в клетке твоей

      — Режь. Она упирается бесконечно долго. Ну да, конечно, у нее в запасе все время божественного бессмертия, она вполне себе может позволить немного поупрямиться, оттягивая момент неизбежного.       — Джеймс, я не буду. А я говорил. Я знал, что она в очередной раз пойдет в глубокий отказ, потому что…да просто потому, что они — боги — все поголовно обладают бараньим упорством и железобетонным умением стоять на своем мнении до последнего. И пусть я не видел никаких других богов, я не отказываю себе в удовольствии чесать их всех под одну гребенку. Пообщаться разок с Торунн, так создается впечатление, что уже видел и слышал в этой жизни все.       — Режь, я сказал.       — Нет. Смотреть ей в глаза сложно, вообще сложно поднять голову, поэтому я просто сижу, уперевшись ладонями в собственные колени и сверлю взглядом побитую кафельную плитку под ногами. Слышу ее шаги и даже, кажется, тихий скрежет пластин ее доспеха при каждом движении. Едва слышимый, но все равно его улавливаю. Сложно быть суперсолдатом, когда видишь и слышишь больше, чем все остальные. Чужая ладонь зарывается в волосы, слегка тянет пряди на макушке: я морщусь и упираюсь лбом ей в живот, вжимаясь в прохладный жесткий металл. С тех самых пор, как мы прибыли в Сити, она не снимает свою броню, словно боится удара со спины. Я тоже боюсь, если признаться честно, но никогда не говорю об этом вслух — опасаюсь, что слова мои станут явью. Буквально затылком ощущаю, что за нами постоянно наблюдают, десятки и сотни электронных глазниц, затянутых в листы стали, опутанных проводами. От паранойи не избавиться. Не избавиться от гниющего внутри страха. Говорят, суперсолдаты не боятся. Чушь. Боятся ли боги? Торунн гладит меня по голове, перебирает светлые кудри и молчит [все еще слышу, как мерно вздымается ее грудь под доспехом]. Боится ли она — богиня? Впрочем, вслух я не спрашиваю. Боюсь, да и просто не хочу знать ответ. Поддерживать моральный дух команды сложно, когда публично признаешься в своих слабостях.       — Ты удивительно мягка сегодня…       — Всякий раз, когда ты собираешься сделать очередную глупость, Джеймс. Я не вижу, но опять слышу, что она улыбается. Только вот голос ее все равно остается ледяным, как было каждый раз, как мы с ней спорили.       — То есть, никогда. Хмыкает. Разумеется, она не воспринимает мои слова всерьез, либо же, напротив, воспринимает, но переиначивает у себя в голове на свой манер. Иногда мне кажется, что мы говорим на разных языках и совершенно друг друга не понимаем. Понятия не имею, когда мы вдруг начали возводить Вавилонскую Башню, но…плохая отсылка, Джеймс, там все очень неоднозначно закончилось. Я все еще верчу в пальцах старые ножницы, которые нашел в одном из шкафчиков очередной заброшенной квартиры в попытке найти что-нибудь полезное для людей. И не могу отделаться от бредовой идеи. Местами проржавевшее лезвие тяжело лежит в ладони, и я снова и снова натыкаюсь на него взглядом. Заманчивая идея, что уж тут говорить, пусть Торунн ее и не разделяет; мозолистые подушечки ее пальцев, огрубевшие от постоянного обращения с оружием, проходятся по моей шее вниз по позвонкам до лопаток и напряженных мышц спины.       — Это все потому, что он сказал тебе это? Сглатываю. Молчу и не собираюсь отвечать, потому что не хочу. Потому что не хочу признавать правду и свое поражение. Потому что не хочу оборачиваться и смотреться в разбитое зеркало — видеть в нем его, а в голове слышать роботизированный усмехающийся голос. Его эмоции поддельны, машины не знают, что такое эмоции, и не могут их чувствовать, но слова Альтрон подбирает четко, метко. Всегда прямо в цель. Я просто, блядь, не хочу признавать собственное поражение и прямо говорить, что я боюсь его. Боюсь Альтрона! Джеймс Роджерс в кой-то веки чего-то до усрачки боится! Отметьте день в календаре ярким красным маркером и уссытесь от радости, празднуя каждый год! Еще бы в этом мире остались бумажные календари… От закипающей в крови ярости сжимаю ножницы в кулаке до следов на коже. Торунн что-то бормочет на одном только ей ведомом языке, обхватывает мою голову и заставляет поднять глаза.       — Ты похож на побитого щенка. Поджимаю губы в самом своем печальном выражении лица, смотрю на ее лицо во все глаза и даже, кажется, демонстративно скулю. Кажется, это работает так, как надо, потому что Торунн улыбается, кажется, даже смеется и чешет меня за ухом, как всамделишного щеночка. Я не очень-то и против. Она — веселится.       — Не делай того, о чем потом будешь жалеть, Джеймс.       — Я не жалею.       — Сейчас — нет. Но ты делаешь все это только потому, что кто-то тебе что-то сказал. Не подумав…       — Я подумал. И не хочу спорить, потому что все уже давно для себя решил.       — Не отрежешь ты — попрошу Бартона.       — И Фрэнсис не станет, потому что не идиот.       — Да я не… От возмущения не хватает слов; вскакиваю с табурета, разом становясь почти на полголовы выше Торунн, смотрю на нее долго и выжидающе, но так и не могу подобрать правильных слов и выражений, чтобы донести до нее свою мысль и свои чувства. А еще я не хочу, чтобы кто-то вроде нее пытался разбираться во всех моих душевных терзаниях. Не хочу никому ничего объяснять и оправдываться. Не хочу делать вид, что все, блядь, нормально.       — Выйди, Торунн. И она выходит, смерив меня этим своим, только ей свойственным, взглядом. А у меня все еще не становится все «в порядке». Резко разворачиваюсь, вмазываю кулаком в отражающее мое лицо стекло: то расходится трещинами, по запачканной поверхности бежит тоненькая струйка крови, а костяшкам становится горячо и больно. Мне надоело в своем отражении видеть отца. Мне надоело слышать в голове полное злобы и яда: «ты на него очень похож, Джеймс Роджерс». Мне надоело в каждом движении, взгляде и слове находить тонкие нити, ведущие к моим родителям. Моим погибшим, мать их, родителям, что не смогли завалить этого стального ублюдка. Пачкая волосы и локти в крови, уверенно чиркаю ножницами, щелчок за щелчком отстригая свои блондинистые патлы, о которых так пеклась эта чертова девчонка с мечом. Потому что мне надоело. Осточертела вся эта срань! Если этого не сделает никто из тех, кого я просил…что ж, хочешь делать хорошо — делай сам. Не будет больше «похожего на папочку» Джеймса Роджерса! Выкуси, дрянная жестянка! Вырывать твое проржавленное сердце будет уже совсем другой человек, клянусь. Первые пару минут очень непривычно и даже нервно. Первые пару минут хочется дергать себя за медно-рыжую челку, не веря в разницу. Первые пару минут смотреть на ошалевшие лица своих товарищей — всех, кроме Торунн, она толком и не смотрит, раздраженно отводит взгляд [ей нравились мои волосы] — немного даже смешно.       — Вопросы? Она поднимает на меня свои ярко-синие глаза, смотрит практически с вызовом и поджимает губы, словно сейчас демонстративно сплюнет в ответ. Но этого она не делает, укладывает на колени свой начищенный до блеска меч, опирается на него локтями и сцепляет пальцы в замок, смотря на меня без единого намека на моргание.       — Никак нет, сэр. Хамка. Впрочем, я не очень-то и против. А она — чувствует веселье.