшно.       Но даже самые лютые звери когда-то были только слепыми детенышами, что уж гворить о людях… Когда-то и она давали высокие клятвы, когда-то и она обещали никогда не предать. Когда-то…       Хатидже взяла в руки крошечную шкатулку. Медленно опускаясь на кровать, бледными, почти прозрачными пальцами, достает изящный хрустальный пузырек с заветным содержимым. Полупрозрачная жидкость слегка колышется, когда султанша с печальной улыбкой подносит его к глазам.       Когда-то… Как же давно это было. Как искренне и по-родному, как отчаянно наполняющее душу чем-то светлым. И что осталось…       Ничего.       Только пустота, ежедневно напоминающая об этом удушающем «когда-то» в ежедневных кошмарах, в каждой вещи в этом дворце. Хранящая остатки прежней Хатидже-султан. Ее любовь — ее и Ибрагима. Ее боль и слезы. Смысл.       Тонкие ноздри с шумом втянули вдруг ставший холодным воздух. Любовь — единственное, что все это время удерживало ее на плаву. Она помнила. Помнила каждое объятие мужа, помнила наизусть каждую мелодию, которую он выводил смычком на балконе в Топкапы, а потом и прямо в этой комнате. Ее естество, ее сердце и душа всецело принадлежали Ибрагиму, греку из Парги, убитого его же благодетелем, которого Хатидже давным-давно считала родным братом.       По щеке проскользнула одинокая слезинка, которая быстро спряталась в складках уже белого платья — в этот день она останется такой, какой когда-то ее полюбили. Невинной маленькой Хатидже, недоступной ни для кого, любимой дочерью султанского дома. Счастливой женой Великого визиря Османской империи. Все было выплакано уже давно, сейчас оставалось только вздохнуть и холодно улыбнувшись самой себе, перелистывать в памяти страницы их истории…       Медленно выпадающие из тугой прически пряди мягко коснулись лебединой шеи, заставив снова зажмурится. На мгновение Хатидже вновь показалось, что кожу опалило горячее дыхание Ибрагима. Причину ее жизни. И смерти.       Она ненавидела. Ненавидела себя за то, что вспомнив постоянные уроки тоже покойной Валиде позволила себе в гневе выкрикнуть слова, ставшие личным палачом и проклятием, подарившие года обмана и отчуждения, заставив сердце кровоточить слезами. Вырезавшие на ней клеймо позора, которое сейчас не в состоянии стереть даже белое одеяние.       Хатидже до сих пор не хотела верить в то, что Ибрагим сделал все добровольно. Добровольно предал их любовь, за которую оба были готовы умереть. Сознательно отказался от всех почестей, которые получил, женившись на ней, сам потянул Нигяр в свои объятия. Сама Хатидже посеяла в нем семена сомнений, но помогла им возрасти только Хюррем. Иначе… иначе и быть не могло.       Об их вражде с Ибрагимом знала вся столица, что уж там говорить о Хатидже. Эта змея, нащупав слабое место в их браке, дождавшись переломного момента, подослала Нигяр. Знала, куда ударить так, чтобы их любовь превратилась в незаметную блеклую тень. Знала, как сделать так, чтобы и Сулейман засомневался в своем главном соратнике. Все просчитала, все устроила. Все уничтожила.       Слишком поздно поняла это Хатидже. В тот день любовь уже острым ножом прошлась по ее горлу, перерезав душу и естество. А в глубокие раны обычно просачивается яд, отвравляющий каждую клеточку несчастого, который позволил себе вовремя их не излечить, не закрыть от всего мира и пережить в тихой гавани воспоминаний. А на месте ран всегда образуются рубцы — маленькие и большие, глубокие и не очень, но одинаково гниющие от собственного составляющего.       Любовь Хатидже превратилась в ее проклятие. То, что еще несколько лет назад наполняло мысли светом и превращало день и ночь рядом с Ибрагимом в рай на земле, свергло обоих в огненную геенну. Хатидже не могла поверить в то, что так легко и бессердечно ее могла предать та, которая вытаскивала из самых глубоких пропастей, вселяла уверенность в завтрашнем дне и даже спасла ребенка. Предать ради собственных жестоких амбиций, ради власти, ради крови, обагрившей каждого, кто в глазах Хюррем представлял опасность. Не могла поверить и в то, что султан так легко спускал ей с рук, позволял уничтожать все правила и традиции, все то, за что так сильно боролась Валиде-султан.       Да, Хатидже восхищалась братом. Она любила его, обожала, как ангела, который всегда был рядом, давал радость и покой. Восхищалась чувством справедливости, недоступного даже их могущественному отцу, что тот похоронил в погоне за троном. Сулейман был… другой. Знал, что такое любовь, позволил и Хатидже испытать на себе этот высший дар Всевышнего. Но он же наступил сестре на горло, когда та только-только начала дышать полной грудью. И сделал это напоказ, снова унизив и растоптав члена собственной семьи, снова пойдя на поводу у лживых слухов и интриг, которые Хюррем расплела и расставила вокруг него подобно силкам и самым хитроумным ловушкам. А он в них попал.       Превратился в убийцу собственного друга и сестры, тем, кто третий предал ее любовь к себе. Как будто и не было ему дорога его «нежная, красивая Хатидже», будто не было всех клятв, будто и Ибрагим, и Хатидже, и их дети, превратившееся в сирот, стали лишь мешающим ему пеплом.       Хатидже не понимала, чем заслужила такое отношение. Неужели она действительно меркла перед рыжеволосовй бестией, неужели совсем не заслуживала малейшего уважения, разрешения хотя бы чтить память горячо любимого супруга, жить во дворце, упиваясь игрой на неотнятом инструменте?.. Но даже этого Сулейману показалось мало.       Он выдал ее замуж. Выдал, прямо как отец, посчитавший престарелого Искендера-пашу лучшей партией для цветущей и самой красивой своей дочери… Превратил в рабыню, будто поменяв их с Хюррем местами, показал, что возволив Хатидже любить и быть любимой, он может требовать за ничтожные мгновения счастья такую плату. И каждый раз, когда ей казалось, что больнее уже быть не может, Хатидже получала удар — неимерно резкий и острый, колющей как огромная игла, которая медленно двигается прямо к сердцу.       Но даже у всего есть предел. Сулейман уничтожил то, что Хатидже восстановила с таким трудом, перешагнув через собственную гордость. Он вычеркнул ее из своего сердца, превратил в ничего незначащую тень, чья участь теперь — молчаливо дожидаться нового приказа. Так в чем теперь смысл хранить его в своем?       Хатидже собирала себя по крупицам. Восстанавливала каждую свою частичку после того рокового утра. И теперь думала. Выжидала. Наблюдала. Впервые показывала когти, как кошка, уставшая притворяться домашней. Теперь она жила только одной мыслей — сделать так больно, чтобы на этот раз Сулейман не смог подняться, чтоб он в один день потерял все, что она медленно теряла все эти годы. Чтобы умер вместе с этой неизвестностью, которую Хатидже оставит после себя. Пусть на этот раз ее любовь окончательно умрет, собственноручно перерезав себе горло.       Ее больше ничто не держит. Чуткие кошачьи глаза всегда замечают, когда к животному обращаются только для того, чтобы оно не докучало и… не шипело. Та сестринская любовь Шах, о которой та внушала каждый раз, когда поддерживала каждое решение Сулеймана, начисто меркла перед детской завистью, превратившейся сейчас в плохо скрываемую правду. Гюльфем за все эти годы тоже устала твердить одно и тоже — когда-то Хатидже взяла ее под крыло из жалости. Теперь жалость служила причиной наконец от Гюльфем избавиться. Отпустить от себя и освободить от вечной участи тени, неустанно повторяющей одно и то же.       Единственная, кому Хатидже продолжала доверять оставалась Бейхан. Она ее понимала. Она, как никто другой разделяла ее боль и никогда не винила в том, что случилось. Только Бейхан Хатидже сейчас наскоро писала письмо с просьбой простить ее и позаботиться об Османе и Хуриджихан. С детьми она уже попрощалась. Она была уверена, что ее поймут. А уж простить за многое себя не сможет сама Хатидже.       Не сможет простить на слепоту. За то, что своими руками пошатнула счастье, которое так долго ловила. За то, что допустила все произошедшее, превратив себя лишь в пустую точку на страницах собственной истории. За то, то свернула с истинного пусти и сотворила столько грехов, что просто отправится в ад для нее будет высшей наградой Всевышнего. Ибо она не раскаивается. Не за чем.       Теперь остается только поднести к губам пузырек с горьковатым содержимым. Когда первые капли попадают в горло, Хатидже судорожно сглатывает, стараясь поторопить не только момент, но и Сулеймана, который наверняка уже узнал у Шах, где она может быть. Прикрыв глаза, повернуться лицом к солнцу, подставив изможденную кожу под последние в ее жизни лучи и чувствовать и слышать, как дыхание медленно замедляется, а внутри неспешно и предвкушающе начинает ползти отвратительный, но такой желанный холод.       Пустой пузырек покоился в руке, ставя точку на том, что даже самая большая чаша может быть переполнена. И в этот раз больно будет всем, но только не Хатидже. Она достаточно натерпелась от своей любви, достаточно заплатила. И ее зима закончилась, она уходит к любимому человеку с совершенно спокойной душой. А зима того, чьи шаги она сейчас слышит, только начинается...