Это всего лишь миг

      За несколько дней до катастрофы…       Я собрала быстро свой рюкзак, все сбережения, и села на самолёт до Парижа, города, в котором мечтала побывать всю свою жизнь. Раньше меня сдерживали совершенно житейские планы, типа, вот будет отпуск, или, вот поднакоплю ещё деньжат, и всё в таком духе. А теперь откладывать было некуда, вполне себе самое время исполнять задуманное. И пусть говорили, что Эйфелева башня стала больше похожа на пошлую инсталляцию, чем на памятник культуры, а Сена уже воняла помойной водой — мне было плевать. Я хотела ощутить французский дух, свободу, шарм, пусть и посмертный.       Четыре дня я исследовала город, фотографировала людей и их эмоции, достопримечательности, пейзажи. Просматривая фотки за кофе и круассаном в уличном кафе за столиком, я ловила себя на мысли, что ни разу не видела так чётко и так живо эмоции на лицах людей. Ко всем выражениям незримо примешивался «плюс один» — обречённость — если парочка целовалась, то как в последний раз, если люди прощались, то со слезами, если смеялись, то от всего сердца, от души, и в каждой эмоции отныне присутствовала тень обреченности.       Фотографии получались невероятно живыми, а снимки местности черезчур резкими и застывшими, словно за секунду до… Это было прекрасно и страшно одновременно.       Я ночевала в гесте, с самого утра отправлялась с рюкзаком дальше и снимала, смотрела, слушала. Мне хотелось напитаться, наполниться впечатлениями, пусть не своими — чужими, но от этого они не становились тусклее, наоборот, я считывала всё и чувствовала, словно мембрана, пропускала через себя и плакала вместе с людьми, смеялась вместе с компаниями, находясь на отдалении, ловя их в объективе, но будто была их частью.       За шесть часов до катастрофы…       Интернет, связь, электричество пропали в полдень, сразу после трансляции новостей по всем местным и федеральным каналам, и так по всему миру. Миловидная, но на заметной нерве́ ведущая французских новостей Женевра Ольдор в прямом эфире объявила, что данные окончательно подтверждены ООН, президентом, королевой, парламентом, ассамблеей, палатами и прочими важными государственными и межгосударственными службами — на нас надвигался просто феерически огроменный астероид, по сведениям астрофизиков, превышающий размеры нашей планеты раза в три. По этой причине становился всем известный и очевидный факт — мы все умрём. Как сообщили, времени у нас до заката. Примерно в шесть — пол седьмого вечера астероид столкнётся с землёй и… Тут она сглотнула и мне как-то очень уж поплохело. И нашей планеты, как и жизни на ней, не станет. А посему, нет смысла панике, нет смысла куда-то бежать, спешить, собирать вещички, и по совету психологов, стоит уделить это время близким, семье, провести оставшееся время в тепле и уюте с родными. Так же она сказала, что это последний эфир и после окончания этой трансляции все виды связи, отопление, электричество будут отключены. Она пожелала всем счастья и отключилась. Как и всё телевидение.       Общественность знала уже неделю, но до победного люди надеялись, что как-нибудь обойдётся. Конечно, паника началась, конечно, начались протесты, требования от властей что-нибудь сделать, построить бункер и всё такое, но это не помогло. Многие были уверены, что у правительственных шишек были убежища, строящиеся задолго до всех этих событий на случай войны или ещё чего-то. Моё же отношение ко всему этому было смирение. Что я могу? Я не особо важный член общества, с совершенно обычным набором икс и игрек хромосом, стандартной днк, среднестатистическими мозгами — обычный человек, девчонка, фотограф, никто. Меня точно спасать и приглашать в бункер никто не будет. Тем более, что были подозрения на провальность этой идеи. Исходя из размеров летящего космического камня на нашу планету, мы просто, даже не как шарик в Пуле, не то, чтобы отлетим, а сразу в лепешку. Так что, прожить, как в последний раз оставшиеся дни, было моим планом, а если катастрофы всё же не случится, тогда я не пожалею ни о чем, ибо выхода у меня, как и у всех, не было.       Три часа я бродила словно во сне. Люди в панике куда-то спешили, собирали семьи, грузили вещи в машины, уезжали, на улицах царил хаос. Кто-то грабил магазины, кто-то поджигал, какие-то отчаянные кампании катались на машинах с огромной скоростью и громкой музыкой, бухая и выкрикивая из окон всякие лозунги. Кто-то дрался, отбирал что-то друг у друга, даже стреляли. Самое разумное было ныкаться по переулкам и обходить подальше людей в принципе. Истерика, паника, тревога и страх царили в воздухе, а я всё поднимала взгляд в пока еще чистое небо, пытаясь разглядеть приближающийся астериод.       За три часа до катастрофы…       На тротуарах битое стекло магазинчиков, которое хрустит под моими тимбалэндами, по обочинам брошенные тачки с такими же разбитыми стеклами и вывороченными магнитолами, и прочей электрикой, тут и там проскакивают торопящиеся люди: группами, парочками, по одиночке. Все куда-то спешат, но, в целом, город подопустел. Метро уже несколько дней стоит колом, там прячутся люди, начинается какая-то извращённая форма анархии, прослеживающаяся в поведении людей, где есть больше пяти человек. Все виды насилия всплыли на поверхность человеческой сути. Страшно. По-всякому. От рук жестокости умереть, от катастрофы. Одинаково страшно. Но лучше уж от рук природы. Я передвигаюсь быстро, спешу. В рюкзаке освобождено место от лишнего хлама и ожидают свой час лишь фотокамера и бутылка крепкого бурбона. Помню, такой пил отец и постоянно нажирался в дрова. Я не преследую цель нажраться, напротив, хочу всё видеть, всё понимать, но при этом, надеюсь, что он придаст мне смелости, поможет не трястись. Хочу, чтобы рука не дрожала, видя приближающуюся смерть. Хочу встретить её, смело глядя в самые страшные глаза, которые когда-либо доводилось увидеть.       Моей конечной точкой маршрута является, конечно же, Эйфелева башня. Залезу на самый верх и буду смотреть, как издалека когтистые лапы страшной старухи протягиваются ко мне. Хочу ощутить каждый миг, прочувствовать непроизвольную дрожь нарастающую в теле, когда сознание трезво понимает — я умираю. Хочу быть в гуще. Хочу быть причастной. Хочу стать ярким мотыльком, что летит на огонь, не боясь и не скуля. Не бегая, не занимаясь бесполезной суетой, которая лишь мешает и отвлекает от главного — заглянуть в себя и встретиться со своим самым большим страхом — не стать.       Лифт у башни не работает. Я поднимаюсь по лестнице. На часах четыре. Самое время преодолеть ступени и засесть с бутылкой и камерой, свесив ноги. Моё удивление, когда я вижу людей здесь: парочки, семьи, старики — на разных уровнях: на лестницах, на этажах, облокачивают кто лбы, кто ладони к стёклам и смотрят тоскливыми глазами, всматриваются, боятся. Кто-то поёт старые песни, кто-то тихо переговаривается. Я провожаю их взглядом и поднимаюсь выше. Ещё выше. Хочу встретить погибель как можно выше, чтобы было всё видно, чтобы оценить масштабы и пофотографировать как можно ярче и эффектнее. Да, никто не увидит этих фотографий, но они для меня. Не знаю, зачем. Вдруг память и после смерти остаётся тонкой энергией, блуждающей по обугленной поверхности нашей планеты, это и будет всё, что останется от нас, от людей. Или вдруг инопланетные гости найдут мою камеру и узнают о расе непонятных для них существ, живших здесь.       Я поднимаюсь на самый верх. Здесь тоже есть люди, не много, но есть. Они закутаны в пледы, они обнимаясь смотрят вдаль, плачут, говорят, надеются. Сердце моё стучит кульбитом — громко и рвано. Я будто не хочу нырять в него, прислушиваясь к чужим сердцам, ища чужой отклик, но только не свой. Страшно, но думать об этом страшно. Лучше со стороны, безопаснее. Так я словно не присутствую, а просто являюсь сторонним наблюдателем.       Дальше открытая площадка с перилами, огромная высота, сумасшедший вид, ветер и прочные металлические балки. Я пристегиваю ремень рюкзака на поясе и перелезаю. Те, кто здесь есть за мной наблюдают молча. Руки быстро мёрзнут от холодных перекладин, эти ботинки не самая лучшая обувь для такого досуга, но, надеюсь, подошва не соскользнёт. Не хотелось бы помереть за пять минут до финиша. Я карабкаюсь, а ветер мне не помогает, порывами поддувая то в спину, то в бок, пытаясь снять непривычный предмет, попавший на привычные очертания. Ещё один пролёт, крепления сужаются, башня становится у́же, но всё ещё не достаточно. Я устала. Вниз не смотрю, бояться смерти от падения просто тупо, когда на глазах разворачивается апокалипсис. Тяжесть рюкзака давит, а мне бы ещё два пролета преодолеть. Совесть шепчет — «Пора остановиться, и тут нормально», но непомерное самомнение или тупое упрямство не дают этого сделать. Я никто. Я всё равно умру, дайте подняться как можно выше! И совесть затыкается на время очередного пролёта.       Пальцы уже одеревенели от холода и усталости, чуть выше я вижу открытую небольшую металлическую площадку, на которой хочу оказаться, а ещё я вижу ноги, свисающие с неё. Кто-то меня опередил. Чувствую досаду. Главное, чтобы подвинулся и не оказался психом, который может столкнуть вниз, только, чтобы побыть одному в страшный час, или чтобы посмотреть как я лечу бескрылой птичкой.       Последний рывок, я дотягиваюсь до нижней балки у площадки, мне не хватает сил.       — Давай руку! — поднимаю взгляд. Парень, кудрявый из-под капюшона худи, хмурной, с таким же выражением глаз, как и у всех жителей земли сейчас — обреченным, и помимо этого, — живым, голодным до жизни. Я протягиваю руку. Тёплая сухая ладонь крепко хватается и подтягивает меня выше, снимая заметную нагрузку с рук и ног, я карабкаюсь по инерции и, наконец, заваливаюсь животом на площадку. Это было трудно. Тяжело дышу, пытаясь прийти в спокойное состояние.       — Спасибо…       — Лёгких путей не ищешь, да? — парень ухмыляется и садится обратно, удобнее устраиваясь.       — Ага. — отдышавшись, я поднимаюсь с холодной металлической поверхности на колени, отстёгиваю рюкзак с пояса, стягиваю лямки и усаживаюсь на небольшом расстоянии от парня, так же свешиваю ноги. — Тоже хочешь видеть масштаб?       Парень молча кивает, всматривается в горизонт, в небо, щурится, облокачивается телом и виском о балку справа от него.       — Хочу видеть как вымирает человечество, такое не каждый день наблюдаешь…       — Да уж… — Я открываю рюкзак, выуживаю оттуда камеру. Подстраиваю нужные режимы и приглядываюсь в объектив. Да. Идеально. Первый снимок горизонта, пока еще чистого и спокойного.       — Зачем? — слышится скучающий голос парня. — Мы всё равно умрём.       — Я знаю. Просто так. — я навожу на него объектив. Он довольно фотогеничен, плавные, даже ленивые движения, чётко очерченные, геометричные черты лица, искренний и немного дерзкий взгляд. — Ты не против?       Парень снова усмехается про себя и отворачивает взгляд к горизонту.       — Делай, что хочешь. Фатальности это не уменьшит. — у него красивый профиль. Прямой лоб с небольшой надбровной дугой, нос с горбинкой, она делает его решительным, тонкие губы и яркая линия скул. Щетина. Татушка под ухом — птица в колючей проволоке. Кудрявая копна, спадающая непослушно на лоб и немного на глаза, но это его не беспокоит, весь его образ говорит о свободе и невозможности эту свободу реализовать. Я делаю несколько кадров. Смотрю, что получилось. Блин. Если бы не это всё, он мог бы стать моделью, а я его фотографом. Твою мать, сколько всего интересного можно было бы реализовать, если бы не грёбаный астероид. Но до него мы были амёбами. Какими тупыми, беспробудно глупыми и беспечными слепцами мы были. Мы могли столько всего делать. — Ну как? — парень смотрит, не то чтобы заинтересованно, а, скорее, — «а что ещё делать?»       — Отличный снимок, на, погляди. — я передаю ему камеру, он разглядывает снимок, кивает.       — Да, вполне. — возвращает. — Я Джексон, — тянет руку.       — Мара, — тяну в ответ.       Достаю бутылку из рюкзака, свинчиваю крышку и запуливаю её в воздух подальше. Смотрю, как летит, подхватываемая и уносимая куда-то влево под порывами ветра. Пью. Ещё глоток. Горло обжигает, но Боже мой, как же плевать. Сейчас самое время жрать битые стекла и смотреть, что будет. Протягиваю бутылку парню, но он отказывается, показывает рукой стекло со своим запасом. Интересный выбор — странный пузатый бутыль водки, в которой плавает целая ящерица. Он протягивает, мы стукаемся стеклом и отпиваем.       — За знакомство, — протягиваю я, жмурясь от горечи в горле.       — Ага, и за прощание сразу.       — Ты фаталист, — не спрашиваю и не утверждаю, просто констатирую, вглядываясь в небо, по которому быстро плывут кучевые облака.       — А сейчас может быть иначе?       — Можно верить в чудо, например… — Передёргиваю плечами.       — Я реалист.       — Ладно, реалист. — Отпила ещё, решаясь задать, наверное, самый сложный вопрос. Смотрю на него. — Как думаешь… это больно?       Он смотрит на меня в ответ. На мгновение в его глазах мелькает страх, но тут же прячется за наигранной беспечностью и пофигизмом.       — Думаю, это всего лишь миг… Раз. И всё кончилось.       Моя нижняя губа непроизвольно жмётся к верхней, дрожа. От холода, наверняка, я продрогла от порывистого ветра. Не хочу бояться. Не хочу быть слабой.       — Не бойся, мы бы всё равно все умерли рано или поздно, а так, хотя бы не обидно будет — умрём сразу всей бандой. — я смеюсь, ловя нотку лёгкости и разряженности своих же загонов. Он протягивает мне свою бутыль, мы стукаемся и отпиваем жидкого огня, каждый своего. Я делаю большой глоток, главное не нажраться раньше времени и не пропустить самое интересное. Погибнуть, будучи внесознанки, тоже, такое себе.       — А почему выбрал пить это в последний раз? — киваю головой в сторону дохлой живности в его бутылке.       — Давно хотел попробовать, но боялся, — хмыкает Джексон.       — Чего?       — Что отравлюсь ядами этой гадины. — улыбаюсь. — Мы с отцом ездили в Мексику, он купил, всё хотел её распить при каком-нибудь важном событии, но не успел. Умер от рака. А со всей этой историей с астероидом я решил — пора, время пришло выпить водку, настоянную на трупе мексиканской ящерицы. — Джексон салютует куда-то в небо бутылкой, наверное, почившему отцу и отпивает с горла, ящерица забавно стукается застывшим тельцем о изгиб бутылки.       — Думаешь, он видел твой жест? — я перевожу взгляд в небо и рассматриваю одиноко летящую птицу. Потеряла своих, а может заплутала…       — Не уверен. Лишь надеюсь. Всё зависит от концепции, в которую мы верим или не верим.       — Значит, ты веришь в Бога?       — Если его нет, то мы, определённо, в дерьме. — Джексон смотрит на меня, самоиронично улыбается. — Тогда после катастрофы нас просто не станет, потому что, если Бога нет, то и душ не существует, и мы просто канем в небытие.       Я ёжусь. От ветра. От холода. От страха. От надвигающегося пиздеца. Что если Его, и правда, нет. Мы исчезнем. Я исчезну. Джексон исчезнет. Родители исчезнут, дети исчезнут. Словно никогда и не было. Зачем тогда это всё? Для чего мы несколько миллионов лет эволюционировали? Чтобы что?       — Замёрзла? — я киваю, пряча холодный нос в ворот толстовки. — Двигайся, — он вытягивает руку, приглашая меня под своё крыло. Я, не долго думая, двигаюсь и прижимаюсь к боку парня. — Мне тоже страшно. Как представитель мужского пола я не должен такое говорить, но мне до усрачки страшно. Каково это, чувствовать такую всепоглощающую боль, что тело не выдерживает и умирает?       Я внутренне сжимаюсь, чувствую, как голова вжимается в шею. Я вижу, как потихоньку солнце начинает садиться, понимаю, что следом идут сумерки, а значит — час близок. Солнце, словно дразня, окрашивает предсмертный мир в прекрасные краски агонии — фиолетовые и оранжевые, красные и жёлтые, сиреневые. Сады и дома Парижа принимают на себя спектр цветов и город становится фантастически красивым, таким красивым, что умирать жалко, теряя эту красоту и понимая, что ты никогда этого не видел по-настоящему, что ты настолько был увлечён повседневностью, что не замечал вечности…       — Как думаешь, если бы мы встретились не при таких обстоятельствах, то прошли бы мимо друг друга? — я сжимаю замёрзшие пальцы в кулак, пытаясь согреть их. Скоро станет так жарко, что эти мелкие потуги прогнутся под отсутствием значимости. Когда ты так замёрз, что хочешь согреться, но согреться, означает умереть. Слом системы. И так плохо, и так.       — Скорей всего. Я бы прошёл пялясь перед собой и думая, как сдать этот дурацкий экзамен по химии, в которой ни хрена не понимаю.       — Я бы, наверное, заметила тебя, потому что часто брожу медленно и ловлю в объективе интересные кадры, а твоё лицо слишком говорящее, чтобы пройти и не заметить.       — Говорящее? — Джексон разглядывает меня с интересом.       — Ну да. — я взяла камеру и открыла снимок. — Видишь? — показываю ему на его черты. — В твоём лице полно задумчивости. Ты словно не здесь, несмотря на то, что сейчас самое время быть здесь, ибо нет ничего важнее тебя для тебя, а ты под угрозой смерти. Так что тебя заставляет отсутствовать? — я поднимаю взгляд на него, смотрю в глаза, они каре-зелёные, печальные, задумчивые, устремлены куда-то вниз и вдаль, словно под ноги, как если бы он был великаном. — Меня страх. Мне так страшно, что проще наблюдать за чужими эмоциями, чем проявлять свои, потому что иначе я умру от паники, раньше, чем это сделает за меня астероид.       Джексон не сразу отвечает, он обдумывает, вероятно ищет ответы, ныряя в себя глубже и, возможно, не находит, а может, находит, но не может озвучить или собрать воедино.       — Я отвечу вопросом на вопрос. — он крутит бутылку в руке, рассматривая мертвую ящерку, а затем переводит на меня взгляд. — Как думаешь, какое должно быть самое последнее слово перед тем, как… Ну… Вот ты видишь, как летит астероид прямо на нас, и понимаешь, ещё секунда и ты умрёшь. Какое будет твоё последнее слово или мысль?       Теперь заморачиваюсь я. Это очень сложный вопрос.       — Всё зависит от того, что ты считаешь самым важным в жизни. К тому и будет обращено твоё последнее слово… и мысль. Моё, наверное… — я роюсь в памяти, выискивая значимые моменты, но не нахожу. Не попадается ничего, что могло бы быть значимее предыдущей мысли, или важнее того, что происходит в данный момент, они все равны. Родители — равно чувства — равно жизнь — равно счастье — равно… Всё остальное. Может Бог? Может я? Может… — Прости, ты, кажется, сломал загруженную прогу в мой мозг и она зависла. — я смеюсь и отпиваю бурбон. Это слишком масштабная мысль, о которой я никогда не думала, и которая завела меня в тупик. Что может быть важнее всего? — Это слишком сложно. Всё в равной степени важно. Наверное, самое важное то, что происходит сейчас…       — О том и речь. — Джексон хмыкает и пьёт свою водку. — Я ищу смысл и не нахожу. Это заставляет меня отсутствовать. Рыться, вспоминать, выдумывать…       — Но если ты не находишь смысла, то может смысл в его отсутствии? Может смысл есть именно твоё присутствие? Пока ты ищешь его, то отсутствуешь и пропускаешь саму жизнь. Попробуй присутствовать и не искать смысл. — я кашляю, слегка давясь от жгучего глотка и смеха одновременно. — Алкоголь определённо заставляет мозг мыслить шире. Или это эффект присутствия создает инсайты. Просто — а значит имеет все шансы стать гениальным. От обратного. Согласен?       Джексон ухмыляется, кивает, стукает свою ящерицу о мой бурбон. Пресмыкающееся всё так же болванчиком бьётся о грани бутылки.       — За отсутствие смысла и присутствие в жизни.       Мы пьем. Я думала, что слишком много знаю, но сейчас, в противовес, ввиду этой действительности, понимаю, что нихрена не знаю об этой жизни.       Если бы была возможность прямо сейчас исполнить последнее желание, я бы выбрала самые обычные вещи, заставляющие чувствовать себя живой. Я бы поела лимон, от которого сводит скулы и собирается слюна, зажевала бы его сладким горячим брауни с холодным мороженным, вдохнула бы черного молотого перца, чтобы жгло слизистую, глотнула бы крепкого кофе, нырнула бы в замёрзшую реку и занялась жарким сексом. И присутствовала бы в каждом из этих мгновений, чтобы напитаться жизнью, чтобы прочувствовать каждый миг и не думать о сторонних вещах. Я бы жила именно тогда, когда впитывала всё это, а не тогда, когда планировала будущее или пропадала в прошлом. Я люблю жизнь. Боже, как же я люблю жизнь! Прямо сейчас, любую, даже такую страшную, но всё ещё реальную!       Солнце прячет последние лучи за горизонтом, сумерки превращаются во мрак, а на небе, вдалеке, глубоко-глубоко в космосе, виднеется огненное зарево. Я толкаю локтём Джексона, он поднимает голову и тоже это видит. Я сглатываю. Это ошеломляет. Страх близкой смерти ошеломляет. Страх присутствия ошеломляет, потому что всё становится слишком живо, слишком реально. Гораздо проще было бы сейчас спрятаться в раковину и не думать об этом, молиться о пощаде или вспоминать близких, ошибки, победы, думать о том, чего не сделала. Но я смотрю прямо в глаза страху, летящему на нас, я боюсь, а значит, я живу прямо сейчас. Присутствую. Я ощущаю этот страх, признаю его, чувствую, принимаю. Впервые в жизни принимаю, и он отпускает. Он отступает и становится вдруг незначимым. От осознания сего факта я обескуражена. Я вижу протянутые огненные всполохи смерти в небе и мне больше не страшно. Раз это происходит, значит так задумано? Таков замысел свыше? Я осознаю это и понимаю, что Бог или что-то глобальное существует, и все мы не просто так, все мы для чего-то. Просто мы слишком мелкие, чтобы понимать высший замысел…       — Вот оно… — Джексон сжимает моё плечо и я чувствую, так ярко чувствую, что он ощущает такое же ошеломление.       Я киваю, завороженная тем, что вижу. Зарево в небе приближается и становится видимым всё масштабнее.       Огненный всполох становится ближе, ярче. Я замечаю, что повсюду стало тихо. Мир смолк, замер. Даже ветер отступил перед масштабом надвигающегося. Мы толком не дышим. Я хватаю камеру и делаю несколько снимков огненного летящего огромного всполоха прямо на нас. Он всё больше, всё реальнее, всё ближе. Встаю. Джексон тоже. Я щёлкаю его лицо. Выражение его лица. Он слишком в шоке, чтобы реагировать. Опускаю камеру на пол и вцепляюсь в перила, не сводя глаз с астероида. Он становится невероятно ярким, воздух заметно прогревается. Чувствую дрожь тела. Это я? Мы с Джексоном плечо к плечу, может это он. Наши руки непроизвольно хватаются друг за друга, вцепляются ладонями и держатся. Так легче. Так спокойнее. Или нет. Это даёт поддержку. Незримую. Явную. Нужную и важную. Мы сейчас умрём и от нас ничего не останется.       — Готова? — голос парня хриплый. Воздух становится жарким, а астероид приобретает невероятные масштабы, и та скорость, с которой он летит на нас, невероятно быстрой. Я отрицательно машу головой в ответ, не сводя глаз с огненного шара, и сдавливаю вспотевшей ладонью и пальцами руку Джексона, моего посмертного друга. Наверное, он самый важный человек в моей жизни, по крайней мере на этот момент. Тот, с кем меня не станет…       Мы слишком в шоке, чтобы говорить, мы слишком в шоке, чтобы как-то действовать, паниковать или кричать. Мы просто молча стоим и смотрим, но слышим, как внизу люди начинают вопить, выть, обращаться ко всем существующим Богам на разных языках, и, хоть мы не знаем этих языков, но чётко понимаем — сейчас каждый просит об одном. Вавилон стал снова общиной. Нас всех сплочает близкая смерть и мы снова понимаем друг друга, независимо от национальностей.       — Ты придумал последнее слово? — я силой воли отрываю взгляд от астероида, от которого уже горит лицо, как от сидения близко к костру, и смотрю на Джексона, он поворачивает голову ко мне и встречает меня пристальным взглядом. Так, словно впервые видит.       — Пусть это будет жизнь. Здесь, сейчас.       Мы смотрим друг на друга, потому что кажется, что это важнее того, что движется на нас со сверхзвуковой скоростью.       — Пусть это будет жизнь… здесь и сейчас. — соглашаюсь я и киваю.       Мы смело, и с каким-то максимализмом поворачиваемся лицом к прекрасно-ужасной старухе с косой. Она мчится на нас в виде гигантского огненного шара, и смотреть на неё уже больно. Если подумать, то это её самое идеальное проявление-воплощение.       Визги и крики сопровождают её, но нам не страшно. Мы живём, пусть и последние секунды, но мы всё ещё живём! Живём!       Перила накаляются, как и маленькие серёжки в моих ушах, огненный ветер несётся на нас, обдувая жаром, трепля наши волосы. Больно держаться за уже горячий металл и трудно стоять ровно из-за обжигающего порывистого ветра, мы прижимаемся друг к другу в объятия, и смотрим, всё равно смотрим. Кажется, одежда загорается и волосы словно солома начинают дымить, последнее, что я вижу из-под подбородка Джексона, как становится слишком ярко от огня и как этот полыхающий камень катастрофически близко. Больно. Страшно. Страх это я. Боль это я. Я это жизнь. Пока я чувствую боль, я живу.       Я считаю про себя, я жду, я смиряюсь, ведь кроме смирения у меня ничего больше нет, у меня нет выбора.       Шепчу, пытаясь не закрывать глаза от боли и яркости пламени.       Один…       Два…       Три…       Четыре…       Пя…       Это, и правда, всего лишь миг… миг перехода из одного состояния в другое…