Письма

      Дорогая Феодосия, мой неведомый читатель,       Сегодня, в ночь на четырнадцатое число февраля мне хочется поведать о том, что я так тщательно отрицал, о тех чувствах, которые и согревают моё сердце длинными зимними вечерами, и раздирают его в клочья минувшей болью утраты. Я, пролив много слёз после смерти твоей матери, прекрасной женщины, с удовольствием носившей мою фамилию и воспитавшей тебя, всё же продолжил жить и даже, как тебе известно, вице-президентом нашей юной страны, хоть и не в полном смысле этого слова. Всё это ничто по сравнению с теми переживаниями, связанными с одним из лучших людей в моей жизни — Александром Гамильтоном, чьё имя известно, пожалуй, всем в Соединённых Штатах, как хорошей, так и не очень славой. Я знаю, что ты удивишься тому, как я могу называть застреленного мной человека такими лестными словами, но, к сожалению или к счастью, мои отношения с ним были слишком сложны, чтобы на бумаге объяснить их, однако я попытаюсь это сделать, понимая, что хоть эту истину никогда не узнают, но мой долг перед Александром будет выполнен.       Сейчас, смотря на этот белый, как снег, лист, я вспоминаю его бледную кожу, заплаканные глаза сестёр Скайлер, их осуждающие, полные ненависти взгляды, вспоминаю свой собственную скорбь, граничащую с полнейшим отчаянием. Я уверен, что Александр никогда бы не позволил таких панихид по своей персоне, если бы он был жив. Ах, если бы он жив, то моя робкая надежда получить ответ на моё письмо, на которое он сказал лишь, что не может дать столь же искренний и многословный ответ сразу же (и это он, написавший в своей жизни столько, что многим и не снилось!), продолжала бы теплится в моём сердце слабым огоньком.       Я всегда прекрасно понимал, что в глазах тех многих, которые им восхищались, я был противником их кумира и стоял намного ниже Гамильтона. Да и сам он зачастую будто пренебрегал мною, после чего продолжал общаться как ни в чём не бывало. Хотя я и сам придерживаюсь того мнения, что я намного хуже Александра, особенно если вспомнить ранние наши годы на войне, когда он рвался с цепи Вашингтона на фронт, в то время как я старался вести себя осмотрительно и сдержанно, что всегда проклинал в себе за его осуждения. Высмеивая мои советы об аккуратности на жизненном пути, он поставил на кон всё, за что и поплатился, за что я его, в отличии от большинства, не торопился винить, хотя и знал, что мне он не рад в любом случае, даже если я его вполне понимаю. Всего один раз в жизни он допустил себе нарушить собственные законы, поцеловал меня так, будто мир под нами рушился, торопясь, будто время на исходе, но вкладываясь, будто от этого зависела вся его жизнь, а не только мои и, возможно, его чувства. С тех пор Александр ни разу не вспоминал об этом, и только когда пуля пролетела насквозь, и я подбежал к нему в слезах, моля Господа о спасении его души и тела, он, с улыбкой на лице, провёл кистью руки по моей скуле, прошептал: «Люблю», смотря остекленевшими глазами в светлевшее небо, лёжа в мокрой от росы травы, поднимая взгляд на спящий Нью-Йорк, на город, который был им выращен. Его мысли наверняка были где-то очень далеко от этого места, он уже наверняка не осознавал, что умирает. Кровавое пятно на его одежде быстро расползалось, и доктор, оттолкнув меня, пытался помочь, понимая, что эта рана смертельна, что было весьма удивительно, ведь её нанёс я — такой ужасный стрелок в строю.       Тогда мне, как никогда, хотелось прижаться к нему, вернуть его к жизни ценой моей собственной. Я готов был умереть за него, я понимал, что вот тот момент, когда я должен был понять, что ждать нельзя, и я готов был рыдать от того, насколько этот миг оказался жестоким. Весь мир будто окрасился в красный — цвет моих ошибок, которых оказалось так много, что они становились ужасной, неподъёмной ношей.       Почему же я решил вспомнить это сейчас, когда часы скоро пробьют полночь и наступит четырнадцатое число? — спросишь меня ты, дорогая Феодосия. Всё дело в том, что мне казалось, что я смогу облегчить груз моего долга так, написав всё на бумаге, но, видимо, это не так. Тогда, пожалуй, я хочу обратиться к другому человеку, для которого на самом деле писалось это письмо, и для которого я выбрал такую дату.       Дорогой Александр,       К сожалению, вы не дожили до этого дня, когда я хотел казать вам это всё в лицо, поэтому мне приходиться через слёзы писать это таким путём. Я хочу от всего сердца поздравить вас с днём всех влюблённых, что мне особенно важно сейчас. Я никогда не был уверен в ваших чувствах, но всё же я продолжу надеется на то, что когда-то вы испытывали в отношении меня что-то большее, чем дружескую привязанность, что-то подобное тому, что вы испытывали по отношению к многоуважаемому мистеру Лоуренсу, что-то такое, что испытываю к вам я.       Искренне ваш,       Аарон Бёрр.