Надгробная экспозиция

На пару дней душное купе экспресса «Сансет Лимитед» заменило мне дом. Хотя этот «дом» не отличался особым гостеприимством и своим аскетическим уютом походил на хорошо знакомые равнодушные покои тюрьмы Пейнсвик, я не жаловался. Да и некому было излить душу. Немногочисленные попутчики не проявляли ко мне ни малейшего интереса. И поскольку отсутствие стремления наладить контакт оказалось взаимным, я спокойно продолжал путь из ниоткуда в никуда. Время тянулось медленно и вязко. Во сне часы пролетали быстрее, но спать, не пробуждаясь каждые полтора часа, оказалось невозможным. Пейзажи за окном менялись очень неспешно. Болотистые равнины Луизианы, подернутые осенней ржавчиной, остались далеко позади и мимо проносились однообразно-унылые горные хребты. Небольшие населенные пункты, которые встречались на пути, также не отличались индивидуальностью. Великий дух сельской тоски перемешивался со зловонием алкоголизма – и эта цветущая смесь врывалась в приоткрытые окна купе, проносилась словно смерч, закручивая сознание в тугой узел депрессии. Смотреть было не на что, и туристическая ценность предпринятого мною путешествия равнялась нулю. А я, действительно, желал отдыха и занимательных экскурсий по злачным местам. Всего одна пересадка в Лос-Анджелесе – и через девятнадцать часов поезд должен был привезти меня в подобающий моим стремлениям пункт назначения. Однако, как только экспресс пересек границу Невады, я, повинуясь необоснованному порыву, сошел с поезда на безымянном полустанке, забытом посреди пустыни. Мне никогда не доводилось бывать в таком месте, и песок я привык видеть только на пляжах. Поэтому прежде хотелось адаптироваться к новому климату, а уже после - затеряться в бетонных джунглях Города Грехов. Недалеко от железной дороги проходила федеральная трасса Мохаве Фрунзе, куда я направился, чтобы словить попутку до Лас-Вегаса. Вдыхая сухой колкий воздух, пропитанный ароматом солнца, жженого кварца и соли, я умиротворенно улыбался; впервые с момента отъезда из Нового Орлеана. Хотелось раскинуть руки в стороны и кричать ядовито-ультрамариновому небу что-нибудь бессмысленно-восторженное. Внезапно я осознал, что, наконец, оказался дома: будто бы всегда являлся частью великого духа пустыни и вернулся, чтобы вновь воссоединиться с ним и обрести новые силы. Говорят, мутные очертания гор на дрожащем от жары горизонте похожи на устрашающую галлюцинацию; и плавящийся воздух разъедает легкие, как синильная кислота; и каждый, чья нога когда-либо ступала по раскаленным камням Мохаве, навсегда заражался ядовитыми чарами древнего индейского проклятия. Но меня не пугал ни фольклор, ни суровая реальность. Я давно перестал чему-либо удивляться, убежденный, что в моей жизни никогда больше не произойдет ничего такого особенного, что бы вновь наполнило ее смыслом. Я лишь надеялся, что теплящийся ад Мохаве приютит мою одинокую душу...