горечь

Джеймс думает, что таким образом выражает протест, когда делает неумелую глубокую затяжку первой в своей жизни сигареты, а после сгибается в три погибели, пытаясь отдышаться и сплюнуть с языка тошнотворно горький вкус. Ему не нравится, но как иначе он может показаться крутым в глазах сверстников? Как иначе он может попытаться забыть о всех оскорблениях, что бурным потоком льются на голову со всех сторон? Как иначе он может избавиться от тычков в спину? Бить обидчикам лица? Джеймс ведется на обещания старших ребят, когда те говорят, что никотин помогает расслабиться. Ему не помогает. Но Джеймс упрям. И пробует снова. Ему на самом деле наплевать на свой авторитет в глазах окружающих. И нет никакого дела до «крутости». Джеймс знает, что в современном обществе курение — всего-навсего способ угробить собственное здоровье без каких-либо весомых причин. У Роджерса-младшего на самом деле нет никаких причин так поступать, но он все равно делает нычки по всей комнате, потому что может. Потому что типа протестует. Стив требовательно протягивает руку, мол, давай, сынок, выкладывай. Мальчик переводит взгляд с суровых глаз отца на притихшего за спиной Тони, подпирающего стенку плечом. Старк молчит, не собираясь вмешиваться в ситуацию то ли из чувства самосохранения, то ли потому, что его это отчасти забавляет. «Предатель», — думает Джеймс и, цокнув, вытаскивает из кармана смятую пачку с оставшимися там сигаретами. Но Стив непреклонен, он все еще ждет с протянутой рукой и недвусмысленно пялится на щиколотку сына. Не остается ничего, кроме как с видом оскорбленной невинности задрать штанину и выудить вторую — непочатую упаковку — из правого носка. — Вот и умница, — Капитан кажется довольным. — Сраный лицемер, — выплевывает юноша в ответ с отстраненной холодностью, круто разворачивается на пятках и, не дожидаясь окрика со спины, спешит подальше, желательно, куда-нибудь в город, где ни один из его «папаш» не сможет найти. Хотя Тони всегда сможет. Но Тони не станет, удивительно чувствуя душевное состояние пасынка и не давая Стиву лишний раз вмешиваться и пытаться влиять. У них троих — сложные отношения. Во многом потому, что Джеймс так и не смирился с выбором отца. И искренне жалел Старка, выбравшего себе в пару последнего кретина. Джеймс не понимал их обоих. Ему было тяжело свыкнуться с мыслью, что его отец — гей. И мало того, что гей, так еще и связал свою жизнь с известным пьяницей и бабником, даром что миллиардер, плэйбой, филантроп и Железный Человек до кучи. Ему было тяжело свыкнуться с мыслью, что Стив Роджерс расстался с Наташей. С прекрасной женщиной, пусть и имевшей в шкафах таких древних скелетов, что страшно представить. Но Джеймс любил ее. Любил и никак не мог осознать, что главный кумир детства — Капитан Америка — променял шикарную русскую девушку на симпатичную по объективным меркам, но все-таки мужскую задницу. Джеймс уважал Старка. Не любил. Даже близко не симпатизировал так, как мог бы, но уважал. За остроумие, за харизму, за понимание. За то, что этот человек был тем, кем просто был. Без всяких высокопарных словечек и сложных моральных установок уже лет пятьдесят как глубоко устаревших. Джеймс уважал Старка и даже иногда заглядывал к нему в лаборатории, устраиваясь где-то в углу и стараясь не шибко отсвечивать, чтобы не отвлекать. Просто зачитывался какой-нибудь книгой, вслушиваясь в звон и скрежет металла и тихую ругань Тони. Тот не возражал. Джеймс не уважал Роджерса. Любил. Очень сильно любил и был привязан, но совершенно разучился уважать. Потому что его расставание с Романофф — предательство. Чистой воды предательство и его Джеймс никогда не простит. На самом деле — их обоих, Наташу в том числе. Но она хотя бы не забрала сына с собой в высокотехнологичную башню местного приватизатора «мира во всем мире» и не пыталась делать вид, что все нормально и ничего не произошло. Она иногда звонила. Лично сыну, игнорируя всех прочих. Джеймс не решался ей сказать, что у них в их новой семье все очень сложно, что он даже начал курить, потому что не знает, как ему иначе сбрасывать накопившееся напряжение, а на костяшках уже тупо нечего стесывать — боксерская груша вся уже красная от кровоподтеков. Но Наташа все равно каким-то образом все понимает [мальчик думает, что это то самое проявление материнского инстинкта — знать все о жизни своего ребенка, плоть от плоти], даже обещает попробовать как-нибудь заехать. Она занята, вечно пропадает где-то, ведомая приказами Щ.И.Т.а, но все равно обещает попробовать. Джеймс знает, что с вероятностью в девяносто девять процентов у нее не получится. Но верит в оставшийся процент. Просто верит. И не смотрит на Стива, когда заканчивает звонок. Проходит мимо, даже не задевает плечом. Просто делает вид, что Стива Роджерса не существует. Он пропадает на крыше, снова закуривая. И пусть Пятница доложит обо всем. Пусть Пятница сдаст. Пятница — машина. У нее есть алгоритмы, которым она подчиняется. Мальчик не винит машину. Он смотрит на толпы людей внизу и знает, что где-то там может быть кто-то из его личных обидчиков. В школе Джеймса недолюбливают. Потому что он — сын двух геев. Потому что у Джеймса, по факту, нет матери. И его семья — ненормальная. И даже тот факт, что эти люди не раз и не два спасли мир, никого не волнует. У него в его шестнадцать лет просто нет друзей. Потому что он странный и не такой. Ночью не спится. Прошмыгнув на кухню и попросив ИИ не включать свет, юноша в полной темноте греет себе молоко с медом. Оно помогает. Согревает. И даже становится чуточку легче, хотя кружка горячего сладкого молока не может сделать утро менее ненавистным. Игнорируя правила, Джеймс забирается с ногами на барную стойку, освободив ее от вещей, и, скрестив ноги, просто смотрит в темноту. Ему спокойно так. Ему уютно здесь. И даже, наверное, стоит попробовать пересмотреть свое отношение к этому месту. И к людям. Когда приходит Стив, Джеймс не протестует. Кэп ничего не говорит, даже на отчетливый запах табака от футболки не реагирует, просто достает из шкафчика вторую кружку. Также греет молоко и опускает в него пару ложек меда. Ему кажется, что так будет правильно. Джеймс ловит себя на той же мысли. Им не спится. Оба молчат. Стив прижимается бедром к столу напротив и просто пьет, периодически бросая на сына взгляды. Не нарушает тишину. И то ли не хочет ничего говорить, то ли не зная, с чего начать. Зато Джеймс знает и хочет. — Знаешь, пап, я тут подумал…