О, помилуй несчастное сердце моё

«Что такому красавцу нужно от меня?» — думает Сысы с усмешкой. И с почтением спрашивает: — Что господину нужно от старухи, которую и вызволили-то, только чтобы она рассказала гадкую историю, опорочившую сразу двух важных господ? Он смотрит на неё так внимательно, с таким напряжением, будто хотел бы мысли прочесть, только что ему от её мыслей? Она ёжится — от усмешки и следа не остаётся. Что он прячет за этим взглядом? Не пришёл ли он довершить то, что не сделали много лет назад? Не пришёл ли, чтобы отомстить за одного из этих важных господ? Странный господин, странный! И она говорит — уже безо всякой усмешки, даже и мысленной: — Сысы рассказала всё, что ей было известно. Но может повторить свой рассказ, если господин пожелает. Он качает головой — устало, но твёрдо. Нет, он не хочет слышать эту мерзкую историю. Что же ему надо?.. Пусть он не хочет (точно не хочет?) убить её во имя мести или по иным причинам, но Сысы тяжело переносить этот необъяснимый взгляд — пристальный, словно чего-то требующий. Ей хочется отвернуться, отвести глаза… И уже ослепительно прекрасное лицо его не кажется таким уж красивым: от взгляда — будто рябь по глади озера — расходится напряжение. «А когда кого оно красило?» — думает Сысы. — Мне сказали, — и в голосе то же напряжение, словно этому господину не хочется говорить, но надо очень, — что он… что ты жила в заключении все эти годы. Какой была твоя жизнь? «Ещё больше гнусностей услышать хочет!» — мелькает в голове Сысы. Может, ему мало мерзостей про тех господ, ещё услышать хочет?.. Но она не верит сама себе. Если отбросить страхи, то сразу заметно: лицо господина и печально, и благородно, и, да, полно этого непонятного напряжения. С таким лицом не станут слушать гадости, тем более о мёртвых уже людях. Но что ему нужно, этому красивому господину?.. — Тихой, — отвечает Сысы, — была моя жизнь. Один день похож на другой. Скучной была. Безбедной, должна признать. — Он не… Тебя не мучили? Не морили голодом? — Нет. Кому в радость мучения всеми забытой бывшей проститутки, господин. — А в борделе как было? — следующий вопрос звучит быстро, будто ответ понравился и хочется побольше услышать. Сысы касается шрамов на лице: — Да уж известно как. Опасно. Веселей иногда, всё-таки в одиночестве скука смертная. А в борделе… Он кивает, жестом просит продолжить. И она, оживившись, продолжает: — В борделе — да господин, верно, и сам догадывается — тоже скучно бывает, тоже каждый день как другой, но хоть поговорить с девушками можно. Иногда такое узнаешь, если у девушки жизнь интересная или если она книги читала. Он снова кивает. А потом будто спохватывается — спрашивает торопливо, с нетерпением, которого не было до сих пор: — Книги? У тебя были такие подруги? Которые любили книги, читали, владели каллиграфией? — и голос, кажется, дрожит, и лицо вдруг делается ещё прекрасней — словно какое-то чувство, которое до сих пор он напряжённо удерживал, подсветило его и так-то совершенные черты. Странный господин! — Были, да. Это для нас полезные умения. — Расскажи мне о своих подругах. О тех, — тень печальной улыбки трогает его лицо, — кто читать умел. Сысы с сомнением смотрит на господина. Может, он думает, что она с его давней любовью знакома?.. Хотя глупости, конечно. Ох, спросил бы прямо тогда, что окольными путями ходить?! Но взгляд его от этого разговора, кажется, смягчается. Больше не тяжело выносить его — в нём больше печали, чем напряжения, от которого делалось неприятно, почти больно. А печаль что, всем бывает печально! Сысы мысленно перебирает имена, потом говорит: — Одна была — всё умела: и петь, и читать, и писала красиво. Дурочка была при этом ужасная. Простите, что так говорю, господин, но что правда, то правда. Воображала о себе разное… Иногда просто отбивать её от посетителей приходилось. — Кому? — спрашивает вдруг он. — Тебе приходилось? — И мне, что тут сделаешь. Говорю, в заключении мне поспокойнее жилось. — Ты помогала его… ты помогала ей, да, этой женщине? Сысы пожимает плечами. Может, и помогала, только кого это спасло? — Не думайте, господин, что… — Я должен поблагодарить тебя, — говорит он и вдруг со всей высоты своего роста склоняется перед ней в самом почтительном поклоне, какой Сысы только вообразить могла. — Господин, я помню её имя. Могу… — Нет, не нужно, — он обрывает её так быстро, что Сысы лишь брови от удивления поднимает. Только что кланялся, узнав, что она кому-то там много лет назад помогла, а теперь и имени этой женщины знать не хочет! — Что ещё господин хочет спросить? — Эта женщина… у неё… — он замолкает, а потом качает головой — с той же решимостью, как когда отказался слушать об ужасном приключении Сысы, которое привело других женщин к смерти, а её в заключение. — Нет, спасибо тебе за рассказ. И он снова кланяется — тепло и почтительно, будто матери. И только после этого уходит.