сопротивление в трясине.

— Итак, Леви, как твои успехи? На прошлом сеансе я попросила тебя распечатать фото с... с ним, хотя бы пару снимков, и повесить их на видном месте. Леви поджала ногу к себе ещё плотнее и стала покусывать ноготь большого пальца левой руки, сосредоточенно глядя куда-то сквозь пол. Женщина, сидящая напротив в мягком квадратном кресле, терпеливо ждала, держа наготове блокнот в кожаном переплёте и ручку, похоже, подарочную, дорогущую. Леви дарила что-то подобное отцу на прошлое Рождество. Теперь казалось, что это было так давно, а прошло всего пару месяцев. Словно прошлая жизнь, где всё было хорошо, где все радовались первому снегу и очарованию уходящего года. Эта предпраздничная суета теперь была, словно отголосок от хороших времён, деталь сказки, которую Леви будто слышала многие годы назад. Это всё было теперь нереально, неправдоподобно. Страшно, потому что нельзя было повернуть время вспять, нельзя было поступить иначе, переиграть, не допустить ошибок, и, может быть, тогда он был бы жив. Леви сделала вдох, он был какой-то нездоровый, будто в эпилептическом припадке. На мгновение она задержала дыхание, а потом тихо выдохнула слова: — Я сделала фото, да. Даже купила одну рамку для общего дружеского фото. Мы там на пряже в Малибу: я, Лиам, . . . — Тяжёлый выдох в пустоту. — Не могу. Я даже имя его не могу произнести. В общем, фото я выбросила, как только забрала их из салона. Вышла и тут же бросила в ближайшую урну прямо в конверте. И опять напилась. Проснулась посреди ночи в своей машине. Психолог коротко кивнула и сделала запись в своём престижном блокноте, после чего положила внутрь ручку и закрыла его, давай понять, что дальше разговор будет более открытым и искренним, потому что она не будет вести непрерывную запись. — Леви, не думала ли ты о более, так сказать, серьёзном лечении? Я имею ввиду пансионат или что-то подобное. Уехать куда-нибудь подальше от Торонто было бы полезно. Хотя бы ненадолго дать себе успокоить мысли, свыкнуться с утратой, пережить её. — Пережить это - значит забыть, а я не могу забыть его. — Ты неверно трактуешь терапию, Леви. Твоя жизнь движется вперёд, хочешь ты этого или нет. Ты можешь принять себя, принять свою боль и жить дальше, сделав выводы и пересмотрев себя изнутри. Я вижу прогресс в наших встречах, но ты то и дело откатываешься назад, как будто перед определённой ступенью убеждаешь себя, что не сможешь переступить через боль. Это губительная тропа. Ты затянешь себя на глубину. В кабинете повисла тишина. Психолог смотрела на Леви, а та упёрлась взглядом в окно и едва заметно покачивалась взад-вперёд, переваривая сказанное, осмысливая это, а может просто потерявшись в своём подсознании. С ней такое теперь случалось довольно часто. Какое-то время они так и провели в молчании, дожидаясь, пока одной из них будет, что сказать. Затем диалог снова возобновился, Леви свернула на другую ветвь, заговорила про свою мать и ставшие уже рутиной размолвки. Они обсудили предпосылки, возможные причины, Леви вспоминала своё детство, рождение брата, то, как стала отдаляться от матери всё сильнее. А потом они вновь говорили о том несчастном случае с Лиамом с . . . ним. В какой-то момент глаза Леви наполнились слезами и она тихо горевала, поджав к себе колени и опустив на них голову. Психолог была хорошей женщиной, но она умела так глубоко впиться в душу, что противостоять ей было невозможно, и вот она уже вытаскивает наружу все твои кровоточащие раны, обрабатывает их, жалеет тебя, но не слишком сильно, недостаточно сильно, чтобы ты стал тряпичной куклой. Чтобы это всё обрело смысл, нужно было иметь волю и желание, стойкость духа. Леви всегда думала, что у неё всё это есть, но когда жизнь лбом столкнула её с реальностью, оказалось, что у неё такая слабая душа. — Ещё раз подумай насчёт небольшого отпуска, — услышала Леви за спиной, пока снимала с вешалки пальто и надевала его. В ответ она лишь кивнула, развернулась и вытащила волосы из-под воротника. Психолог протянула Леви какую-то брошюру и маленькую ламинированную визитку. — Вот, возьми, это очень хорошее место. Я прошу тебя лишь подумать над этим, это моя скромная рекомендация. И вот, я выписала тебе рецепт, поможет уснуть, но не увлекайся, не принимай слишком часто, а через 20 дней откажись от них полностью. Лиза запишет тебя на следующую среду в это же время? — Да, спасибо. — Леви забрала все предложенные психологом бумажки, свернула их и сунула в карман. Сумку она оставила в машине. — До встречи. — Всего хорошего, Леви, была рада тебя видеть. Девушка вышла из кабинета и остановилась прямо за дверьми, прижалась к ним спиной и принялась тереть костяшками глаза, морщась при этом, как будто испытывала болезненные ощущения. Затем она приложила к лицу ладони, ещё немного помассировала веки подушечками тонких пальцев и замерла до тех пор, пока не услышала чьё-то размеренное дыхание прямо перед собой. Леви отняла руки от лицо и подняла голову. Ей пришлось это сделать, иначе не удалось бы увидеть лица того, кто стоял перед ней. Это был высокий мужчина в графитовом спортивном костюме и чёрной куртке поверх. На рукавах куртки были белые и красные полосы. Леви показалось, что она уже видела раньше подобный дизайн. А пока она витала в облаках своих мыслей и вспоминала все куртки, которые видела на мужчинах, незнакомец, видимо, утратил терпение и тактично попросил: — Не могла бы ты отойти в сторону? Я хочу пройти. Леви на мгновение потерялась, как будто услышала слова на неизвестном ей языке. Что ж, акцент у мужчины и правда был странноватый, но не настолько, чтобы считать его особенно странным для Торонто. Когда Леви, наконец, смекнула, что тормозит жизнь этого человека, она издала звук, напоминающий короткое «а»‎, и отступила вправо, освобождая путь. — Вот, — глупо констатировала она, на что не получила ответа, мужчина проигнорировал её и вошёл в кабинет психолога. За ним потянулся шлейф резкого, но приятного парфюма, который, как Леви ощущала, уже немного выветрился, но оттого стал ещё приятнее от невесомости аромата. Так она снова остолбенела, прервав своё движение и увлекшись мыслями о чужом парфюме. Она простояла там ещё минуту или две, а затем без лишней суеты двинулась по коридору, застёгивая пальто.

_______

Динь-дон. В его доме был старый звонок. Да и сам дом был старым. Огромное родовое поместье, а не дом. Настоящий гигант среди местных построек, хотя район, где жил Лиам, считался одним из самых престижных. Отец Леви тоже хотел здесь дом, он долго боролся за участок, но в конце концов он достался какому-то невообразимо богатому азиату. Так Леви потеряла возможность жить рядом с лучшим другом, позже парнем, позже едва ли не женихом, а ещё позже бывшим парнем, который потерял всякую уверенность в этих отношениях. Ещё бы, ведь измены не проходят с простым извинением. Впервые за несколько недель Леви решилась предпринять ещё одну попытку выбелиться перед Лиамом, хоть и знала, что это абсолютно бессмысленно. Она бы и сама себя не простила, но теперь, когда он был единственным человеком, кто чувствовал то же самое, что и она сама, Леви просто не могла его отпустить. Он нужен был ей, чтобы пережить эту трагедию, и эта потребность была весьма эгоистичной выходкой. Леви, конечно, думала о чувствах бывшего парня, о том, что для него жизнь перевернулась вдвойне, но больше она всё таки заботилась о себе. Поселившиеся в ней страхи не давали ей покоя, стоило Леви остаться наедине с собой. Все эти бесы, все грехи, что она совершила, грызли её, оставляя рваные раны, которые не удавалось залечить ни терапией, ни водкой. Только наркотики Леви ещё не испробовала, но сторчаться в 24 года не входило в её планы. Она подняла руку, чтобы позвонить снова, но услышала шаги по ту сторону дубовой двери. Тяжёлые, медленные шаги. Его шаги. Она так к ним привыкла, что даже сквозь сон умела их различить. Снова проваливаясь в дрёму, пока он уходил на работу, она улыбалась. Вот и теперь хотелось улыбнуться, но она боялась увидеть его лицо. Знала, что он не улыбнётся в ответ. Он, наверное, больше никогда ей не улыбнётся. Но отступать назад было поздно, потому что засов мягко затрещал, щёлкнул замок и дверь открылась. Леви затаила дыхание. Вот он. Лиам стоял на пороге, поправляя футболку, которую, видимо, надел по дороге к двери. На нём ещё были штаны и домашняя обувь. Под футболкой Леви видела некий бугор, значит, он ещё носит повязки там, где кусок стекла впился ему между рёбер. На шее и на щеке тоже были наклеены пластыри, но уже не такие большие, как полторы недели назад, когда она видела его в последний раз. Время идёт, физические раны затягиваются, остальные - сочатся болью. Леви не увидела и тени радости в его глазах, только сухое безразличие и тоску. Такую же тоску, какая обуревала и Леви. Тоску по близкому человеку, которого ты больше никогда не увидишь, не обнимешь, не засмеёшься с ним в унисон. — Леви, — тихо произнёс он, будто не своим голосом. Никогда он не был так холоден к ней, как теперь, после аварии и после её измены. Леви почувствовала себя маленькой пылинкой — вот так она видела свою ценность для этого мира, для этого человека. В горле встал огромный ком, губы и язык казались такими сухими, что тяжело было что-то ответить. Леви просто стояла и с горечью смотрела на Лиама. — Могу я... — она замялась, но продолжила: — Могу я войти? Лиам безразлично пожал плечами. На кухне было светло и убрано. Здесь всегда было чисто и уютно, даже несмотря на отсутствие каких-то деталей, придающих комнатам жизнь. Эта кухня была словно с обложки, гарнитур и вся техника были выдержаны в одном стиле, даже баночки для круп и столовые приборы были выполнены на заказ в комплект к кухне. Леви прошла следом за парнем, согласившись на кофе, предложенное лишь из напускной вежливости. Ей стоило отказаться, но она хотела задержаться, как можно дольше. Леви поставила на стол большой крафтовый пакет. — Мама просила передать тебе пирог. Она беспокоится. И тут кое-что ещё по мелочи, я слышала, ты ещё на реабилитации и редко выходишь из дома, поэтому... Всё её существо сковала глупая, постыдная неловкость, а голоса внутри смеялись над тем, как она пытается делать вид, что это обыкновенный визит беспокойства, хотя оба человека, находящиеся на этой кухне, отчётливо понимали, что между ними стена, с которой не сравнится даже Великая Китайская. Её уже не обойдёшь, не перепрыгнешь, не выроешь подкоп. Лиам и его сердце были закрыты для Леви навсегда. Только она всё наивно надеялась, что сможет растопить его постоянным вниманием и пирогами, эгоистично воображала себе, что однажды она войдёт в этот дом, плечи его задрожат и он, как когда-то, спрячет её в своих объятиях. Леви хотела поверить в то, что он не сможет без неё, что она единственная, кто может быть столь важен для него, забывая будто бы о том, что вытерла о него ноги. Девушка присела на высокий стул возле тумбы-стойки и сложила руки на коленях. Плечи её сильно осунулись, вся она сгорбилась и превратилась в маленькое, ничтожное существо, вызывающее жалость, однако не у Лиама. Он и смотреть в её сторону не торопился: методично выполнял привычные, доведённые до автоматизма действия по приготовлению кофе. Эта сцена напоминала одновременно самый слезливый кадр из мелодрамы и цирковой номер клоуна. И не стоит называть по имени того, кто исполнял роль клоуна — это вполне очевидно. Так и шли минуты молчания, прерываемого только звуками работы кофемашины. Этих встреч не должно было быть, но эгоизм Леви вёл её сюда за руку всякий раз, когда она чувствовала себя на грани, когда нуждалась в ком-то, кто пожалеет её. Слабая, мерзкая девчонка, которая думала, что держит поводья жизни и ловко управляется с ней. Молчание прервалось лишь тогда, когда перед Леви на стол встала белая маленькая чашка с американо. Она, не поднимая глаз, сделала глоток, чтобы убедиться в своих романтизированных ожиданиях: да, он добавил карамельный сироп вместо сахара, совсем немного, чтобы вкус не перебился, чуть меньше половины ложки. В груди у Леви задрожали витражи с изображениями её паскудных поступков. Лишь на мгновение, но она почувствовала, как изнутри поднимается волна ненависти к себе, волна такой дикой ярости, что не знаешь, можно ли с ней совладать или лучше не медлить и залпом проглотить все таблетки, что выписывает ей психотерапевт, и запить их водкой. Она ненавидела себя очень глубоко внутри и в этот самый момент, когда её сознание напомнило ей об этом слабой вспышкой, она поймала себя на мысли, что пытается угадать, сколь похожие чувства и мысли взрывами заполняют изнутри Лиама. Насколько сильно сейчас его желание взять нож и воткнуть его в грудь Леви? Возможно, ей бы даже хотелось, чтобы он так поступил. Всяко лучше, чем его молчаливая ненависть, которая понемногу выталкивает её из его жизни. Этому Леви не позволит произойти, она слишком сильно хочет вернуть его назад, слишком сильно хочет ощущать его любовь и быть так сильно любимой, как она была. Очевидно, она слишком много времени провела в своих мыслях, потому что в какой-то момент поняла, что Лиам отрывает ладони от стойки, на которую он всё это время опирался, делает глубокий вдох и уходит в смежную с кухней гостиную, а Леви с отчаянием в глазах проводит его взглядом, будто прощается. Она не знает, что ему сказать, как его удержать рядом с собой, не говоря уже о том, как подступиться к нему, чтобы обнять. Она так жаждет этого, так сильно хочет, чтобы было так, как ей необходимо. Так хочет вернуть всё назад, что, думая об этом, чувствует, что глаза заполняются слезами. Но плакать нельзя, иначе он высмеет её, как в прошлый раз, когда она устроила целую кинематографическую сцену своей болью отчаяния. — Лиам, я. . . А слов просто нет. Она только хватается за невидимые, воображаемые соломинки, которые обломались уже все до единой. Произносит его имя, а сказать ей нечего. Спросить ей тоже нечего, потому что вопросы остались только к себе и главный из них: «почему ты продолжаешь разрушать свою жизнь?». Он остаётся без ответа каждый раз. Лиам стоит на приблизительном пересечении двух комнат, полуобернувшись к ней с отсутствующим, пустым взглядом. Он устал и не хочет вести диалог. Потому что всякий раз, как они начинают говорить, он хочет послать её к чёрту и больше никогда не видеть. Она это заслужила. И вместе с тем. . . Боль растёт и он закрыт с этой болью в одной большой клетке своей жизни. Они смотрят друг на друга, каждый ожидая своего. И он все же позволяет себе несколько слов: — Что «я»? Звук его голоса заставляет Леви сжаться изнутри до микроскопических размером. Теперь она даже не пылинка, она одинокий атом, который сам решил быть один, разрушив свою жизнь своими же руками. Её лицо меняется, между бровями появляются морщинки, а тонкая линия губ искривляется дугой. Первая солёная капелька уже скатывается вниз по щеке, когда она сползает со стула и делает шаг в сторону Лиама, а он отступает назад и отмахивается, качая головой. — Нет. — Он снова качает головой, и его губы сжимаются в проявлении злости. — Не смей снова тут рыдать. Думаешь, у тебя есть такое право? Он весь дрожит от злости, тыча в девушку пальцем и всё качая головой, будучи то ли на грани взрыва ярости, то ли на грани того, чтобы тоже дать волю слезам. — Ты единственная, на ком лежит вина, так что не смей раз за разом приходить ко мне и плакать, словно ты жертва, заслуживающая сострадания! Ты — дьявол и ты сама всё разрушила. Всё, что у нас было, ты смыла в унитаз и даже бровью не повела! Ты разрушила мою жизнь, свою и. . . Не ты должна его оплакивать, нет у тебя этого чёртового права, Леви. Каждое его слово бьёт. Сильно и без капли жалости, как она и заслуживает, но Леви хочет жалеть себя, потому что она эгоистичная и самолюбивая. Она убедила себя в том, что сможет всё вернуть и слёзы — один из способов воздействия, пусть она и не отдаёт себе в этом отчёт. — Не говори так, — шепчет она сквозь слёзы и снова делает шаг, — прошу тебя, не поступай так со мной. Лиам. . . — Нет! — . . . ты нужен мне. Вдруг его лицо стало спокойнее, и он взглянул на неё совершенно ясными глазами. То, что он собирался сказать, было вовсе не порывом, это были мысли, к которым он пришёл спустя четыре недели страданий, боли и принятия. — Тебе никто не нужен, любить ты не умеешь. Ты делаешь то, что хочешь ты сама, и берёшь то, что тебе понравилось. Ты избалованный ребёнок, который не видит границ дозволенного. И из-за твоих игр он погиб. Лучше бы нам вообще тебя никогда не знать и как жаль, что я только сейчас смог понять, какая ты на самом деле сука. Пам-пам. Словно череда быстрых выстрелов прямо в её чёрное сердце. Может, оно и правда чёрное? — Уходи. И больше не надо приходить сюда. Никогда. Леви смотрела на него, едва сдерживая голос плача. Она чувствовала, как под рёбрами что-то крошится, словно сухое печенье. Из её маленькой сумки на столе торчал уголок выписанного психотерапевтом рецепта, на котором синий штамп заявлял «реализовано в полном объёме».