ТуДи в панике роется в прикроватной тумбочке в поисках таблеток. Головная боль нарастает с каждой секундой, и Стюарту кажется, что он начинает видеть галлюцинации; большая, просто громадная рыбина плывет на него, вот-вот сожрет. Клыки у кита острые, сам он выглядит точь в точь как настоящий, весь в серых складках. ТуДи, вроде как, даже чувствует его зловоние, расслаивающее разум, вызывающее нестерпимое желание выблевать вчерашние кисло-сладкие куриные крылышки на все шмотье, что он тут пораскидывал. Его трясёт, как припадочного, и Пот понимает, что ему давным-давно нужен врач, но разве до этого, когда ты чуть ли не главное лицо группы? Тело пробирает озноб, постепенно, от кончиков пальцев рук, до пят. Кит вдруг расщепляется на круги и точки — мошки — всевозможных цветов, и ТуДи готов падать в обморок от пестроты. Брызжут слёзы, совсем непроизвольно, от нарастающего страха и головокружения, теряющего его в пространстве.
Стюарт падает в кучу из пакетиков из-под читоса, толстовок и упаковок плацебо, помогающих, разве что, снотворным действием и слабым обезболом. Он сгребает баночки, нетерпеливо раскрывая неподдающиеся крышки, высыпая на ладонь все, что находит. Горсть таблеток оказывается в беззубом рту, ТуДи глотает её не запивая, давясь и закашливаясь.
Он хватается за свои растрепанные лазурные волосы, тормоша их ещё сильнее, зажмуривает глаза, надеясь, черт возьми, ослепнуть раз и навсегда, но даже так мясистая туша кита всплывает в воспоминаниях. Его гигантский глаз, обманчиво пустой, скрывающий кровожадную сущность морского чудовища, просверливает дыру в обмякшем мозгу насквозь через затылок.
ТуДи такой малюсенький по сравнению с этим монстром, щёлкающим пастью. Кит нацелен на Пота, и он достанет его. Когда-нибудь достанет. Прорвётся сквозь память, сквозь время, сквозь галлюцинации, сквозь все это — и поглотит его в свой, наверное, бездонный желудок.
Это все было прекрасно видно через единственное окошко в подводной тюрьме — через иллюминатор. Рыбина уплывала вниз, к глубинам, исчезала в синеве воды, но возвращалась слишком быстро, ТуДи не мог отоспаться, отдохнуть от ломящего тела, от круглосуточно пульсирующей колющей боли в висках.
Она возвращается снова, тогда, когда он уже давно не там, когда кита в округе нет. Стюарт видит эту тварь нечетким силуэтом, маячащим во сне, и проснувшись, думает: «только не опять, не опять-не опять-не опять».
Кит приплывает под конец почти каждой ночи, под утро, «развлекая» ТуДи несусветным бредом. Пот спит вечность, кошмар затянулся, но не спешит заканчиваться. Как там обычно обрывают кошмары? Убивают себя?
ТуДи не знает, сколько разноцветных таблеточек он должен в себя запихать, и есть ли смысл, чтобы хоть одно обезболивающее подействовало как нужно, а не вырвалось наружу, как это обычно бывает. Передозировки для него — обычное дело, ровно такое же, как терпеть ежедневные подзатыльники от Мёрдока. Ровно такое же, как встречать неотличимые от реальности видения примерно в полдень, истеря и отравляясь пустышками.
«Gorillaz» уничтожила их всех: Нудл, которую на протяжное время заменили Киборгом, являющимся полной противоположностью озорной девчушки, Рассела, одержимого призраками погибших друзей, и его, ТуДи. Остались физические оболочки, не более. Девяностые отняли жизни у многих, а попадание в группу было ни что иное, как сделка с самим дьяволом — Мёрдоком. Что было до банды?
А было ли что-то?
Что есть сейчас?
Сразу, как ТуДи очнулся после комы начался сущий ад, ломающий личность, принуждающий к тому, чего прежнему Стюарту вряд ли бы захотелось. Все изначально выглядело нездорОво: ему повредили оба глаза, разгромили музыкальный магазин дяди Нормана, в котором он работал, повесили на шею Никкалсу, сидевшему преступнику (!), увели его первую девушку, вторую, удерживали на Пластиковом Пляже, вынуждая петь для записи третьего альбома… И сделали знаменитым. Теперь же ему наносят головные травмы, как будто это подсобит развивающийся невнятной болезни или слабоумию.
Кем был бы ТуДи без «Gorillaz»?..
И кем он стал?
Стюарт вжимает голову в плечи, шмыгая носом, подбирая колени к груди, в которой неспокойно бьется взволнованное сердце.
Мёрдок никогда его не щадил: ни тогда, когда «при знакомстве» бампером заработал парнишке сотрясение мозга и заплывший кровью глаз, ни тогда, когда совершенно бездумно осыпал оскорблениями, ни тогда, когда лепил ему пощечину — это все Никкалс был не в настроении.
Мёрдоку хочется, чтобы кто-то страдал сильнее, чем страдает он, чтобы кто-то стал уродливее, чем он, чтобы чья-то жизнь стала невыносимее, чем его. И у него получается.
ТуДи — слабохарактерный, боязливый, но частенько идущий наперекор, все же, получающий потом по башке с двойной силой.
Такое надоедает, дух слабеет, и вместо того, чтобы своевольничать, он покорно принимает удары, однажды выбившие ему оба передних зуба. Проще кивнуть, проще поддаться, проще унизиться.
Тот не умеет сочувствовать, относиться по-человечески. ТуДи для него как послушная обезьянка. Или искалеченная птичка, запертая в клетке, зато певчая. Мёрдок часто говорит, что Стюарт бесполезный, никчемный, да только это он солист, с прокуренным, но от этого не хрипящим голосом. Разве же была бы группа без этого звенья? Разве Никкалс с его сдавленным сипом занял бы роль лидирующего вокалиста? Они созависимы.
Мёрдок забирает его таблетки, называя «нариком», хотя сам не выходит из запоев, пишет песни в пьяном угаре, матерится и буянит. ТуДи так и не понимает, для чего же. Тому просто забавы ради, нравится дразнить, манипулировать, заставлять, проявлять насилие. Где же предел?
Когда-нибудь Мёрдок убьет Пота, если не собственными руками, то морально, подрывая психическое здоровье, вызывая жуткие галлюцинации, только уже с его — Мёрдока — участием — факт остается фактом.
***
— Мне нужно мое лекарство, слышишь? — говорит ТуДи, когда Никкалс заваливается в его комнату. Действие слабых обезболивающих заканчивается.
Тот шатается, видно, пьяный, если не обкуренный, конечно. Проходит мимо Стюарта, поднимающегося на костлявых ногах, только проснувшись после тревожных снов, прежде находясь как в бреду во время лихорадки. Мигрень снова дает о себе знать, не давая покоя.
— В унитазе поищи, может, найдешь, — насмешливо улыбается одним лишь уголком губ, а ТуДи сейчас откровенно не до его мерзкой рожи, не до осточертевших надменных издевок, когда в горле встает ком, кажется, перекрывший путь дыханию. — Я выбросил, — продолжает он, будто до этого было не ясно. Как же иначе.
Мертвецки бледная кожа Пота становится совсем белой, почти бумажной. Он поникает, в немощи преобразить свою злость и безысходность в слова. Может ли Мёрдок представить, какого это — забывать крупицы хорошего, потому что медленно умирающее сознание блокирует все, кроме самого страшного, выдвигает пугающие картины на передний план. ТуДи чувствует себя комнатным растением без надлежащего ухода, медленно прогнивающим изнутри, а затем и снаружи.
— Они нужны мне… — отчаянно говорит он. Было ли это действительно так, или же просто препараты пленили его, вызывая зависимость, сотрясающую руки и бесконца сжимающиеся пальцы — не известно.
Мёрдок хмыкает, хлопая по карманам джинс.
— Тебе повезло, Дырчатый, у меня что-то осталось, — Никкалс вытаскивает — кто бы мог подумать! — смятый блистер с двумя таблетками парацетамола.
ТуДи робко тянется за лекарством, зная, что во всем этом кроется какой-то подвох, но идя на поводу желания сиюминутно прекратить или хотя бы ослабить нарастающую боль.
— Куда тянешь свои ручки, блядина? — ехидно хихикает, кряхтя, Мёрдок. — Думаешь, что все так просто, а, безмозглое уёбище? Что ты дашь мне взамен?
ТуДи знает, что после таких слов ничего положительного не следует. Его коробит от резкого вскрика в его сторону, уже предполагает, в какой момент ему придется прикрыться руками, или наклониться за конверсом, удобно лежащим у ног, чтобы оборониться, вдарить этой бухой мразоте.
— Я… — лепечет Стюарт, недоверчиво отступая на пару шагов назад, чуть ли не запинаясь об упавший светильник. — Мёрдок, я не понимаю…
Он покачал головой из стороны в сторону, показывая, что несогласен исполнять какие-то, наверняка, дебильные условия. Мало ли что может взбрести в пьяную башку, так и помереть с этим садистом недолго.
— О, нет, придурок, ты сделаешь, все сделаешь, — насмешливо говорит Никкалс, и ТуДи не успевает сообразить, как его грубо хватают за ворот, швыряя на пол, он еле слышно шипит, не то от боли, не то проклиная свою собственную слабость.
Снизу вверх он смотрит на пугающе горящие глаза, ужасаясь не на шутку. Мёрдоку нравится иметь превосходство, нравится видеть, как Стюарт прикрывает лицо, чтобы оставшиеся зубы уцелели, чтобы некогда симпатичную мордашку не подпортили снова. Сколько у него изъянов из-за Никкалса?
Мёрдок подходит ближе, угрожающе нависая темной тенью.
— Ну же, становись на колени, недоумок! — повышает голос на несколько тонов.
ТуДи вертит головой, на этот раз уже панически. Он не сделает этого с ним. Такого быть не может. Тошнота подступает к горлу, при одном только представлении. Он хватается за надежду, ведь это просто дурацкий прикол, очередной подъеб, и худшее, что может случиться — это
драка избиение, так ведь?
Пот хочет нервно посмеяться, так обычно он вел себя в стрессовых ситуациях: пищал, кусал ногти, заикался и посмеивался, как будто во всех разворачивающихся перед ним сюжетах была хоть доля юмора.
— Н-нет, это слишком, блять, — мямлит ТуДи, напряженно выдыхая. — Просто дай мне таблетки, ладно?.. — он пытается встать, игнорируя явное недовольство Мёрдока, который вдарил Стюарту коленом в грудь, сразу как тот начал подниматься.
По всей грудной клетке распространяется щемящая боль, не в живот — спасибо и на этом.
— Это, твою мать, была не просьба! — Мёрдок дает ему слабый подзатыльник, отчего тот тихо скулит. Никкалс всегда поступал с ТуДи жестоко, на грани, аморально и совсем не так, как с друзьями, коллегами. Пот не уверен, что значит хотя бы что-то для него, что он важнее, чем забытый под кроватью носок для дрочки. Почему Мёрдок не поступает так с Нудл, например? Наоборот, относится к ней
как к нерадивой дочери сносно, прощает Расселу пять ударов по носу, обращаясь к нему «приятель».
ТуДи хочет сказать что-то еще, но из пересохшего горла не вырывается ни звука, он хочет протестовать, размахивать руками и визжать, но только лишь хлопает мокрыми от накативших слез ресницами, смотря на то, как длинные зеленые пальцы тянут молнию на ширинке джинс вниз.
Стюарт мечтает о том, чтобы когда-нибудь дать отпор ублюдку Мёрдоку, набраться смелости и высказать все, что он о нем думает. Уйти подальше, уехать из серого Лондона и никогда не вспоминать, что угробил пол жизни на легендарную группу, не вспоминать, что подчинялся тому, кто считал его своей собственностью, едва ли не вещью. Но как же он сможет забыть? Как же сможет уехать?
На его затылке сжимается ладонь, крепко держа торчащие волосы, поднося тонкие, плотно сжатые губы к влажной головке уже вставшего члена.
— Н-не смей, скотина! — шепелявит ТуДи, сейчас больше похожий на сомнамбулу. Капли слез тоненькими дорожками скользят вниз по щекам до подбородка, капая на усыпанный крошками пол.
Вот оно — все, что Пот умеет — вызывать жалость неудержимым потоком слез, мольбой, провоцирующими оскорблениями, полными сильной, разрушающей грустью, дробящей нервные клетки. Напор у его слов совсем слабый, посланный скорее несправедливой судьбе, которая, вероятно, ненавидит его, измывается над ним, будто прочего жизненного дерьма слишком мало, будто его хрупкие, тощие плечи выдержат натиска со стороны всего гребаного мира.
— Какой грязный у тебя рот, Ди. Прямо как у настоящей шлюхи, смекаешь? Давай, открывай ротик, пока я тебе челюсть нахер не сломал!
Вот оно — все, что Стюарт умеет — ныть, пока его насаживают горлом на возбужденный орган, пока смеются над его робкостью, невинностью, неопытностью. Он кривится от отвращения, но позволяет члену Мёрдока прорываться глубже, быстрее, отчего в горле неприятно саднит. ТуДи и впрямь готов расстаться с душой, лишь бы его не вырвало сию же секунду. Остается только концентрироваться на головной боли, отдаться ей, представить, что он не здесь, не отсасывает неумело за анальгетики, черт с ними, разве стоит верить в то, что они ему после достанутся?..
Он не тут, не здесь, он — не он, а сгусток энергии, что-то нематериальное, заточенное в больном теле, над которым в данный момент зверски надругаются. Стюарт хочет пропасть, просто исчезнуть. Ему не нужна жизнь, душа, просто заберите его отсюда!
ТуДи страшится последствий. Это сделали с ним один раз. И это повторится. Будет повторяться неоднократно. Кто знает, может, день ото дня, раз в неделю, месяц. Ему следует предотвратить страдания раньше, заранее: вскрыть вены, повеситься на прогулке в унылом парке, застрелиться, украв у Мёрдока пистолет, вынести им все остатки мозга к черту, утонуть в море, позволить волнам утащить его в открытый океан, превысить дозу каких-нибудь дрянных болеутоляющих, захлебнуться в пердсмертных мучениях. Нет. Слишком слаб, слишком труслив для этого.
Но ведь даже сейчас его боль сильнее, чем получасовые припадки перед тем, как наконец откинуться. Он не почувствует порезов, не почувствует веревку на шее, не почувствует пули в виске, не почувствует, как его потянет на дно, вместе с грузом прошлого, не почувствует отказывающей печени, потому что он уже пережил смерть, и уже, должно быть, оказался там, на девятом кругу ада.
Никкалс, рыча, кончает, заполняя чужой рот вязкой спермой.
ТуДи прижимает ладонь ко губам, понимая, что больше не выдержит. Его тошнит, а голова раскалывается на части.
— Глотай, Дырчатый, а то и в задницу отодрать могу, — Мёрдок подтягивает подспавшие джинсы, специально не заглядывая в тусклые глаза — черные дырищи, не отображающие ничего, кроме обреченности.
Стюарт морщится, силясь выплюнуть вырывающуюся наружу отвратительную жидкость. Он, переступая через себя, глотает. Субстанция спускается по горлу. Обжигая, тут же просится наружу. ТуДи подрывается, перед глазами опять летают насекомые, серо-желтые и ярко-кислотные мотельки. Пот вспоминает о том, что он ел в последнее время, о том, что только что проглотил — горький, тяжелый ком поднимается в тот момент, когда ТуДи уже приземляется на холодную плитку у унитаза.
Его, кажется, рвет слишком сильно, чтобы он успевал думать о ядреном желчном запахе, о немеющих ногах, руках, деснах, шее. Ничего больше не адекватно, происходящее превратилось в липкую, сумбурную массу из событий, растягивающихся, тянущихся до жути медленно. И этот кошмар все еще продолжается.
Мёрдок, недоумевая, вскоре подоспевает, но вместо ожидаемых выпадов агрессии только подбирает чужие волосы, образуя неряшливый хвостик. Никкалс больше не взбешен, не горазд на спонтанные неприемлемые решения. Все те животные инстинкты, не присущие людям, но движущие Мёрдоком утихли, будто секундами ранее не случилось ничего из ряда вон выходящего. Будто то было само собой разумеющимся, как еще один шаг на встречу взаимной… Должно быть, ненависти.
— Вот же ж… Волосню отрастил, — откашливается удивленный Никкалс, видно, неподготовленный к тому, чтобы выказывать заботу? Заботу? Он-то? Однако, не стоит исключать присущую Мёрдоку исключительность в его совершенной непредсказуемости. — Ты, тварь, поменьше таблеток жри своих, может и по-легче будет. Питаешься ими что ли? Дистрофик ебаный, — ругается он, сверля взглядом худощавую, неестественно согнувшуюся спину.
ТуДи избавляется от лишнего снова. Желудочный сок жжет все внутри, отчего становится только хуже. Хотя куда уже хуже? Боли и не думают отступать, также как и судороги, сводящие и пробивающие все тело крупными, ощутимыми мурашками.
Зачем Мердок так издевается? Стоит, склонившись, невнятно матерится и придерживает спадающие на лицо Стюарта пряди. Издевается, а то, еще бы сомневаться — вот-вот мокнет макушкой в унитаз, в отвратную жижу. ТуДи прошибает холодный пот, кажется, поднимается температура. Быть может, не более, чем со страху надуманная.
Зачем Мёрдок поступает грубо, насилуя? И главное — зачем поступает мягко, почти не ощутимо, успокаивая, поглаживает лопатки? Он не должен так делать. Не должен! Должен бить и унижать, прикалываться и делать вид, будто ничего не было, но не проявлять крупицы чуткости!
Точно укуренный, точно пьяный в хламину.
***
ТуДи всегда любил выходить-подышать на балкон, особенно, когда по ночам хорошо видны звёзды, если, конечно, погода не пасмурная, а днями серо-голубое небо, с редкими перистыми облаками. В их нынешней студии балкона нет, а окна выходят на городскую улицу, где напротив такой же дом, как и тот, в котором они проживают сами. В этом есть свой романтизм, и атмосфера как-то поприятнее, нежели в «Kong Studio», где всегда было мрачно и пустующие, без намёка на свежесть воздуха. Не то, чтобы свежесть воздуха и многолюдность для Стюарта имели особое значение. Просто утренние прогулки до аптеки и обратно теперь не кажутся такими уж унылыми, может, за счёт пробегающих мимо спортивных девчонок или же чирикающих с каждого дерева птиц.
Он часто подходит к окну в своей комнате, потакая своей паранойе; как будто окошко может исчезнуть в любой момент, будто оставит его в замкнутом пространстве, без возможности выбраться к свету, к живому. ТуДи касается подушечками пальцев стекла, оставляя на нем отпечатки, всматривается во все, за что цепляется глаз, каждый раз подмечая что-то новое в соседской квартире.
Курить облокотившись о подоконник не очень удобно, учитывая то, что тот заставлен различным мусором, который, наверное, пора бы уже выбросить, но сил на уборку не находится, а бардак постепенно приживается, становится частью обстановки.
Все тело знобит. И снова появляется кит, только на этот раз пугает не так сильно, терпимо. Проплывает мимо в воздухе, открывает пасть, но ТуДи молча лежит на кровати, укутавшись в простынь. Надо бы сходить, купить таблеток, или на крайняк попросить Нудл, но ноги совсем как ватные. Может он так и умрет, ловя галлюцинации, вжимаясь в матрас, умрет от головной боли и боли, приносимой сонными воспоминаниями? Умрет. Или же убьёт себя раньше, чем успеет умереть.
Жертвы не живут долго. Жертвы так или иначе погибают.
Он не знает, почему вдруг согласился покурить с Мёрдоком. Голова тяжелеет, когда он затягивается протянутой сигаретой. Его вырубает, но он стоит, прислонившись к стенке, полуголый, в объемных шортах по колени, прижимает сигарету к губам, отводит, выдыхает. Комната заполняется клубами дыма.
По животу у ТуДи проходит щекотка, как перед невменяемым смехом, ничем не вызванным, но, как правило, продолжительным. Он хмыкает, задаёт смелый вопрос:
— Ты мне зубы для этого выбивал? — и смотрит, расплываясь в широкой улыбке, светя дыркой вместо двух передних зубов, и выглядит так забавно, что аж передергивает. Диссонанс. Дружелюбный простачок. Но ему все ещё больно. И все ещё страшно. А еще дико смешно.
— Чего? — Мёрдок честно вспоминает, но из-за выпитого алкоголя это не так-то просто. Он осматривает Стюарта: весь помятый, нескладный, на шее синяки — пару недель назад Никкалс попытался его придушить, на ключице укус с кровоподтеком — недавняя драка, фиолетово-желтые точечные следы на сгибе локтей — «лекарства». Фрик. Превращенный в фрика. — Для минетов? - улыбается тоже, — От тебя все равно нету пользы, малыш. Даже отсосы у тебя отстойные. Сплошная долбежка, — неправда. Тогда он впервые в жизни кончил так скоро. Проходясь по чужой десне и слушая всхлипы. И за это даже немножечко стыдно.
— Это изнасилование, Мёрдок, — вдруг говорит Пот, отводя взгляд на окно, тяжело вздыхая.
— Не будь таким занудой, Стю. Мы оба знаем, что ты не уйдешь от меня. От нас, — Никкалс выдыхает едкое облако сигаретного дыма прямо в лицо ТуДи, тот отмахивается. Голова кружится. Это все похоже на чертову комедию с трагичным исходом.
Он не уйдет, даже если его выбросят на улицу как последнюю шваль, даже если выбьют все зубы, даже если будут обращаться как с уродливой куклой, приченяя увечия. У него нет чувства собственного достоинства, а черты, разделяющие нормы уже давно стерлись.
Стюарт переминается с ноги на ногу. В комнате становится душно. На этот раз смеется уже Мёрдок. ТуДи хотелось бы видеть в гетерохромных глазах сожаление, волнение, но либо Никкалс хороший актер, либо ему просто, как и обычно, плевать. Во второе верится больше. От этого не обидно, от этого не гнусно, от этого по-странному никак. Нужда в раскаянии без бессмысленных ожиданий. Но все еще нужда.
— Я заработал таблетки, — он непроизвольно кусает нижнюю губу, испытывая неудобство за слово «заработал». Как проститутка. «Заслужил» звучало бы лучше. В воздухе отвратительно привычно пахнет табаком.
— Не доработал, — усмехается Никкалс, прихлопывая себя по паху. Стюарт кривится, от испуга роняя сигаретный пепел, то сыпется серыми хлопьями. — Шучу, это уже мерзко, — добавляет Мёрдок, видя замешательство ТуДи.
У Мёрдока свои представления касательно секса и степени его мерзости. Секс с малолетней фанаткой или с десятидолларовой, не дай сатана, СПИДозной шалавой — классическая развлекуха на выходных, после тяжелых будней, работы над песнями и коллабарацими с различными исполнителями. Гейский секс — непременно мерзко, также как и такого вида любовь (Любовь само по себе незначительное и надуманное чувство). Правда, ТуДи все еще его, весь без остатка, и если таким способом он в очередной раз это докажет, никаких преград для него не будет.
— Я найду тебе пару порошочков, расслабишься.
Стюарт нерешительно, осторожно кивает.
— Мне кажется, я болен, — это предложение давно нуждалось в озвучке, но перед правильным человеком. ТуДи мнется, ощущая абсолютную незащищенность. Неуютность в собственном искалеченном теле сейчас сдавливает легкие.
Пора поздно отказываться от сигарет.
— И чем же? Умственной отсталостью? — хохмит Мёрдок, не воспринимая рассуждения Стюарта всерьёз. Да, он, очевидно, не совсем здоров, раз упарывается обезболивающими и вводит в вену героин, но каждый в группе, пожалуй, за исключением справляющейся самостоятельно Нудл встречался с таким. Встречался с заглушением сильной физической и моральной боли. Здесь, по-сути, всем есть, что заглушать. — Похоже на тебя. Плевать, пошли в пакмэна на двоих сыграем, страдалец.
ТуДи снова кивает коротко, и впрямь, почему бы и нет. Зачем он пытался говорить?
Мёрдок тушит об его плечо сигарету, Стюарт сжимается от прожигающего кожу раскаленного кончика бычка, морщится, но молчит. Остается маленькое горящее красным пятнышко. С этим тоже придется свыкнуться. Голова ТуДи все еще ужасно болит. Они идут к приставке.
