***
Шелленберг оказался прав. Охота удалась веселая. Геринг, как радушный хозяин и главный лесничий Германии, лично выехал встречать многочисленных гостей из всех отделов главного управления имперской безопасности еще на подступах к поместью. Штирлиц наблюдал за ним, стараясь при этом оставаться в тени искрящегося весельем шефа. Им с Шелленбергом, как и разбившимся на пары остальным приглашенным, выделили кабриолет-мерседес с откидным верхом, на заднее сиденье которого были сложены все охотничьи принадлежности и ружья. Проезжая мимо раскинутого у въезда в Шорфхайде плаката с надписью: «Кто мучает животных, ранит чувства немцев», Штирлиц подумал о том, что руководители рейха намного гуманнее относятся к диким представителям фауны, чем к евреям, славянам и вообще к homo sapiens, если те не принадлежат к так называемой «арийской» расе. Тем временем Шелленберг с интересом рассматривал карту местности, указывая находившемуся за рулем Штирлицу направление, расписывая в лицах общение с Герингом и звонко хохоча над своими же уничтожающе-едкими шутками. Такой заливистый смех мог потревожить животных и птиц на несколько километров в округе, но шефа СД это ничуть не смущало. — Где-то рядом должно быть озеро… — напряженно хмуря лоб и покусывая нижнюю губу, говорил Шелленберг, вертя выданную карту. — Сверните налево, Штирлиц! Левее! Еще левее! Неожиданно отвесный берег озера Вуккерзее оказался прямо перед ними. Отвлекшийся, чтобы заглянуть в карту, Штирлиц, к немалой досаде, не успел вовремя затормозить, и кабриолет полетел в воду. Шелленберг вскрикнул, мертвой хваткой вцепившись в плечо напряженно вжавшегося в сиденье Штирлица. В результате полета над озером и отнюдь не мягкого приземления в его прохладные воды костюм альпийского стрелка, в который вырядился глава СД согласно введенной Муссолини среди высших руководителей рейха охотничьей моде, оказался безнадежно испорчен. К счастью, обошлось без повреждений, однако оба они, как и машина, были по уши испачканы илистой грязью. А пока пытались вытолкать застрявший на мелководье кабриолет из воды и ждали помощи от служителей-лесничих, Шелленберг изрядно продрог. — Вас немедля нужно в парную! — констатировал, осмотрев вымокшего и трясшегося от холода на ноябрьском ветру Шелленберга глава группы егерей, приехавших вызволять их из озерного плена. С беспокойством взглянув на Штирлица и кутаясь в предложенное покрывало, Шелленберг все же кивнул старшему егерю, и вскоре их отвезли в святая святых резиденции рейхсмаршала. Геринг обожал роскошь, всевозможные удобства и излишества. Банный комплекс включал в себя несколько строений, соединенных крытыми утепленными коридорами. Здесь можно было найти просторный бассейн с целебной минеральной водой, турецкую баню, сауны и парную с ароматическими маслами. В эту парную им с Шелленбергом и предложено было проследовать. Перед этим предстояло раздеться, принять душ и завернуться в банные полотенца. «Немецкий пар костей не ломит» — войдя в помещение предбанника, подумал Штирлиц и принялся стаскивать с себя покрытую коркой грязи охотничью куртку. Шелленберг тоже спешил скинуть свое испорченное одеяние альпийского стрелка. И когда он снял толстые шерстяные гольфы, а затем выскользнул из брюк и белья, Штирлицу открылось нечто такое, чего он решительно не ожидал увидеть… Ноги Шелленберга. Поразительно стройные, неправдоподобно-точеной формы, мраморно-белые, покрытые нежно-золотистыми волосками, с аккуратными коленными чашечками, тонкими лодыжками и совершенными изгибами и очертаниями бедренных и икроножных мышц, они превосходили самые смелые мечтания любого ценителя этой части тела. Взгляд Штрилица упал на ступни шефа — небольшие, украшенные милейшего вида розоватыми чуть вытянутыми тонкими пальцами и круглыми младенческими пятками, покрытыми, как и вся стопа, мягкой кожей. «Тридцать восьмой размер», — определил Штирлиц и залюбовался. Догадываясь, о чем он думает, Шелленберг смущённо улыбался, желая что-то сказать, но не находя слов. Затянувшаяся неловкая пауза заставляла его смущаться еще больше и улыбаться виноватой, но при этом абсолютно счастливой улыбкой. «Как там было у Пушкина, — попытался вспомнить Штирлиц, не сводя глаз с ног Шелленберга. — Я помню чудное мгновение… Нет! Не то! «Вряд найдете вы в России целой три пары стройных женских ног*…». Они были не в России, и ноги были не женские. Однако Штирлиц мог бы поклясться, что эти ноги были самыми красивыми из виденных им в жизни. — Куда вы так пялитесь, Штирлиц?! — притворно-обиженно воскликнул, усмехнувшись, вконец смущенный Шелленберг. — Сейчас, как Гейдрих, скажете, что, имея такие ноги, я могу конкурировать за внимание нашего доброго доктора Геббельса с любой из бабельсбергских танцовщиц?! И он расхохотался своим заливистым бархатным смехом. — Не сомневаюсь, бригадефюрер, — с притворно-важным видом покачал головой Штирлиц. — вы бы обошли их всех… В ответ Шелленберг снова принялся хохотать, закатывая глаза и качая головой. Обладая заразительным смехом, он с легкостью заставил Штирлица рассмеяться. И если бы не портившие все мысли о Гейдрихе, который, как оказывалось, когда-то имел возможность созерцать ничем не прикрытые ноги его шефа, то Штирлиц мог бы чувствовать себя вполне сносно. Остальное время, отведенное им для нахождения в парной, он старался поменьше смотреть на Шелленберга, а особенно избегал взглядов на его ноги.***
Все выходные, проведенные в Каринхалле, от посторонних мыслей Штирлица отвлекали вынужденные обязанности образцового гостя. Они с Шелленбергом охотились на диких уток и косуль в компании нескольких офицеров люфтваффе, обедали вместе с Герингом и остальными приглашенными за длинным столом, накрытом в парке прямо под открытым небом, гуляли по залам местного музея, осматривая богатую коллекцию награбленных рейхсмаршалом ценностей, а вечером пили шампанское за здоровье фюрера на роскошном приеме в его честь. Шелленберг был окружен дамами. Его приятная наружность и располагающие манеры притягивали затянутых в шелк и обернутых в меха дам как магнит. Стоя в стороне и беседуя со знакомыми офицерами хозяйственного управления, Штирлиц иногда украдкой поглядывал на его ноги. Но, конечно, ничего особенного не видел. Как и на самом Штирлице, и остальных присутствовавших в зале мужчинах, за исключением нескольких представителей вермахта, одетых в военную форму, на Шелленберге были обычные фрачные брюки. «Неужели все это время только его жена видела эти ноги?» — спрашивал себя Штирлиц, стараясь не брать в расчет замечания шефа относительно Гейдриха. Жена, разумеется, видела. Однако вряд ли могла по-настоящему оценить то, что досталось ей по чистой случайности. Штирлицу вспомнился единственный раз, когда он встретил жену Шелленберга Ирен. Это случилось в день свадебной церемонии. Штирлиц шел позади новобрачных среди немногочисленных приглашенных на торжество офицеров СС и нескольких сотрудников СД. Все вместе они составляли сопровождение молодой пары. Ирен Гроссе-Шёнепаук, а теперь фрау Шелленберг, выбранная людьми Гиммлера из многих кандидаток дочь респектабельного директора берлинской страховой компании. Под звуки вагнеровского свадебного марша она выходила из распахнутых настежь дверей дворца регистрации, держа в руках охапку белых королевских лилий. Высокая крупная фигура этой молодой женщины казалась монументальной и тяжеловесной на контрасте с тонкой подвижной фигурой державшего ее под руку Шелленберга. «Настоящая кобыла…» — пришло на ум Штирлицу. В то время как новобрачный, одетый в скроенный по его стройной фигуре мундир штурмбаннфюрера СС, выглядел изящным и утонченным. Он сдержанно, но обаятельно улыбался, лихо размахивая при ходьбе заменявшей шпагу тонкой тростью и время от времени шепча что-то на ухо молодой супруге. В ответ она смущенно смеялась, склоняя голову и пряча лицо под широкополой шляпой. Штирлицу всегда виделось в Шелленберге что-то бесшабашное, отчаянное. Оно читалось в его особой манере носить фуражку, слегка сдвинув ее влево, набекрень. Это придавало всему образу по-щегольски бравый вид. Его молодцеватость прослеживалась в энергичной быстрой походке, в блестящих живых глазах, глядевших то одухотворенно и проникновенно, то дьявольски, с исступлением. Провожая взглядом молодую пару, Штирлиц поймал себя на том, что даже не может пошутить насчет одинакового имени их с Шелленбергом жен. С того дня в этом отношении мало что изменилось. Его Ирина по-прежнему ждала в Москве. Они не виделись десять лет. Не будь войны и всего окружавшего их кошмара, он бы смог вернуться к ней еще в сороковом, как раз в тот год, когда Шелленберг женился на своей Ирен. «Если муж больше десяти лет не был дома, вправе ли он требовать верности от жены?» — решился задать себе мучительный вопрос Штирлиц. — Ну, что вы так приуныли?! — раздался совсем рядом голос Шелленберга, и его мягкая ладонь тут же легла Штирлицу на спину, чтобы плавно переместиться на талию. — Пойдемте же к тому столу, — он указал направление другой рукой, в которой держал бокал с шампанским. — Я вижу там туринские пирожные! Глаза Шелленберга загорелись азартом. Он опять улыбался и лучился весельем. «Сладкоежка!» — усмехнулся про себя равнодушный к сладкому Штирлиц. — Вы знаете, — сказал он со вздохом. — по вашему совету я, пожалуй, начну сочинять стихи… Как вы думаете, бригадефюрер, у меня могло бы неплохо получиться? Нет? — Вот как?! — в своей игриво-флиртующей манере переспросил Шелленберг. — И что же или кто послужил для вас вдохновением?.. Он подошел совсем близко, что было уже на грани приличий, и чувственно, опустив при этом глаза, провел указательным пальцем вдоль шелкового лацкана фрачного пиджака Штирлица. Проследив за движением его пальца, Штирлиц поджал губы и ответил: — Я вам прочту мое первое стихотворение, и вы все поймете… Взглядом Штирлиц мог выразить намного больше. Он смотрел на Шелленберга так, как если бы говорил ему: «Ты — мое вдохновение, безумный порыв, жар души, счастливая возможность, радость для глаз, мыслей и сердца, мой гений чистой красоты». — Я всегда говорил — вы прирожденный поэт, — приглушенно-смущенным голосом произнес Шелленберг, заливаясь румянцем. — И я буду счастлив услышать ваши стихи… — он помедлил, но спросил. — Когда же вы хотите мне их прочесть? Улыбка радостного, восторженного смущения, несвойственной его натуре робости не покидала его лица. «Он все понимает…» — думал Штирлиц, которому вдруг ужасно захотелось закурить. — Как только мы вернемся в Берлин и у вас выдастся свободная минута, чтобы выслушать мои наивно-дилетантские поэтические опусы. — Не нужно ждать возвращения в Берлин, — осторожно подцепляя с подноса пирожное, вкрадчиво сказал Шелленберг. — Сейчас самое подходящее время… У Штирлица перехватило дыхание от того, с какой откровенной чувственностью он затем приоткрыл рот, чтобы откусить кусок воздушного пирожного, слизывая с губ остававшийся на них крем и неотрывно глядя в глаза.***
Для Шелленберга не существовало правил. Он добивался своего, в прямом и переносном смысле шагая по трупам, и никогда не заботился о том, что о нем будут говорить конкуренты. Поэтому он взял Штирлица под локоть и вышел с ним сначала на промокшую от накрапывавшего дождя террасу, а затем отправился через широкую лужайку в отведенный им гостевой коттедж. По дороге оба молчали. Никто не решался прервать того многозначительного, завораживающего молчания, которое всегда предшествует особенно важным моментам. Уже оказавшись внутри, в темноте прихожей, Шелленберг, не говоря ни слова, потянулся к Штирлицу, придвигаясь вплотную, нежно оглаживая и обнимая руками шею. Почувствовав, что они наконец свободны от взглядов десятков глаз, Штирлиц крепко обнял его и поцеловал так, как давно уже хотел — с жадностью, по-настоящему, глубоко, как целуют желанного и любимого после долгой разлуки. Не ожидавший такого Шелленберг сначала едва слышно охнул, но тут же вцепился в крепко обнимавшего его Штирлица, совсем как в момент падения с обрывистого берега озера днём ранее. Вскоре они, по-прежнему сцепившись, упали на кровать в комнате Шелленберга. У Штирлица захватывало дыхание, а сердце билось так сильно, что казалось, его слышно. Было темно, он закрыл глаза, позволяя осязанию и слуху захватить первенство. Руки тряслись как у горького пьяницы, а потому Штирлиц замешкался с крахмальной бронёй фрачной рубашки и галстука-бабочки, надетых на Шелленберге, который в это время старался развязать опоясывавший его широкий шелковый пояс. И когда они наконец справились с одеждой, восхищенный Штирлиц не мог не уделить особого внимания ногам глубоко вдыхавшего влажный ночной воздух Шелленберга. Не обошел он вниманием и все остальное, ощущавшееся гибким, стройным, сильным, и отнюдь не таким мягким, как могло показаться. Шелленберг прижимал его к себе, выгибался и вздрагивал. Он совсем не стыдился, а наоборот, стремился показать себя Штирлицу в самом волнующем и соблазнительном виде и тоже обнимал, целовал, шептал что-то неразборчивое в темноту. А когда все закончилось, просто удобно улегся на бок и уснул спокойным, крепким сном. Штирлиц проснулся первым ближе к утру. Однако Шелленберг, который, похоже, лишь дремал, сразу почувствовал его пробуждение и тоже открыл глаза. Сначала он взглянул на Штирлица, как если бы желал удостовериться, что тот не спит, а потом повернулся на спину, заложил руки за голову и принялся всматриваться широко раскрытыми глазами в серый в предрассветных сумерках потолок. Тревожась о последствиях того, что между ними случилось, Штирлиц счел нужным расставить все точки над i: — Давайте договоримся: в стенах управления я для вас по-прежнему Штирлиц. Он тут же пожалел, что произнес эти слова. — А вне его стен?.. Голос Шелленберга хрипловатый, приглушенный, насмешливый. — Как пожелаете, — выдохнул Штирлиц. — Оставляю на ваше усмотрение. — Вы для меня останетесь «Штирлиц» везде и всегда, — Шелленберг мягко улыбнулся. — Вопрос в том, кто для вас я… — Вы… — и тут Штирлиц понял, что не может произнести этого. — Вы для меня… Шелленберг заинтригованно улыбался, блестя глазами, ожидая, что он ответит. Штирлиц придвинулся к нему и совсем тихо прошептал эти слова в самое ухо. — Ахахаха! Штирлиц, вы поэт! — не удержал восторженно-насмешливого возгласа Шелленберг, обнимая его и счастливо смеясь. — Когда вернемся в Берлин, я каждую неделю буду вызывать вас к себе, чтобы послушать ваши стихи! — Я готов, — печально улыбнувшись, ответил Штирлиц и подумал, что прямо сейчас переживает одно из самых чудесных мгновений в жизни.