***
21 февраля 2021 г. в 13:00
Лицо Люмин по цвету похоже на белоснежный лист бумаги, приоткрытые губы не шевелятся, а глаза тускло смотрят в никуда. Чайльд осторожно перехватывает ее за плечи и крепче прижимает ближе к себе – холод мраморной кожи проникает даже сквозь наглухо запахнутый мундир и острыми льдинами вонзается прямо в сердце.
– Ну же, давай, принцесса, очнись, – шепчет он, и слова проходятся по его горлу наждачкой. Чайльд сидит на снегу, усадив Люмин к себе на колени, и баюкает ее в объятиях, словно надеется, что вскоре она прорвет окутавшую их вязкую пелену кошмара, как делала всегда.
Но Люмин не просыпается. Она ничего не говорит, не дышит и не шевелится – хрупкое тело в руках Чайльда кажется совсем беззащитным и маленьким, словно куколка, искусно вырезанная из тонкой дорогой бумаги. Чайльд перебирает непослушными, промороженными метелью пальцами гладкие волосы и мертвой хваткой сжимает узкую заледеневшую ладонь.
Люмин слишком сильная, слишком самодостаточная и свободная, чтобы так просто умереть. Но ее кожа все еще белее снега, в золотых глазах по-прежнему нет искр тепла, и пульс на изящном запястье не прощупывается – Люмин мертва, мертва, мертва, и от этой мысли Чайльду хочется выть.
Сталь ее меча казалась смертоносной, мелодия боя звучала чисто, будто была отточена годами практики, и первое впечатление о Люмин как о бумажной балерине истаяло подобно туману. Создать новый образ, на сей раз правильный, оказалось легче легкого – шаг за шагом, слово за слово, бой за боем, и Чайльду открылась истинная сущность Люмин: непоколебимая, справедливая и решительная.
Люмин – солдат, умеющий убивать и не мешкающийся перед лицом смерти, но способный проявить милосердие и чуткость. Восхищение пронзило Чайльда насквозь, пришпилило к стене, как тонкокрылую бабочку, и проникло в сердце, где впоследствии налилось силой и переродилось в нечто более трепетное, чем простой восторг. Чайльд плохо понимал привязанность к кому-то, кто не являлся членом его семьи, и считал это чувство не более чем заинтересованностью человеком, в корне отличавшемся от жителей этого мира.
Он и сам не заметил, как подоплека во всех его действиях касательно Люмин сменила направление. Как бы часто они ни сталкивались в бою, сколько бы крови ни было пролито вместе и порознь, Чайльд всегда знал, что Люмин принимает его таким, какой он есть – и эта мысль грела ему душу.
Чайльд прижимает голову Люмин к своему плечу и утыкается губами в макушку. Если бы он был чуть сильнее, если бы оказался чуть быстрее, он бы успел спасти ее – вырвать из объятий смерти и защитить ценой всего, что у него только есть. Тогда Люмин была бы жива, а не лежала сейчас здесь, посреди безжалостных снегов Снежной, и не смотрела бы неотрывно в равнодушное небо.
Ее участь – найти потерянного брата, защитить сотни людей и помочь тысячам нуждающихся; ее удел – танцевать в лунном свете, заливисто смеяться и протягивать руки навстречу новому дню; ее призвание – сражаться с несправедливостью этого мира и спасти его от неминуемой гибели. Там, где Чайльд проходится кровавой жатвой, Люмин оставляет после себя лишь цветущее поле, но сейчас снег сыплется ей на окровавленное платье и укрывает колени белым покрывалом.
Чайльду кажется, что мир вокруг застывает и больше не двигается. В ушах заезженной пластинкой звучит сказка про стойкого оловянного солдатика, которую мать часто рассказывала ему в детстве, – бумажная балерина сгорела в огне, унесенная ветром, а оловянный солдатик растаял от жара, оставив после себя лишь крохотное сердечко. Но Люмин не балерина, Люмин – стойкий бумажный солдатик, до которого все равно добралось безжалостное пламя.
Он целует гладкие волосы, ощущая, как на губах тают снежинки. Даже тонкий аромат ее кожи почти не чувствуется: полевые цветы сменяются металлом крови, а солнечный свет – безразличием заснеженных пустошей. Завывание вьюги заглушает стук сердца, пока снежный покров методично отделяет их от всего остального мира.
Даже когда из хоровода метели появляется силуэт, Чайльд все еще не поднимает головы. Он покачивается из стороны в сторону, не расцепляя кольца объятий, и не чувствует ровным счетом ничего: ни промозглого холода, ни колючих поцелуев снежинок. Вой вьюги затихает, будто приветствуя свою госпожу, и в воздухе повисает тишина.
Ее Величество Царица умеет ходить бесшумно, мягко ступая по земле, словно грациозная хищная кошка. Чайльду бы преклонить перед ней колени в знак уважения, но он и так на земле, и ему неведомо, где искать силы, чтобы подняться. Вместо этого Царица сама опускается прямо в снег – божественная мощь вьется вокруг тонких пальцев голубоватыми искрами, когда она мягко касается шеи Люмин, видимо, прощупывая пульс.
– Мне жаль, – тихо говорит она. Чайльд с трудом поднимает глаза – на прекрасном лице Царицы отпечатывается скорбь. Ему бы сказать, чтобы Ее Величество не беспокоилась, заверить в том, что это никак не повлияет на его работоспособность, но тогда он солжет.
Царица вскидывает на Чайльда прямой взгляд. Разноцветные глаза смотрят с сожалением, белоснежные пряди, выскальзывающие из-под капюшона, обрамляют нечеловечески красивое лицо. Ледяная красота, отстраненно думает Чайльд и крепче сжимает пальцы Люмин, будто ее могут отобрать в любую секунду.
– Это несправедливо, – произносит Царица; в ее голосе звенит лед, когда она продолжает: – Они не могут решать, кому жить, а кому умирать. У них нет на это прав. Они решили, что Путешественница может стать для них препятствием – и просто избавились от нее.
Чайльд немигающе смотрит на Царицу; тихие слова, сказанные голосом, в котором завывает вьюга, намертво въедаются в разум, вытесняя все остальные мысли. Детской сказке без счастливого финала приходит конец, когда по чужой указке прекрасный бумажный солдатик обращается горсткой сизого пепла. Обледеневшее, пронзенное осколками сердце пропускает удар, когда до Чайльда доходит суть.
Взгляд Царицы преисполняется пониманием, сухие губы искажаются в горькой улыбке. Она ласково гладит Люмин по щеке, заправляет за ухо светлую прядь и медленно закрывает ей глаза – Чайльд чувствует, как в груди что-то с хрустом обрывается, когда тусклое золото радужек пропадает под бумажно тонкими веками.
– Пойдем, Тарталья, – ласково, как с неразумным ребенком говорит Царица. Чайльд шатко поднимается на ноги, и Ее Величество помогает ему встать, крепко поддерживая за плечо. Когда голова Люмин безвольно свешивается в сторону, Царица возвращает ее на плечо Чайльда и еще некоторое время печально смотрит на бледное лицо. В разноцветных глазах виднеется боль, словно гибель Люмин задевает Царицу сильнее, чем могла бы.
Чайльд знает – Люмин и Царицу ничего не связывает по той простой причине, что в поисках ответов Люмин попросту не успела добраться до Ее Величества. Царица всегда закована в ледяную броню, и ее эмоций не прочесть даже постаравшись, но скорбь на прекрасном лице выглядит неподдельно искренней, и Чайльд понимает, что госпожа скорбит вместе с ним.
– Мы похороним ее с честью, – говорит Царица. В мягком голосе слышится шелестение метели и потрескивание льда. – Они заплатят за содеянное, Тарталья. Клянусь.
Чайльд послушно кивает и делает первый осторожный шаг. Он по-прежнему прижимает к себе Люмин – холодную, неживую – и не выпускает ее из рук. Царица грациозно скользит по снегу рядом с ним, придерживая за плечо, и холод ее пальцев проникает Чайльду под кожу – как символ нерушимого обещания.
Замерзшее сердце в груди Чайльда трескается и рассыпается ледяными осколками. Ступая по безжалостной пустоши Снежной, Чайльд чувствует, как с каждым шагом в нем крепнет желание отомстить. Ее Величество во всем была права – сильные мира сего, считающие себя вправе манипулировать чужими судьбами, не заслуживают и грамма милосердия.
Чайльд не ведал, что попытки добраться до истины ведут к разрушению, и за это поплатился.
Истаяв в языках пламени, бумажная балерина оставила после себя обугленную блестку, а стойкий оловянный солдатик – лишь крохотное сердечко. Чайльд же оставит после себя только руины несправедливого мира.