Власти твоей нет надо мной

Сорита ищет не ученицу — сосуд для знаний и опыта, вместилище таланта, что требует огранки. Ей нужен материал, который в её умелых руках сможет стать и оружием, и щитом. Не одна из тонких-звонких девчонок, смотрящих на каждую Ходящую с неподдельным восторгом, как на божество, требующее почитания. Такие легко принимают нужную форму, но, подобно хрупкому фарфору, не переживают удара о действительность, лишенную дурманящего сияния призрачных идеалов. Не одна из подобострастных юных карьеристок, что будет симулировать преданность до последнего вздоха, но излечится от нее мгновенно, если заметит даже не слабость, а тень её или предвестник. Такие, как стая гиен, нападают вместе и со спины. Тиа на первый взгляд кажется частью общей массы, туманной, не стоящей времени и внимания серостью — ни истинного восхищения пред открывшимися возможностями, ни алчной тяги к власти, звериного голода по могуществу. При более подробном наблюдении девчонка — тридцать три несчастья в одном флаконе, трогательно мерцающий огонек, который так и может остаться чередой горячих краткосрочных высверков. Или стать пожаром. Сорита не следит за ней специально: слишком много чести даже для возможно пригодного материала. Но видит однажды из окна, как девчонка, не подозревая о случайной свидетельнице, завязывает узлом длинную юбку чуть выше худых детских коленок и по-кошачьи грациозно взбирается на яблоню. Яблоки там мелкие, нежно-зеленые и кислые настолько, что сводит скулы. Однако Тиа благополучно срывает несколько плодов, а потом спускается — без прежнего изящества, неловко зацепившись узорчатым краем юбки за молодой отросток. На уну она теряет контроль и почти падает. Но в последний момент удачно вцепляется свободной рукой в широкую ветвь, наверняка расцарапав ладонь о кору, повисает на несколько мгновений над землей и спрыгивает. Упрямая, отмечает Сорита почти с интересом. И никаких криков, явного испуга, слёз. В следующий раз Сорита обращает внимание на девчонку, когда та в очередной раз бездарно тратит время. Разгоняется — лишь мелькает юбка да взвиваются непокорно две черные косички, — вновь посчитав, что никто её не видит, и скользит по гладкому мраморному полу, как по льду. Сорита выступает из-за колон внезапно, и Тиа едва не врезается в неё. Однако успевает увернуться и неуклюже распластаться — сплошные острые углы, сбитые коленки и жесткие локти — перед ногами старшей. Сорита смотрит неодобрительно, тем самым холодным взглядом, что пугает сильнее, чем крик. Тиа торопливо извиняется, но глаза не опускает, глядит прямо со странным влажным блеском. Не слезы боли или досады, но слезы злости, уязвленной гордости, понимает Сорита. У девчонки всё-таки есть стержень, а ещё — самоуверенность, как брешь в доспехе или особенно тонкая пластина, припорошенная нераспустившемся тщеславием. Хороший материал, пусть и требующий при обращении определенного мастерства. Следует раздуть дрожащий огонёк любопытства, подкормить знаниями и перспективами зачатки спеси, надавить на самолюбие и гордость, соизмеряя силу, чтобы оставить узкий извив трещины — точку слома, но не разрушить окончательно. Полые фигурки без амбиций — грубый инструмент на один раз, пригодный лишь для роли третьего плана. Поэтому истинное мастерство заключается в том, чтобы направить собственные порывы девчонки в нужное русло, заставить поверить, что цели Сориты соответствуют и её желаниям. Сорита берёт её в ученицы. Проверяет на прочность, чередуя хлесткие, как удары бичом, упреки, медленный яд показной снисходительности и разочарование, что метко бьет по самолюбию. Тиа старается, но не столько ради одобрения, сколько из ярости, не находящей выхода, из желания доказать себе, что способна на большее. В ней клокочет разгорающееся пламя. Сорите нравится наблюдать за тем, как девчонка пытается подавить этот бушующий жар гнева. Удерживает безразличие на лице, словно карнавальную маску, прикусывает нижнюю губу, когда южная вспыльчивость почти прорывается наружу намеренной грубостью. Но её, как и в первый раз, выдают глаза. Золотистые отблески, вспыхивающие в глубине темной радужки, взгляд — кинжально-острый, как вызов. В какой-то момент Сорита ловит себя на том, что ей в целом интересно наблюдать за Тиа. Та постепенно избавляется от детской, почти мальчишеской угловатости и резкости. Сохраняет подвижность, кошачью грацию, но обретает девичье изящество — нежность в тонких изломах запястий, волнующую прелесть в отчетливых абрисах ключиц. Её нельзя назвать классической красавицей, как Аленари, отмеченную печатью древней благородной крови. Тиа очаровательна за счет экзотических южных черт, непривычного теплого, будто обласканного сиянием горящих свечей, оттенка кожи. Она прекрасна не как произведение исскуства — в одном застывшем мгновении вечности, а в движении, будто танец искр на фоне темного летнего неба. В выразительности жестов, в высокомерном вздергивании острого подбородка, в игре пойманного света на дне карей радужки, в том, как она предусмотрительно опускает пылающий злостью взгляд, и при определенном освещении густые прямые ресницы отбрасывают подвижные тени на щеки. В такие моменты Сорите хочется сомкнуть пальцы на подбородке Тиа, заставить её запрокинуть голову. Подавить, воспользовавшись власть старшего не по званию, но по силе. Удержать в ладонях пламя. В конце концов в подчинении тоже можно обнаружить определенное удовольствие. Сама Сорита знает, что лишена красоты. Однако грубость собственных черт, усиливавшаяся с возрастом, всегда мало волновала её. Сладострастное вожделение, дающее господство над одним человеком, не сравнимо с властью Матери Ходящих — бесподобным ощущением контроля не только над обитателями Башнями, но и в какой-то мере над всей Империей. И это стоит всех приложенных усилий и сошествия в серпентарий: почитатели Алисты до сих пор шипят ей в спину, как ядовитейшие из гадов. Приятно кормить их с руки и осознавать, что в её силах низвергнуть их. Однако при крестьянской невзрачности собственного лица, будто вырезанного старым погнутым штихелем, дрожащим в руках неумелого творца, Сорите нравится владеть красотой, как вещью — своеобразной регалией. Иметь сад: полностью зависимую от неё нежность цветов, недолговечную яркость распускающихся лепестков, хищные, усеянными шипами лозы, беззащитные пред ножницами в её руках. Окружать себя прекрасным: невинной белизной подснежников, резными куполами ландышей, трупно-фиолетовыми, притягательными в своей опасности цветками белладонны. Держать на расстоянии вытянутой руки Тиа, воплощавшую в себе свежесть юности и пленительность силы. Иногда Сорита представляет, что однажды молоко и мёд мнимого смирения ученицы обратятся в истинную преданность. Благодарность за то, что она, Сорита, способствовала её возвышению. Реже — вечерами, непривычно тихими, думает о том, как мягко скользили бы тяжелые темные пряди, вьющиеся после плена многочисленных заколок и лент, между её пальцев, как они плавно падали бы на обнаженную смуглую спину. Воображает дрожь опущенных ресниц, искушающий танец длинных теней на щеках. Признание её власти. Покорность. Почтение. Сорита чуть ослабляет удавку контроля на исходе последнего года обучения Тиа, и та вырывается из-под ферулы, словно разнузданный язык пламени из развалившегося очага. Изменения происходят почти незаметно: пропадающий интерес к урокам и дополнительному чтению, немного больше резкости и непочтительности. А потом Сорита видит её в компании Ретара, беспечного щенка Гиноры. Его бледную ладонь на плече девчонки, то, как она льнет к нему — близко-близко, будто в постоянных прикосновениях есть жизненная необходимость. Сорита чувствует не злость даже — и не ревность, конечно, — а досаду. Мальчишка, самонадеянный юнец, у которого из достоинств лишь смазливость, нахально посягнул на то, что ему не принадлежит. Тиа же оказалась глупее, чем полагала Сорита. Поддалась трепету плоти, хотя над молодостью у слепой похоти намного больше власти. И именно в молодости примитивные желания тела принято драпировать в кружево возвышенных порывов. Любовь, по мнению Сориты, не более, чем влечение, тактильный голод, краткий миг цветения страсти и желания обладать. Болезнь, от которой девчонка скоро исцелится. Но время идёт, Тиа заканчивает обучение, расправляет крылья — и не взлетает. Отказывается от места в малом Совете, отстраняется от наставницы, как от болотной топи, отравляющей все вокруг зловредными миазмами. По-прежнему держится за Ретара, смотрит на него с такой мягкостью, невыразимой нежностью, природу которой Сорита понять не может. Глупость, проклятая глупость. Сорита ждёт, когда Тиа осознает, что для неё лучше, кто для неё лучше. Но та то ли непроходимо отупела — под влиянием своей драгоценной влюбленности! — то ли намеренно дразнит. Вся светящаяся, будто озаренная тем мимолетным волшебным сиянием, что вспыхивает под веками в момент пробуждения Лепестков Пути, она убегает. К нему. Сорита часто видит их вместе. Сцены достойные идиллических полотен, почти тошнотворная пастораль: переплетенные во время прогулки пальцы, обмен улыбками на расстоянии в многочисленных залах Башни — больше, чем прикосновение. Сорита всё-таки злится, когда понимает, что теряет материал, в который успела вложить столько сил, утрачивает то, что считала своим. Она пытается удержать пламя и впервые обжигается по-настоящему. Злость горит, как место, где лопнул ожоговый волдырь, обнажив плоть, когда Сорита наблюдает за очередной мерзостью. Тиа — её ученица, её пожар в прекрасной человеческой оболочке, её творение, выпестованное по образу и подобию, — звонко смеётся, пряча лицо на плече у Ретара, когда он что-то рассказывает ей. Другая сцена: Ретар легко тянется и срывает с одной из ветвей яблони те самые отвратительно-кислые яблоки, протягивает Тиа. Та улыбается, приподнимается на носочки, целует его, запустив свои тонкие пальцы в белоснежные волосы. Сорите тошно. Гнев бурлит внутри, лопается брызжущими пузырьками, как крутой кипяток. Ей хочется поймать неблагодарную девчонку за одну из толстых кос, настолько черных, что солнечный свет не вплетается в них золотистыми нитями, а будто бесследно растворяется. Это красиво. Ещё красивее будет, когда Сорита накрутит косу на собственное запястье, дернет, вынуждая девчонку обнажить беззащитное горло. Кожа там особенно чувствительная, шелково-гладкая. Её приятно будет прикусить зубами, ощущая губами дрожь сдерживаемого жалобного всхлипа. Сорита жаждет сломать что-то прекрасное — не пустить трещину по точке слома в воспитательных целях, а разрушить в угоду себе. Высшая власть — держать в стиснутых на чужом горле пальцах саму жизнь. Но она не успевает преступить черту. Если бы в тот момент Сорита не была бы настолько поглощена кипящей яростью, то смогла бы заметить предвестники. Она знала, что в компании Черканы зрела непокорность, как чумной бубон, отравляя всю слаженную работу организма — Башни. Тайные сигналы: обмены взглядами, двусмысленность в самых рядовых фразах и настораживающая тишина, как затишье перед бурей, — больше никаких споров, попыток в чем-то убедить её, донесений от верных гончих. Даже Гинора успокоилась. Тиа же хоть упорно и твердила что-то про любовь — упрямая вздорная дурочка да и только, — казалось, нечто знала. Когда Митифа — классическая хорошая девочка, умная, — нападает со спины, воспользовавшись запретной тёмной стороной дара, Сорита не удивляется. Отбивает плетение почти играючи. В конце концов самые правильные и безобидные на вид всегда бьют в спину. А затем атакует сама, позволяя излиться бушевавшей внутри буре, подхватить Митифу, как невесомую фигурку из бумаги, и швырнуть в стену. Та безмолвно падает, словно гимнастка, не удержавшаяся на канате. Следом в бой ввязывается Ретар, наглый щенок, нападает открыто — не метит в спину, не прибегает к подлым трюкам. Выродок настолько самонадеян или..? Сорита не успевает до конца сформировать мысль: мальчишка всё-таки хорош, Гинора хорошо выдрессировала его, поэтому расслабляться не стоит. Двое других мятежников, посредственности, имён которых она не помнит, ломаются легко, быстро и безвозвратно, несмотря на темную “искру”. Но основное внимание Сориты привлекает Тиа — замершая, как потерянный ребёнок, среди опаленных жаром плетений подснежников, застывшая в нерешительности, едва ли не испуганная. Она не нападает, и в глазах — не пламя, а дрожащие искры. Сорита всё-таки достает Ретара. Удар проходит по касательной, часть силы принимает на себя расколовшийся, будто прозрачный весенний лед, барьер, который ему удается поставить в последний момент, но и его самого ощутимо задевает выбросом силы. Сорита ощущает трепет злорадства, мстительное удовольствие. Ей хочется перебить Ретару хребет, как крысе, не столько за то, что ему хватило дерзости или глупости бросить вызов ей, Матери Ходящих, сколько из-за того, что он посмел посягать на то, что принадлежит ей. За руку на плече Тиа, за пальцы в её волосах, за каждое из объятий, за все поцелуи. Сорита сплетает смерть, страшную, кровавую, уродливую, но не успевает даровать её, словно отравленный плод. Тиа вмешивается. Больше не дрожащий клубок сомнений, но эссенция решимости, воплощенная стихия огня. Пожар, который когда-то хотела узреть Сорита, не догадываясь, что он будет направлен против неё. Тиа встает между ней и Ретаром, будто нерушимая стена, будто и смерть не способна вынудить её отступить хоть на шаг. Нападает бесстрашно, с желанием убить. Совершенная в своем обжигающем порыве. Сорита пытается удержать в ладонях непокорное пламя и сгорает дотла.