Королева

      — Да будь он проклят за всё, что с нами сделал. Ненавижу его, Вессель! Отец хотел, чтоб было лучше, чтоб жили остальные, — чтоб ты тоже жила, думает Вессель, — и продолжает молчать, не имея возможности произнести это вслух. Кабы он, Вессель, носил рогатую корону, то поступил бы так же: королевство важнее одного человека, пусть и любимого, — важнее, даже если попытка была плохой, верно?       — Вессель! — Хорнет смотрит сурово, морща нос, точь-в-точь как её мать, королева ткачей: взгляд у Хорнет совсем не отцовский, но рост и стать та же, и глаза — стальные. — Хочешь уйти со мной, когда я уведу моих людей в чистые земли, чтобы начать всё заново? Мне не помешает спутник, у которого есть наточенный меч.       — Мг-м, — соглашается Вессель.       — Ты можешь отказаться. Отдохнуть.       — Мг-м-м.       — Послушай-ка меня хорошенько, Вессель, — наставительно говорит Хорнет, садится на лавку рядом и сжимает в кулак его прохладные пальцы, — ты больше не обязан выполнять ничьи приказы. И просьбы — тоже. Ты можешь идти туда, куда захочется. Искренне не понимая, чего от него требует Хорнет, Вессель выглядывает за открытые ставни: там жизнь, там Изельда бранится с мужчинами и гремит ведром, Зот пытается отнять это самое ведро, Корнифер — заступается, а Жук с интересом наблюдает за всем этим представлением, хлопая глазами и скребя щепкой в выбитых зубах. До самого новолуния Жука в посёлке не было: бродил где-то по дальним тропам, убивал лесных чудищ за пару горстей гео, — а теперь вернулся.       — Король… отец ушёл от нас, Вессель. Ты выполнил свою часть клятвы и теперь никому ничем не обязан. Может быть, — Хорнет медлит и, выдохнув, не без тоски отводит взгляд, — ты хочешь остаться с ними?       — Мг-хэ, — поразмыслив, кивает Вессель. В Грязьмуте, может быть, и впрямь грязно, а дороги раскисли лужами, но здесь светят придорожные фонари, и из конца в конец слышно, когда кто-то смеётся, а Вессель слишком устал, и ему всё равно, где жить и кому служить, — но здесь, должно быть, неплохо.       — Ну, так и оставайся, — отрезает Хорнет, ослабляет шнурки накидки и, помедлив, тянется пальцами к узлу на затылке. Весселю хочется для порядка спросить, зачем Хорнет снимает атур, развязывает головной платок, а вслед за платком — волосы, как это делают замужние женщины, — но он всё прекрасно понимает и теперь только смотрит, натянув непонимающе-равнодушное, отточенное за годы королевской службы выражение.       — Ты мне нравишься, — говорит Хорнет, наконец отвоевав у атура волосы, и те рассыпаются по спине и шее — длинные, тусклые, русые. — Это странно, да? Я тогда была совсем маленькой.       — М-мн, — отвечает Вессель, потянувшись к волосам здоровой рукой, пока левая мёртвым грузом лежит в перевязи.       — Помнишь, мы встретились тогда, на празднике, когда мы с матерью и слугами приехали? Ты ушёл выпивать… молиться на девятый день, а потом я тебя встречала.       — Мг-гх.       — А в Колизее ты принёс мне букет цветов. Помнишь ведь, да? Волосы у Хорнет мягкие, а глаза и нос — мокрые, впервые за много лет.       — Скажи, только честно: я тебе нравлюсь?       — Мгм-м, — задумчиво отвечает Вессель и, ссутулив плечи, трогает её миловидное лицо.       — Ты не болтливый, мне это по душе, — не по-королевски громко смеётся Хорнет, но тут же начинает плакать, утираясь своим же малиновым платьем. — Зачем, ну зачем с тобой такое сделали?       «Потому что таково было условие, — отвечает Вессель, слыша только нечленораздельное гортанное мычание. — Потому что отец так решил. Потому что жертвовать надо только тем, что по-настоящему ценно и дорого. Какая же это жертва, если ты не горюешь?»       — Помолчи, не сейчас. Раз уж ты хочешь остаться, то возьми меня хотя бы напоследок. Возьмёшь? Хорнет не плачет, но слёзы у неё всё текут и текут, и из-за этого во рту становится немного солоно, — Вессель впервые рад, что у него нет языка, потому что он почти не чувствует никакого вкуса: Хорнет пытается целовать его так, как целуются с мужьями, лезет через сломанные зубы, и получается у неё неплохо, а Вессель поддаётся, но больше из-за рыцарской чести. Хочется только спать, отсыпаться за все десять лет, обнимать повреждённую руку, и ещё — отъесться, и — желательно — чтобы никто к нему пока не прикасался.       — Что, у тебя кровь за десять лет совсем застыла?       — М? — реагирует Вессель: во рту совсем сухо, и Вессель думает, что он, безъязыкий, больше никогда не сможет поцеловать её так, как когда-то мог.       — Как неживой, ей-богу! — ругается Хорнет, сцапав за запястье, и тащит ладонь под платье, прямо к бедру. — Может, хотя бы потрогаешь? Вессель щупает бедро, — приятное на ощупь, упругое, немного мягкое, — снова смотрит на Хорнет и пытается вспомнить ту наглую балованную девчонку из топей, дочь Херры Зверя, выросшую в какую-то совсем чужую женщину, юную королеву, которую уже нет надобности беречь: получается скверно, — Вессель помнит так много и одновременно мало, что выцеплять что-то одно давно бессмысленно.       — Ладно, забудь, ни к чему тебе сейчас женщина, — примирительно вздыхает Хорнет, вытащив руку из-под его пояса: от её по-женски требовательных прикосновений Весселю тепло и спокойно, но ничуть не жарко, — а потом устраивается на его коленях, скинув мягкие кожаные сапоги. — Спи.       — Мгхэ, — успокаивающе-утробно воркует Вессель, гладя её по спине.       — Ты и правда забудешь?       — М-м.       — Прости, Вессель.       — М?       — За что прощать, сир? За то, — Хорнет щипком тянет за щеку, — что, как и отец, хотела тебя забрать. Вессель перехватывает пальцы Хорнет, — жёсткие, будто сплетённые из лозы, — и замолкает, уткнувшись лбом в её плечо.       — Какой же ты красивый, Вессель.