Рябящая в глазах монохромия

      И вот снова я тянусь к той заветной петле угрожающе, но так вызывающе висящей на потолке. Сегодня я обязательно прекращу эту бессмысленную веретеницу жизни, которая тянется за мной длинным, нарастающим с каждой прожитой секундой клубком. Возможно, его и можно было расплести, рассортировать пряжу по цвету, длине и фасону, но я постоянно отмахивался, говорил, что попросту нет времени и как-нибудь в другой раз. Но всё это было ложью – на самом деле я отчаянно боялся начать распутывать его, казалось одно неловкое действие и я полностью обвешу себя этими нитями, запутаюсь, не в силах даже развязать руки для такого глупого и слабого порыва как суицид. Да мне всегда казалось это глупым, казалось, что все эти люди, что так воспевают расправу над собой просто не имеют и понятие о цене жизни, будто они лишь выскочки, которые не в силах заявить о себе по-другому, никчёмные слабаки. Да вот только и я был таким же. И во всей этой ситуации самоубийство казалось самым разумным вариантом, нет,я был полностью убеждён, что именно так и было. В моей короткой, но такой никчёмной пустой и бессмысленной жизни хотелось только одного - наконец прекратить тонуть в этой вязкой, пугающей до дрожи в костях пустоте. Да, я был абсолютно пуст, в моей жизни не было ничего такого, что могло бы исправить это. Все говорят о чувствах, эмоциях, но я уже долгое время попросту не чувствую их, не ощущаю. Они казались для меня чем-то далёким, несбыточным, чуждым. Поэтому наравне с другими я себя попросту не ощущал. Нет вы не подумайте, у меня нет какого-либо ЧСВ или, что вы там себе навыдумывали, но весь этот спектр эмоций, переживаний о мелочах в их головах был мне неизвестен, но вместе с тем я прекрасно понимал от чего они так ведут себя.       Постоянно наблюдая за другими, мне вскоре удалось выявить закономерность чуждого для меня поведения, именно тогда я стал понимать людей, но ближе от этого ко мне они не становились. Между нами как будто всегда была эта самая непреодолимая пропасть, и чтобы я не предпринимал, она никогда не сокращалась. Со временем я привык и смирился с этим, а затем началось время средней школы. Что ж, дети оказались довольно жестоки и прямолинейны, они по какой-то причине всегда могли определить тех, кто был не похож на них. Так к четырнадцати годам, я понял, что надо уметь подстраиваться под других, надевать маску улыбчивого паренька и без зазрения совести, которой у меня по каким-то причинам не было, врать каждому – родителям, сверстникам, детям, а затем и самому себе. Врать самому себе было легче всего, но когда эта фарфоровая маска, так крепко прилипшая к моему лицу, спадала, весь мир, складывающийся на лжи и самовнушении, словно карточный домик разваливался на глазах. Единственно, что оставалось со мной это пустота, ложь и слово, которое будто приговор выжжено на моём хилом по состоянию здоровья теле. Неполноценность. Всю мою жизнь она была со мной.       У меня было не самое трудное детство, но и счастливым его назвать язык не поворачивался. В этом гниющем день за днём от своей безысходности городе таких семей было полным полно. Отец пьяница и вечно срывающаяся в истерике мать, которая, впрочем, тоже не далеко ушла от своего мужа. Но это всё не важно, не они меня сделали таким, я с самого начала, сколько себя помню, был каким-то не таким. Но однажды, давным-давно у меня было кое-что. Кое-что, что могло меня хоть как-то связать с другими людьми. Мне было четыре, но для меня этот день был, как будто вчера. Детский сад, песочница, черноволосый застенчивый мальчик моего возраста и стайка идущих друг за другом крылатых муравьёв. Помню безмерную заинтересованность и то подрагивающие на пальцах ощущение как сейчас - я беру маленького муравья в руки и с первым и пожалуй единственным хорошим для себя чувством отрываю ему крылья. Эта ситуация вызвало во мне огромное восхищение, такое что я просто не мог молча проворачивать всё это. Я посмотрел на стоящего рядом мальчишку, и не в силах сдержать свой первый порыв эмоций обратился к нему: «Посмотри они такие маленькие, мы наверно для них как боги». Я был безмерно рад, что аж хотел поделиться своей первой радостью и с другими, но единственное что я увидел на лице паренька - страх вперемешку с отвращением. Он посмотрел на меня, скривил лицо в этой ужасающей гримасе и убежал с криком: «Да ты ненормальный». С того самого момента я и осознал эту простую истину: я ненормальный, не такой как все и это не исправить никому, это словно клеймо с рождения - уже появилось и никак не отдерёшь. И с этой мыслью я живу до сих пор. И буду жить до последний секунды.       Я безмерно хотел прекратить всё это. Мне казалось это неправильным, неправильным, что такой человек как я вообще существует, ходит по этой земле вместе с другими, да и можно было ли меня назвать человеком? Я пытался, действительно пытался изменить этот факт, хоть как-нибудь замаскировать его, и в какой-то момент я стал даже создавать рассказы. Мне казалось, что если буду писать истории про живых людей, про их жизни и их чувства, то и сам вскоре смогу приблизиться к существу под названием человек хотя бы на миллиметр. Но какую бы сцену не создавал, какой бы антураж и сценарий не брал за основу, всё выходило каким-то не таким, неправильным - таким же как и я сам. Мои герои были пустышками, они были лишены каких-то черт присущих человеку. Почти всегда они получались эфемерными – красивая оболочка снаружи, но пустышка внутри. И как бы я ни старался придумать для них хороший конец, но всё выходило однобоким, одинаковым и по итогу заканчивалось огромным никчёмным ничем. Как, впрочем, и я сам. Эта попытка не принесла никаких плодов, лишь очередное разочарование.       В итоге я решил убить себя. Хотя нет только свою земную оболочку, потому что никого живого внутри неё не скрывалось - его там не было, словно при сооружении меня оракул, бог или как там ещё их называют, забыл вложить куб душу туда. Я отчаянно тянулся к смерти, и каждый раз меня что-то останавливало: то вскипевший надоедливо звенящий чайник, то не выключенный утюг (всё же мне не хотелось причинять неудобство своим соседям неожиданным пожаром), то на крышу раньше меня кто-то придёт, то верёвка оборвётся, то уведомление на телефоне высветится. Однажды меня прервал новопришедший отзыв, просящий дописать работу. И я словно заговорённый с глубоким вздохом садился и начинал снова писать своё бездарный рассказ.       Но в какой-то момент, нет даже не так, в глубине души всегда знал это - я не хотел умирать. Правда заключалось в том, что несмотря на все неурядицы я отчаянно хотел жить. Жить и всё же надеяться на лучшее, даже зная, что всё это бесполезно, напрасно, но всё равно надеяться, что хоть кто-нибудь поймёт меня. Ох, нет, я и молить о такой щедрости не мог, чтобы меня спасли, всё потому что спасать было нечего. Мне просто хотелось, чтобы напоследок меня хотя бы поняли. Именно поэтому если я и делал порезы на запястьях, то только на самом видном месте, если и шёл на крышу, то только всегда зная, что на ней кто-то есть, если и вешал верёвку, то всегда намеренно покупал бракованную. И сегодня я вновь отдёргиваю руки от петли на шее. В школе меня попросили, как президента ученического совета зачитать выпускную речь. Только по этой причине, я проживу ещё один день. А завтра я приду туда, намеренно оставляя свой пиджак в зале, а потом снова уйду на крышу. Не знаю, что будет дальше... Я хочу умереть.

Хочу жить.

Я хочу всё прекратить.

Хочу быть понятым и принятым.

Я не хочу видеть кого-либо.

Пожалуйста спаси меня, Чарльз Эйлер.