Apple tree

      — Он у нас, капитан.       Это всё, чего жаждали услышать верхушки последние два года, наверное. Только губы улыбка растягивает не им — улыбка сладкая, предвкушающая. Пленённого же сюда никакими способами не заманишь, а тут стоило только схватить кого-то из приближённых к нему, и сразу сдался.       Дилюк опечаленным не выглядит. Потрёпанным — да, уставшим. Но ни капли горечи нет на его лице, и Кэйа понимает, почему так. Он слишком хорошо знает этого парня, слишком хорошо уже умеет читать его. Эта дурацкая игра между ними тянется не первый год, можно точно сказать, чуть ли не по дням, когда она началась. Притворство на грани искренности, на самой верхушке откровенности.       И если чему-то за это время Кэйа научился, так это тому, чтобы Дилюка читать, как открытую книгу, пусть даже книга эта написана на древнейшем из языков, на котором никто не говорит во времени, когда они живут.       В их времени Дилюк является одним из самых опасных людей, которых разыскивают в пределах территории страны. Иногда и дальше: некоторых пытаются ловить по всему миру, но к ним относятся в основном либо самые сильные из представителей икс-гена, избегающие системы, либо мета в розыске после совершения преступлений. Не стоит говорить, что преступления могут быть далеко не самыми безобидными. Но системе и не нужно этих категорий, ей достаточно самого факта, что кто-то обосрался.       На плечах Дилюка тоже есть смерти, даже если жизни он отбирал, то не по своей воле. И ищут его по обеим причинам, но даже так не могут судить смертельно.       Кэйа считает, что этому огненному демону повезло попасть именно к его отряду в руки. Несмотря на то, что они подчиняются непосредственно власти, контролирующей вообще все аспекты жизни населения, за которое отвечает, подразделение Кэйи наиболее предпочтительное для того, чтобы познакомить мятежных мета с правосудием и системой. Чтобы ознакомиться с ними самим, чтобы подыграть системе, стремящейся к контролю всех вообще, не только проклятых великим иксом.       Стоит, наверное, порадоваться тому, что Джинн доверяет ему настолько сильно. Благодаря ей никто не суётся сюда, хотя контролировать пытаются и его тоже.       С Дилюком Кэйа знаком уже давно, но даже так не обольщается. В списке талантов и умений, синонимов к имени Дилюка, совсем нет дружелюбия, нет сентиментальности, нет привязанности к тем, с кем вырос под одной крышей. Кэйа не даёт себе обманываться желаемой картиной, надуманными причинами, по которым зудят кончики пальцев.       Дилюк тут не ради него, но для того, чтобы вытерпеть и добраться до своего человека. Партнёр ли, просто последователь или ещё кто, Кэйа не знает, да особо и не стремится. Хотя и эта информация скоро уже будет в его руках. Но он смотрит в алые глаза бывшего партнёра, товарища, практически брата — и не видит в них той тоски, которую испытывает сам. А свою себе не может объяснить; а может, и не хочет.       — Какая редкость, мистер Дилюк, — практически мурлычет Кэйа, прислонившись к крепкому столу, практически впаянному в пол, бедром. Сложенные на груди руки не способ закрыться, но напоминание самому себе держаться обособленно. Кэйа себя не понимает этим днём, но прячет это непонимание за сладкой улыбкой, привычно задевающей глаза по самым уголкам. — Не так часто Вас можно увидеть здесь. Вы давно нас не навещали, мы успели соскучиться.       Дилюк в ответ даже не моргает, только прикрывает устало глаза; ещё ниже опускаются уголки пересушенных губ. Линия его плеч кажется напряжённой, но руки, связанные сзади, расслабленные. Он понимает, что сопротивляться бесполезно, когда он уже здесь, когда его уже взяли. Когда он сам зачем-то отдался в руки пленителей.       И для Кэйи это тоже понятно: Дилюк не попался бы им так просто. В его венах пламя, способное выжигать города, целые континенты. Он слишком опасен по всем меркам, таких держат в изоляции, изучают, пытаются ограничить с помощью ошейника и наручей. Но он дикий, неудержимый, и пусть от руки его страдают не так часто, любой пожелает избавиться от него. Потому что он не собирается работать в команде против таких же, как он сам, одарённых или осквернённых икс-геном, о котором никто не просил.       Дилюк не говорит этого вслух, но Кэйа всё равно слышит ровное и тихое: "Не обольщайтесь, капитан". И улыбается ещё шире, до сладкого расслабленно. Эти наручники, из чего бы ни были там сделаны, слишком слабые, чтобы демона удержать. Но Дилюк не выказывает никакой агрессии. Может, именно тут надеется наконец-то отдохнуть.       Имеют ли к этому всему отношение Фатуи, гонящие его с места на место вот уже столько лет? Настолько ли сильно Маги Бездны достали его, чтобы он прятался у тех, кого презирает, или же они не имеют никакого значения во всей этой истории?       Для Дилюка они все как цирк, как парад клоунов, но рано или поздно даже от мошек устаёшь. Пришёл ли он просить помощи? Кэйа в этом сомневается.       В мире, где ты не можешь заполучить сильного и опасного союзника на свою сторону, ты пытаешься от него избавиться. Именно об этом им и нужно поговорить, но Кэйа не может сделать этого при всех. Он понимает всю важность, понимает, что и Фатуи, и Бездна слишком активизировались в последнее время, что даже Ордо приходится несладко. Дилюк точно должен знать об этом что-то: он ведь приоритетная цель.       Только вот Дилюк не из-за всех этих преступных организаций сидит сейчас здесь. Но когда ещё они смогут выкроить эту сокровенную минутку на обмен информацией, если демон с пламенем под кожей предпочитает одиночное шествие, пусть даже по следам его идут другие, зовущие себя его стаей?       С момента их последней встречи он меняется мало. Волосы отрастают, хотя он постригает их довольно часто и заметно небрежно. Не сдерживаемые резинкой, огненные пряди рваными волнами рассыпаны по плечам, и вот тут подчёркивают совсем уже нездоровую худобу. Кэйа не может сказать, что рад видеть своего оппонента, свою мышку, бегущую от кота, своего монстра, огненное чудовище, таким измученным.       Слишком очевидным росчерком усталости залегают пятна теней у него под глазами, подчёркнутые светом сверху. Заострившиеся скулы хочется прикрыть мягкими прядями, сгладить плавностью, здоровыми изгибами черт этого бесспорно красивого лица.       Кэйа не может. Для него понятно и так: старший опять себя морит голодом, опять лишает сна, жертвует собой ради кого-то, кого бережёт — таких же, как он, но слабее. Командование личной армией изгнанников отнимает у него слишком много сил, но этого и следовало ожидать.       Дилюк поджимает губы, уголки его рта слегка скругляются. Взгляд, прикованный к глазам Кэйи, открытый, говорящий громче слов: "Я здесь не для того, чтобы драться, но, если понадобится, буду продираться кровью". Ему нельзя не верить. Кэйа прикрывает глаза, подавляя уставший слабый смешок, и кивает своим людям:       — Оставьте нас. Проверьте периметр. Если найдёте кого-то ещё, постарайтесь взять живыми.       — Но капитан, — пробует один из подчинённых, намекая на наручники. На то, что они вряд ли способны помочь. Они все это понимают, ведь знают, пусть в разной степени, о способностях, скрытых в худощавом теле.       Кэйа качает головой. Забота его не трогает. Не сейчас.       — Всё хорошо, идите.       — Под вашу ответственность, капитан.       Кэйа смеётся: вот наглец! И в то же время почему-то гордится открытостью своих людей по отношению к нему, их простотой в общении с ним, доверием, которое они ему демонстрируют. Это развязывает руки, но ступает он всё равно аккуратно.       — Само собой.       Это кажется забавным: только что набитая почти десятком человек тесная камера становится ещё более тесной, когда в ней остаются только двое. Дилюк всё такой же безучастный, но в глаза смотрит по-прежнему. Ни капли эмоций на лице, только росчерками теней и синяков болезненность на бледном полотне, губы ровной линией, золото по скулам и слабый холодный отсвет сбоку из крошечного окошка прямо под потолком — и то за решёткой.       Кэйа садится на стул напротив и закидывает ногу на другую, опять складывает руки на груди и расслабленно откидывается на спинку. Так они вроде на равных условиях, на одном уровне, но он всё равно выше, всё равно свободнее. А кажется ему, что далеко нет. Что Дилюк, бегущий от системы, сражающийся за свою свободу и свободу для своих последователей, глупых щенков с широко раскрытыми глазами и мягкими животами, с лапами без когтей и молочными зубами, намного свободнее него самого.       — Давай закончим игры, — призывает он мягкими интонациями, но властности в них всё равно достаточно. — Зачем ты пришёл? Я не поверю, что им удалось просто так схватить тебя, без борьбы, если судить по отсутствию синяков. И прошу, не нужно водить меня за нос: мы оба прекрасно знаем, какой ты.       — Ты знаешь, для чего я здесь, — ровно звучит в ответ. Ни властности, ни мягкости, ни какой-то яркой, давящей уверенности. Дилюк просто констатирует факт, а Кэйа не может с ним спорить, потому что правда всегда превыше всего. Кроме тех раз, когда он всё-таки идёт вразрез с законами и покрывает этого демона, заметая за ним следы гари и выжженные тропы.       — Вряд ли ты пришёл просить помощи с Фатуи или Бездной, — слабо улыбается Кэйа. Дилюк прикрывает глаза и дёргает уголком рта. С ними он, очевидно, может справиться сам, а если ему понадобится помощь, просто примет её у своих же. Гордый, он не станет просить. А они, слишком верные, не будут ждать, когда его у них отберут — кинутся в защиту грудью.       — Я пришёл за мальчишкой.       — А-а, — Кэйа вдруг чувствует внутри болезненный, неприятный укол чего-то нехорошего, мрачного, поднимающегося из-под тщательно замазанных трещин, ведущих в его личную преисподнюю, куда он всячески старается не соваться, — тот волчонок. Он ранил нескольких наших, мы не можем его отпустить.       — Тогда мы заберём его силой, — просто говорит Дилюк в ответ. Без угрозы, но всё равно весомо, так легко и естественно. Кэйе такое не нравится. Он подаётся чуть вперёд, чтобы смотреть в глаза напротив без всяких полумер, без надумок и иллюзии, что можно уйти, избежать наказания за содеянное.       — Вы украли у нас Кли, — напоминает он, понизив голос в лёд. — Покалечили нескольких рыцарей, порушили и уничтожили часть городской собственности. Вы опасны, он тоже. Двое пострадавших всё ещё находятся в коме. — Он откидывается на спинку снова и выдыхает, чувствуя себя под холодным кровавым взглядом лишь каким-то развлечением. — Мы не отдадим вам его, и тем более не отпустим тебя больше. Отсюда ты отправишься прямиком в суд, Дилюк.       — Мы не крали Кли, — вместо всего прочего говорит ему Дилюк, не пытаясь ни уйти от пристального взгляда, ни спрятаться. Встречает легко, как будто всегда так делает, а на деле просто не боится. Дилюк не животное, чтобы избегать прямых взглядов, в нём нет инстинктов, а с остальным он хорошо справляется сам по себе, быстро учится. Он знает, что силён, и пусть его владение пламенем не такое хорошее, как о нём говорят, верит, что справится.       Кэйа же знает, как на самом деле редко Рагнвиндр пользуется своим исключительным умением. Но совершенно не сомневается в том, что при необходимости Дилюк к нему прибегнет.       — Разве? — Брови будто сами собой насмешливо вскидываются, изгибаются полумесяцем веки, выражая улыбку без капли веселья. Кэйе интересно послушать.       — Она сама пошла с нами, — Дилюк не отчитывается и не оправдывается, и это почему-то тоже раздражает. Потому что человек этот всегда говорит только правду, какой бы она ни была на вкус, горькой или даже просто невыносимой. — Мы не предлагали, она попросила сама.       — Ты же знаешь, чья она, разве нет? Она ребёнок, глупая девочка. — Кэйа склоняет голову к плечу, и на его лице больше нет ни улыбки, ни намёка на неё. Голос не медовый, но будто карамельный — ещё чуть-чуть, и вскроет глотку. — Почему же не вернул?       — Рэйзор, — парирует Дилюк, и говорит в этот раз с чуть большим нажимом, наконец-то ощутимым, хоть и слабым, коротким, как вспышка. Тело остаётся внешне расслабленным, но Кэйа видит натянувшиеся мышцы плечевого пояса. — Вы же знаете, чей он, почему же не вернули?       — Он опасен, — напоминает Кэйа. В ответ ему призрачно хмыкают.       — Кли свободна. Она достаточно взрослая, чтобы решать самой, с кем ей быть. Мы не позволяем ей сражаться, за ней присматривают, — алые глаза впервые сверкают, выражая злость. Голос подчёркивает горечью тяжесть каждого сказанного-отчеканенного слова. — О ней заботятся, как о ребёнке, и не держат в клетке.       В отличие от Рэйзора, она, наверное, и правда в более выгодных условиях. Рэйзор, этот волчонок с геном таким же опасным и сильным, как у Дилюка, доставил много неудобств, отправил двоих практически на грань между мирами. Кэйе стыдно признаться в том, что ему досталось тоже, и что Барбара борется за него прямо сейчас уже который час кряду. Сквозная рана у него на животе отчего-то совсем не хочет заживать.       Рэйзор враг, и пусть всего лишь защищался по мере своих возможностей, Кэйе кажется, что он должен был защитить его. Но не защитил.       Дилюк считается чуть ли не варваром, верхушки бьют кулаками по столам, требуя немедленной поимки преступника и его усмирения. Требуют посадить за решётку, нацепить все заговорённые кандалы, какие только смогут найти. Отдать в лаборатории, если будет нужно. Не так давно стали поговаривать о смерти, но даже сами верха не могут добраться до сокровенной точки компромисса, где будет наконец решено, стоит ли Дилюка убивать, или же целесообразнее будет использовать его в каких-то своих целях.       Они думают, что его можно подкупить. Думают, что смогут его сломать пытками и подарками, лживыми обещаниями, которые, конечно же, не собираются держать. Что воля в нём шатка и хрупка после потери отца несколько лет назад и сильного союзника, умирающего сейчас в стенах собора, где за его жизнь сражается маленькая девушка с даром целителя.       Глядя на него, с тяжестью вины на плечах и пониманием того, что это неизбежно на их войне, где они по разные стороны, Кэйа знает наверняка, что Кли не угрожает ничего. Мета под крылом Феникса не грызут глотки себе подобным, стоят за своих горой, до последней капли крови. И Кли, даже если не мета, всё равно с ними там в безопасности куда большей, чем в Ордо, и они берегут её, потому что она ребёнок, которому не место на войне. Потому что она не сделала им ничего плохого.       Носители икс-гена, бесспорно, опасны. Но они не животные, как те, что сидят в верхах и отдают бесчестные приказы, лишь бы трусам в мантиях спалось спокойнее.       — В любом случае, — Кэйа коротко вздыхает и закидывает руку на спинку стула, расслабленно раскидываясь на нём, — тебя предадут суду. Они собираются отдать тебя Магам.       Глупые старики просто не понимают, что Дилюка не убьют. Его будут пытать, доводить до грани снова и снова, и в конце концов просто натренируют сражаться против них же. И если сейчас у него есть честь, есть нерушимые понятия того, что существуют границы, которые нельзя переступать, существует ценность жизни, то после Магов ничего этого не будет. Он станет голым нервом, обнажённым неутолимым голодом, который не заглушить кровью. Ничем не заглушить.       Дилюк же просто пожимает плечами и переводит взгляд на окно. Холодный серый свет ложится на его кожу чуть ли не серебром, отражается в склерах и мутноватых радужках. Может, перед судом ему дадут хотя бы отоспаться.       — Тебе не страшно? — тише, чем подобает двум чужим людям, спрашивает Кэйа. Как будто они снова те маленькие дети, прячущиеся под столом от грозы, а не солдаты двух разных армий, не капитаны, не выживающие.       На лице Дилюка появляется слабая улыбка, неожиданно ласково смягчающая черты, сглаживающая внешние острые углы и скулы. Он поднимается со стула легко, как-то даже грациозно; струятся по груди распущенные волосы, рваными прядями расчерчивающие серую ткань свободной кофты. В широком вороте видно острые ключицы, тонкие, практически хищные натянутые мышцы и сухожилия.       — Чего мне бояться? — Алые глаза сверкают насмешливо, ожившие. Он потирает руки, испачканные в саже, покрасневшие там, где обожжены обратившимися кучкой пепла и раскалённого металла наручниками, и в два нешироких шага пересекает расстояние между ними. Кэйа раздвигает ноги чуть шире, позволяя ему встать между ними. Задирает голову, чтобы видеть это красивое, до чертей прекрасное лицо.       — Тебя объявят в федеральный розыск, если сбежишь, — и кладёт руки на худые, но крепкие бёдра, скрытые под обтягивающей их тканью чёрных джинсов, заправленных в высокие ботинки.       — Пусть назначат награду повыше, — парирует Дилюк, седлая его колени и прижимаясь к нему всем телом так ласково и откровенно, что Кэйу прошибает дрожью с головы до пят. А может, в обратном порядке.       Он теряется на секунду, две, три, блуждает в ощущениях, отвыкший от прикосновений, от присутствия кого-то в непосредственной близости к себе самому. И ему нравится это. И он хочет этого.       От Дилюка пахнет костром, но не горелой плотью. Пахнет уютом, домом и совсем тонко — одиночеством. Это нота холода, нота чего-то металлического, как игла, как спица, как копьё. От него совсем не пахнет смертью. И ткнувшись ему в шею носом, Кэйа скользит по сосцевидной вниз, до ярёмной впадины, и улавливает привкус соли, лёгкий душок пыли, слабые отголоски чужих прикосновений к тому, что принадлежит ему.       Всегда принадлежало ему. Всегда будет.       Пальцы впиваются в ткань на бёдрах крепче, грубо стискивают её, комкают в складки. Перемещаются на задницу, всё ещё идеально умещающуюся в широких мозолистых ладонях. Цепляются за шлёвки, за края карманов, за дурацкие, режущие кожу клёпки.       — Ты преступник, — сказал он тогда, в самый первый раз, когда они встретились не как союзники, но как тот, кого приказано поймать, и тот, кому этот приказ отдан. Дилюк ухмыльнулся ему в лицо и вскинул голову, бесстрашно обнажая горло.       (Кэйа всё равно не смог бы дотянуться, даже если попытался бы).       Сейчас же, пусть горло он обнажает всё так же без страха, всё совсем иначе. Тогда Кэйе было не по себе, он был напуган, и вовсе не потому, что перед ним был тот, кого в дальнейшем будут считать одним из опаснейших людей их времени. В те дни-месяцы-годы он боялся прежде всего себя самого, потому что не знал собственных границ. Он и сейчас их не знает, но чувствует, что близок к ним, и оттого ему спокойнее.       Он не так опасен, он не центральный игрок, но он хороший стратег, хитрый боец, его так просто на лопатки не уложишь.       А ложится он сам, откидывается на спинку стула сильнее, позволяя Дилюку тереться о себя, притягивая его к себе ближе, вжимая его в себя туже, крепче, так, чтобы ни миллиметра между ними не оставалось. От тесной близости голова кружится, тяжело становится дышать. Дух пламени пробирается по дыхательным путям, воспламеняет сердце, напитывает кровь искрами.       Кэйа отпускает себя, запрокидывает доверчиво голову, обнажает ответно горло. Подставляет сухим губам, выдыхает томно. Расслабляет мышцы, но сведённые судорогой пальцы, цепляющиеся за ткань чужой одежды, разжать не может.       — Сколько у нас времени? — слышит только откуда-то сверху, чувствует слова у себя на губах короткими мазками выдохов. Тело в его руках натягивается, кончики пальцев ловят лёгкую, быстротечную, практически незаметную дрожь.       Обнажённые прохладные пальцы зарываются ему в волосы, треплют неловко пряди, вытягивая их из-под оков резинки. Массируют кожу головы, слегка царапают чувствительную кожу состриженными под корень ногтями, заставляя от удовольствия закатить глаза.       — Не много. Около пятнадцати, максимум двадцати минут, — Кэйа слегка задыхается, неожиданно уже распалённый, будто костёр посреди леса в самую мрачную ночь. Хоть и знает, что ночь эта ещё впереди, что время неминуемо приведёт его за руку туда, прямиком тьме и крови, чтобы насытились, чтобы испили до дна, до последней капли, чтобы рассмаковали косточки. Знает, что будет там не один.       — Хватит, — ложится на губы горячим дыханием, и Кэйа открывает рот шире, ловит каждый звук, каждую гладкую гласную и режущую согласную. Чужой язык он ловит тоже, пускает глубже, обнимает губами и сосёт, стараясь удержать в сладостном плену собственного рта.       Дилюк в его руках тонкий, едва ли тёплый, с нарастающим под кожей жаром. Руки же самого Кэйи уже всё равно что кипяток, всё равно что пламя, всё равно что раскалённая лава, сжирающая всё на пути.       Застёжки, молнии ширинки, петли пуговиц — всё это остаётся позади, как только он касается сокровенных мест там, внутри, под тканью джинсов и белья, где никто больше не трогает. Демон отзывчив, открыт для него, с полной отдачей и чуть рваными рывками рук, раздевающих его самого внизу, чтобы побыстрее, чтобы не тратить время понапрасну.       Они оба изголодавшиеся, оба жадные, и сейчас, держась друг за друга, хотят только слиться снова воедино, почувствовать друг друга так, как ни с кем больше не могут, не горят желанием. Так, как только им под силу, в своём собственном наслаждении, недоступном для других.       У них не так много времени, и пусть даже Кэйа хочет, так безумно сильно хочет насадить этого чёрта на собственный член до самого конца и удерживать его в этой высшей точке так долго, как только самому терпения хватит, слушая мольбы и проклятья, они не могут себе этого сейчас позволить.       Он сам поднимается, удерживая Дилюка в руках. От его пальцев на бледной коже остаются синяки, это всегда так, не имеет значения, насколько ласковым он пытается быть. Дилюк ему это позволяет, сам льнёт ближе, наслаждаясь близостью. Не ограничивает, не мешает, но чувствует. Греется, замёрзший, с огнём в жилах и диким пламенем в глазах, с искрами, пляшущими на кончиках пальцев о того, кто ему равен.       Кэйа целует каждый, трепетно касается губами и ласково смотрит в глаза. Он преданный, да только не тем. В этом мире люди, носящие ген-икс, не просили о нём, но, родившись с ним, вынуждены скрываться и бороться за свою свободу. Кэйа не такой: ему бороться не нужно.       Он помнит, как в первый раз, держась за чужие бёдра и отпустив себя, бездумно пустил по белой коже изморозь. Как она накрыла лёгким сатином царапины, синяки и укусы, красные на этом снежном полотне. Как глаза Дилюка всполохнули пламенем, почернели расширившимся зрачками, вонзились в кожу ответно, и Кэйа услышал только:       — Ох, — а потом:       — Вот так сюрприз, — а сразу следом, сквозь удушение, перекрывающее доступ к кислороду:       — Сильнее, капитан.       Он не помнит, чтобы им хоть раз не нужно было спешить, чтобы хоть раз между ними был не перепихон на скорую руку, но нечто более сокровенное, что они носят в тесных пространствах грудных клеток. Они не были вместе вообще как-то уже довольно долгое время, и ему жаль, что даже сейчас, снова встретившись, они не могут ничего. Только наскоро стащить штаны до колен или середины бедра и прижаться отчаянно друг к другу всем, чем только можно. Оголённой кожей, жаждущим нутром.       Он хочет большего.       И когда пальцы Дилюка скользят в него, смазанные только слюной, всё такие же холодные, насколько его собственные горячие, он подаётся навстречу и выгибает спину, беспощадно насаживаясь сильнее. У них нет времени. Он хочет Дилюка в себе прямо, мать его, сейчас. С радостью бы отдался ему не здесь, не в камере, куда могут войти. Но входят в него — Дилюк вонзает пальцы сильнее, быстрее, практически так же без жалости, как он сам садится на них.       У них тела воинов, а не королевских особ. Мимолётная боль желанна ими, а не презираема. Им бояться нечего, они знают пределы своих возможностей, знают ту черту, к которой лучше не подбираться. Знают, что за ней ничего хорошего нет, ведь были гостями той безымянной, но всем известной дали уже несколько раз.       Всегда трезвой частью сознания Кэйа понимает: Дилюк наверняка пришёл не один, кто-то должен быть там, за стенами штаба. Он здесь задержался только ради него, как если бы хотел отвлечь внимание, и даже если все силы стянуты куда-то в другое место, даже если рыцари и товарищи Кэйи тоже где-то тут, кто-то, отправившийся с Дилюком, а может, просто вослед, уже готов нападать.       С первой дрожью стен Кэйа издаёт слабый стон и прижимается открытым ртом к чужому горлу, там, где ворот не спрячет, но скроют волосы. Пальцы грубо давят на простату, сладко возносят к небесам, возводят в культ. Мозолистая кожа жёсткая, но Кэйа наслаждается тем, какое восхитительное трение она создаёт внутри него, когда Дилюк протаскивает костяшки и кончики пальцев по тугим стенкам.       Он смазан плохо, слюны недостаточно, но он хочет так. Хочет потерпеть, хочет отдаться дико, как обычно между ними происходит. Хочет на какое-то мгновение быть жертвой демона, а не его пленителем. Хочет быть тем, кто призвал его, а не тем, кто поймал.       Дилюка невозможно схватить, он вырвется из любых пут. И, понимая это, Кэйа обвивает его ногами, скрещивая лодыжки на пояснице, будто тот сбежит от него такого. Обнимает пальцами его запястье, холодит подгоревшую кожу лёгкой изморозью, снимая зуд и боль с ожогов. Прижимается к волдырям губами — и улыбается.       Кэйа такой же, как он. В его генах тоже есть мутация, вынуждающая его иметь дела с системой, считаться с ней, уважать её и беречь устои. Но он не опасный мета-человек, хоть и редкий тип. Его ген слаб, но он знает, как им пользоваться.       Вселенная дала ему это умение не просто так. И, раздвигая перед Дилюком ноги со штанами, болтающимися на одной, ещё даже обутой, он не чувствует себя равным ему, способным противостоять. Но одинаковым. Они одно и то же.       Сейчас, даже несмотря на то, что Дилюк спокойно может сжечь его, весь этот кабинет, весь этот чёртов штаб с его подвалом, где расположены камеры для мета-пленных, Кэйа не боится. Дилюк целует его, грубо врываясь в рот языком; сжимает шершавыми, жёсткими пальцами грудные мышцы и играет с сосками, доставляя боль на границе с острым удовольствием. Член Кэйи сочится на обнажённый живот густо и мокро. Воздух окрашивается пеплом посреди студёного холода.       Иной раз ему кажется, что Дилюк вовсе не огненный демон. Потому что причины своего помешательства на этом человеке не понимает совершенно, а признаться самому себе не может, даже не пытается. Не потому, что они по разные стороны, но потому, что что-то это в нём непременно надломит. Сделает зависимым, возможно, как уже сделало. Окончательно разложит перед Дилюком, размажет, раздробит кости, чтобы удобнее было пережевать.       Дилюк берёт его стремительно, смерчем, снося любые преграды и постройки, возведённые, чтобы уберечь. Слабая линия обороны безоговорочно крушится ему под ноги, как карточные домики, и Кэйа отдаётся ему так, как никому никогда. Цепляется за него, морозит обжигающими руками, забравшись под кофту; оставляет царапины там, где не увидят. А если и увидят, его не волнует это — он будет только рад.       Это его территория, его место — тут, в руках этого человека, за головой которого идут толпами. Место её у Кэйи на груди, у него же на плече, на соседней подушке. Но Дилюк не занимает его — выбирает себе другие, делит ложе с ответственностью и постоянным страхом не за себя. Кэйе в его мире места нет, пока что.       Кэйа не может его забрать себе, потому что принадлежит другим. Сердце его в долгу, и скинуть просто так оковы для него непозволительно. Здесь, на своём посте, он может помогать в войне против тиранов, приказывающих отсекать головы и отдавать Магам каждого, кто опасен. Словно ангел-хранитель для поколения мета, для каждого носителя икс-гена, для каждого, кому не повезло родиться не пустым.       Дилюк не убивает напрямую, вообще не любит отнимать жизни, не марает руки кровью. Может, потому Кэйа и не боится, может, поэтому и раскрывается перед ним так, как ни перед кем не.       Может, поэтому Дилюк берёт его быстро, но не делая больно намеренно. Наоборот, он всячески пытается от боли отвлечь: целует и гладит, обнимает, играет с чувствительными местами, слабо обжигая искрами там, где не сдерживает себя сам.       Радужки его глаз вспыхивают пламенем, зрачки затемняют бездонной чернотой, пульсирующей, затягивающей; Кэйа в ловушке, порабощён, лишён всякой воли к сопротивлению. Жар жжёт, раскалённые ладони оставляют по коже красноватые следы вовсе не синяков, делают её чувствительной, его — отзывчивым. В них мощь, способная отбирать жизни, но Кэйа свою чувствует в груди — биением.       И ему хорошо от этого, потому что демон, о котором говорят, что он беспринципный и кровожадный, ненасытный монстр, — заботится о нём и бережёт. Потому что не стремится переломать его в момент, когда он наиболее уязвим. В голове у Кэйи плывёт, плывёт, плывёт, и перед глазами темнеет. Но что никуда не девается, так это красные глаза, каких не бывает у обычных людей.       Волна жара накатывает на него раз за разом, сметая и без того хилые баррикады. Перед вихрем пламени и свободы, от которой щекотка пробирается в самые потайные места так глубоко, где не достать, от которой зудят нервы струнами, нет никаких стен, некуда спрятаться. Кэйа закрывает глаза и запрокидывает голову, теряя сбитое дыхание у Дилюка во рту, пока тот берёт его, смакуя сантиметры и изгибы, словно это Кэйа настоящее искусство.       Дилюк устраивает руки у него под коленями, оглаживает заднюю сторону бёдер, щекочет мимолётно внутреннюю, складывает его почти пополам и входит глубже. Кэйа не стонет его имя в полный голос только потому, что рот у него занят языком, который он обсасывает, с которым спорит собственным. Им шуметь нельзя, за дверями могут ходить рыцари, а увидь они это, Кэйу обвинят в измене. И никому помочь он больше не сможет.       Стол морозит кожу металлом, больно впивается краем в поясницу. С короткими стонами Кэйа цепляется в него пальцами, удерживаясь, приподнимаясь ещё сильнее. Мышцы гудят от напряжения, сжимаются вокруг Дилюка плотным кольцом, из-за чего тот берёт его ещё быстрее, ещё сильнее, до около-невозможного дико. И Кэйе, так невыносимо желающему заняться с ним любовью, сносит крышу от мощи, скрытой в этом худом теле, всё ещё спрятанном от глаз одеждой, к которому он не может прикоснуться нормально.       Мышцы его живота поджимаются, становятся жёсткими от того, как сильно он их напрягает в момент, очень близкий к обрыву. Дилюк обнимает его член пальцами, сжимает в узкой ладони, укрытой мозолями и загрубевшими ожогами на подушечках. Ему не приходится двигать ею на сухую: Кэйа течёт обильно, и ствол у него блестит от смазки.       Сквозь шум в голове он слышит срывающиеся с бледных губ шумные выдохи; видит за чернью перед глазами, как острыми зубами Дилюк закусывает нижнюю, впивается в кожу, делая её приятно-красного оттенка. Кэйа тянется к нему сам, зарывается в распущенные прохладные волосы, ощущая густоту и силу между костяшек, сгребает в кулак до боли. И целует.       В такой позиции дышать трудно, несмотря на то, что он тренируется без устали. Но удушенье это приятное, пленительное, пикантное — интимное. Сжимающимися мышцами он чувствует рельефы Дилюкова члена, ловит пульсацию вен. И это дарит ему особые чувства: понимание того, что Дилюку с ним хорошо, что он тоже уже на грани. Что они наслаждаются этим оба, и в действе, происходящем между ними, в моменте, что они делят между собой, не только физика, в ней полно химии.       Дилюк коротко рычит ему в рот что-то неразборчивое, но Кэйа не слышит его: замирает с открытым ртом, жмурится, концентрируясь на ощущениях, выгибается в пояснице в сладкой истоме, в ярчайшем из удовольствий, что способен подарить только один человек. Боль лишь острая приправа, но основное блюдо — вот оно.       Для него всё заканчивается быстро: вот он падает обратно на спину, и рывок этот вышибает кислород из и без того натруженных лёгких, а вот снова пытается дышать. Давясь стонами и воздухом, он закусывает нижнюю губу и зажимает себе рот обеими ладонями, пока Дилюк доводит его до конца уверенными, стремительными движениями, точно зная, что и как ему нужно, чтобы было лучше, чем просто хорошо.       Кончая с его членом глубоко внутри, Кэйа чувствует, как чужие губы прижимаются к его костяшкам в призрачном поцелуе. И отчаянно жалеет, что не знает этот поцелуй собственными губами.       Привкус крови граничит с солью пота на языке, и, задыхаясь, он выгибается снова. В руках Дилюка он танцует, шёпотом умоляя его о чём-то. У них нет времени, у них нет больше возможностей, они не могут рисковать ещё больше. Но Дилюк толкается в него снова и снова, грубо ласкает головку по основанию, массирует подушечкой большого пальца и давит в щель, играя на самой границе восприятия, где-то между лютой болью и таким же сумасшедшим удовольствием.       Кэйе кажется, что он с ума сойдёт. Он чувствует давление чужих пальцев на язык, соль и вкус собственного семени на подушечках, между перепонками; расщепляет на составляющие и находит гарь, слабую пригоршню пыли или пепла. Скрытую за всем этим кровь, медную, такую же алую, как волна боли, удовольствия и помешательства, яркой зависимости от прикосновений и ощущений, что дарят несущие (не только) разрушения руки.       Когда он открывает глаз, не скрытый чуть съехавшей повязкой, он видит его, прекрасного и незабываемого: склонившись над ним, Дилюк замирает с искрящимися глазами и растрёпанными огненными волосами, прядями рассыпавшимися по его плечам и щекочущими обнажённую грудь Кэйи. Стоит демону склонить голову чуть ниже, далеко не в знаке подчинения, и кончиками задевает чувствительные и набухшие соски, возводя капитана в какой-то новый уровень наслаждения.       Он чувствует, что готов кончить ещё раз, как и всегда, когда Дилюк берётся за него. И Дилюк чувствует-знает это тоже: наращивает скорость в погоне за их общим оргазмом — своим первым, очередным для Кэйи. А Кэйа концентрируется на чувстве скольжения внутри, на жаре кожи и пульсации под ней, на игре рельефов, проникающих в него и безоговорочно покидающих снова, чтобы затем ворваться вновь так же глубоко.       Он такой чувствительный, и тело его поёт не вслух, но Дилюк наслаждается этим так же, касается края его колена губами и кусает под ним. Пальцами, обвитыми вокруг ствола, выжимает новые и новые густые капли, бегущие по мокро блестящим костяшкам. А потом запрокидывает голову и шумно выдыхает в потолок, обнажает горло со скачущим небольшим кадыком, царапающим кожу изнутри.       Кэйа садится, наваливаясь на него, насаживается сильнее. И прижимается к этому горлу ртом, безжалостно вонзаясь в него зубами.       И кончает он с шипением, в котором сложно различить имя, но имя это единственное верное. Зажав Дилюка коленями тесно и откровенно, но ещё крепко там, внизу, внутри, он чувствует, как жаром опаляет его кишки, когда тот кончает тоже. Как всегда беззвучно, с закушенной губой, с закрытыми плотно глазами и дрожащими ресницами.       Дрожащими губами Кэйа улыбается, а облизываясь, чувствует, какие они стали заветренные и шершавые. Потрескавшиеся трещинки на вкус как кровь, которой он пролил больше, чем человек, которого через пару часов объявят преступником мирового уровня. Чем человек, убивавший только для того, чтобы выжить. Чтобы спасти себя или кого-то ещё, кого больше некому спасать.       Кэйа касается неглубокой морщинки у него между бровями, смахнув налипшую на лоб пушистую чёлку, и встречает яркий взгляд, который не может описать никак. Улыбка от этого становится шире, и на последнем выдохе он позволяет себе окунуться в волну нежности, когда между ними ещё нет щитов, оберегающих нутро и душу.       В это короткое мгновение он почти ласково касается чужих губ, и отвечают ему так же, только в этот момент давая услышать и почувствовать. Между ними всегда этого было много: чувств, общения не через слова, но через прикосновения, потайных знаков, понятных лишь им двоим, взглядов исподтишка, чтобы никто не увидел.       Пока стены дрожат от небольших, угрожающих лишь видимо, взрывов, Кэйа обнимает его лицо и держит в ладонях так бережно, как не может сердце. Дилюк позволяет ему это, пока сам смотрит ему в глаза, будто пытается в них что-то увидеть. В очередной раз позвать с собой на свободу, где он будет бесполезен, но с ним.       Кэйа не отвечает "да".       И всё заканчивается.       Дилюк отступает назад и натягивает джинсы, туго затягивает ремень, держащийся на острых тазовых костях. Кэйа вытирается скомканной бумагой, царапая кожу, но не обращая на это внимания, и приводит себя в порядок уже научено. Он смотрит на то, как Дилюк убирает волосы назад, скручивает и прячет за ворот контрастно им серой кофты, чтобы не мешались. Не пытаясь себя сдерживать, делает шаг вперёд — при этом даже не удосуживается застегнуть рубашку и корсет, — и забирает мягкую гладкую прядь демону за ухо.       Глаза цвета крови встречаются с его собственными в невысказанных истинах. Шум внизу становится таким, что его нельзя игнорировать, пол и стены дрожат от атак, которые не может производить оружие. До Кэйи доносятся выкрики приказов и угроз, насмешливые интонации в голосах, которые он уже прекрасно знает.       Он не переживает. Потому что для него очевидно одно очередное: если бы маленький отряд Дилюка хотел убить, он бы убил. Каждый замарал бы руки в крови, каждый ушёл бы отсюда с отобранной во имя вожака жизнью. Но никто не умирает.       И когда стена крошится в камни, когда пуленепробиваемое стекло осыпается под ноги опасным минным полем, и Итэр появляется в получившемся проёме, Кэйа остаётся стоять на месте и просто наблюдать. С расслабленной улыбкой он смотрит на то, как глаза пацана скользят с одного к другому, а губы его растягиваются в знающую всё на свете ухмылку задиры. Он уже готов к этому, и тогда Итэр щурится:       — Чем тут занимались?       — Дрались, — срывается мягко-бархатисто с языка — быстрее, чем Кэйа успевает хорошенько подумать. Хотя тут и стараться не нужно, пацан и так всё знает. Он видит, как тот быстро сканирует взглядом камеру, осматривает стол, немногочисленные бумаги личного дела Дилюка на котором наверняка переворошены, и посмеивается.       — Это ты своим рыцарям скажешь? — Пока Итэр дразнится, Кэйа отмахивается.       — Убедительно?       — Им сойдёт, — пацан смеётся, совершенно не настроенный против Кэйи, и это правильно, так и должно быть. — Они тупые.       Кэйа смеётся тоже, качает головой и обнимает запястье Дилюка пальцами, мягко и нежно обводя натянутые нити сухожилий на внутренней стороне, где пульсируют вены.       — Прояви хоть чуточку уважения, малой, — игриво журит мелкого Кэйа, — они всё же стараются.       Итэр закатывает глаза и машет рукой кому-то снаружи, подаёт шифрованные знаки. Снизу раздаются радостные крики дьяволят. Последователи и подчинённые Дилюка — волчата, щенки Цербера, которые вырастут настоящими чудовищами однажды — приветствуют своего короля.       Кэйа целует след от ожога у него на запястье, не сводя взгляда с глаз, внимательно на него смотрящих. Склоняет ли голову в знак почтения? Готов, но не делает этого.       — Старики поговаривают о том, что с Востока к нам направляются ещё мета, — говорит он тише, ниже, больше не возлюбленный дьявола, а такой же, как он, только с другой стороны. — Они планируют отправить каждого в лаборатории, потому что до них дошла информация о более сильном гене. Жёлтых собираются поднимать в системе.       Дилюк смотрит в ответ напряжённо, в ожидании ещё большей информации. Краем глаза Кэйа видит, как Итэр кивает, готовый слушать тоже. Приближённый к вожаку, он тоже должен быть в курсе дел, и то, что он тут, полезно.       — Они всегда недооценивали жёлтых, — пацан ухмыляется, поигрывая золотистыми искрами, плавающими вокруг его пальцев подобно светлячкам. Как представитель жёлтых, он лучше всех знает, на что его братья и сёстры способны.       — Что-то конкретное? — уточняет Дилюк. Кэйа кивает, по-прежнему поглаживая ожог, покрытый тонкой плёночкой изморози.       — Среди них есть сбежавшие из восточного отделения, — добавляет он. — Секретные наработки, эксперименты над людьми по созданию новых мета, работающих только на правительство.       — Мало им выращивать людей в пробирках, — Итэр ворчит, и это понятно. Он тоже такой.       — Мы заберём их, — говорит Дилюк, слабо кивнув. Наверняка уже проигрывает в голове, как лучше сделать, кого оставить тут, а кого взять с собой. Кэйа улыбается. Даже если это ловушка, они должны убедиться. Он думает о том, что, вероятнее всего, его отряд тоже кинут в ту сторону, чтобы разбирались.       — Будьте осторожны, — урчит он. А потом говорит тише, так, чтобы только Дилюк услышал: — Не дай им тебя поймать.       А тот ухмыляется в ответ, слабо дёргает уголком рта и ведёт плечом. Глаза его позабавлено сверкают.       — Не сомневайтесь, капитан.       Он отступает к окну, к пацану, готовому помочь ему спуститься, хоть он и не нуждается в помощи. Кэйа не удерживает: позволяет его руке выскользнуть из собственной, отпускает его, провожая взглядом.       Он складывает руки на груди, ещё хранящей следы от чужих пылающих ладоней. Стараясь не показываться слишком явно из-за стены, от которой остались одни куски, держащиеся на честном слове, осматривает видимые повреждения. Внизу он замечает "жёлтую" девушку с наручами, сросшимися с её плотью, и целебный щит, что она перекинула на Рэйзора. У того вид ужасный, но рана на животе наконец-то более-менее зажила.       Мальчишка с торчащими в стороны серыми волосами и бешено-зелёными глазами держит его, тащит на плече, тараторя. Отсюда слов не слышно, но хорошо ощутима интонация; встревоженная пташка, взлетающая к небесам, но бьющаяся о стеклянный потолок. Только по литым мышцам видно, что он воин, а не простой дворовый пацан.       Дилюк спускается вниз вместе с Итэром, где их встречает ещё одна девушка. Один глаз закрыт чёрной повязкой, волосы длинные, красный наряд — она тоже с Востока, пришла по воде, хотя в ладонях у неё вовсе не она. Электричество потрескивает в воздухе, насыщает его озоном, делает морозным, но не так, как может снег. Она тоже в розыске, тоже под графой "опасна", хоть и не относится к красным.       Тогда, в первый раз, когда они встали друг напротив друга, огонь укрывал сбегающих, окрашивая ночь в алый. Опалённое предплечье горело болью по внешней стороне. Дилюк показался кровавой вспышкой.       В этот Кэйа не удерживает их. В этот он, хоть и по ту сторону, всё равно на их. С ними.       Даже когда в камеру врываются его люди, он не отдаёт приказов преследовать. Игнорируя их, он провожает мета, пришедших за своими, и улыбается, потому что даже лучники не метят насмерть.       Мета не убивают первыми, это нерушимая истина. Дилюк не терпит возле себя тех, кто убивают ради веселья.       Дилюк уважает жизнь, какой бы она ни была. Кэйе тоскливо от этого, что они на разных полюсах. Но, может, именно потому их так и тянет друг к другу?