***
Сегодня только и разговоров, что о зелени. Всё в доме украшено ветками и стеблями и ложится на взгляд изумрудным бархатом, но самый живописный простор, конечно, снаружи. Среди переливов молодых трав, на которых уже скоро начнет оседать вечерняя роса, мелькают танцующие, а у лесной реки пестрят цветами одежды девушек и их венки. Некоторые уже запускают сплетенные на воду и внимательно следят за ними, а некоторые пока заняты созданием. Среди вторых, похоже, и его сёстры. Они, конечно, не могли пропустить такую возможность приобщиться к празднованию, но не выглядят особо умелыми: за несколько минут, что он наблюдает за попытками девочек, охапка цветов рядом с ними не становится ничуть меньше. Леорио жестами приглашают к себе, едва завидев, и он быстро сокращает расстояние и плюхается на траву вблизи маков. – Помоги-и-и-и, - тут же набрасываются на него с просьбой.– Надо уже закончить с этим, но ничего не получается! – Думаете, я сплету всё за вас? Как бы ни так, – посмеивается, видя нахмуренные брови сестёр. – Смотрите и учитесь, пока я жив. Леорио не в курсе, откуда и как давно у него это знание, но руки без труда управляются с тонкими стеблями. Он делает всё медленно, этап за этапом, цветок ко цветку, позволяя девочкам замечать мельчайшие движения и повторять их, и улыбается, видя огонь озарения в глазах. Не задумываясь о разнообразии, пользуется лежащими ближе всего маками, только иногда разбавляет их другими растениями, чтобы венок в итоге не распадался. Когда сёстры заметно продвигаются в плетении, делает паузу: – Теперь примерьте себе на голову, – они понимающе кивают и, держа за концы, укладывают вокруг макушки. – Думаю, достаточно, осталось только перевязать. Его встречают умоляющими взглядами и, подыгрывая, Леорио театрально вздыхает, когда берёт заготовки к себе. Они сидят на траве; совсем рядом оказываются подходящие для завершительного этапа стебли, длинные и довольно прочные. Вырвать один, соединить с его помощью концы, вырвать другой, повторить несложные ловкие движения – и два готовых венка пестрят красками и уже готовы к финальному заплыву. – Спасибо! – вскакивая, они подбегают и целуют его в щёку, уносясь к речке, смеются и дразнятся: – Не забудь пустить свой! Леорио решает, что ничего не мешает так и сделать, потому ловко связывает стебли, задевая от спешки несколько лепестков, поднимается, отряхивается и идёт к берегу, куда то и дело подходят девушки и потом подолгу стоят, вглядываясь. Венки видны как совсем близко, так и ниже по течению; они купаются в золотистой от лучей вечернего солнца реке, пока взволнованные наблюдательницы следят, пытаясь увидеть предсказание о своей судьбе. Его встречают обычными разговорами в шутливой манере, а вид венка в руках только поднимает новую волну добродушного смеха. Там, где он стоит, совсем близко к воде, собралась довольно большая компания, и находящиеся в ней сёстры подначивают остальных скандировать вместе: «Давай! Пускай!». – Покажи и как это делается тоже! – восклицает одна из них, и ветер, мирно качавший ветви, в следующую секунду разносит по округе звонкий девичий смех. – Конечно, покажу, – он слегка стушёвывается, но одолевает последнее расстояние по проходу, что образовали расступившиеся, пробирается как можно ближе к воде. – Тоже хочешь узнать, скоро ли встретишь свою суженную? – спрашивает одна из девушек, широко улыбаясь. – Да уж, пора бы! – Или предсказание получить! За этим следует очередная общая вспышка смеха, на которую Леорио не обращает внимания. Не то что он считал пускание венков по воде или другой способ узнать прогноз на будущее надёжным, но упасть в грязь перед остальными не хочется, да и напророчить себе скорый крах – не самый лучший итог вечера. Чуть выше течение реки быстрее, и, если венок падал на средину, то это было довольно удачно. Главное – не отбросить его слишком далеко. Главное – не переборщить и не попасть на противоположный берег или за один из его заворотов. О всех этих расчётах и указаниях, отданных самому себе, Леорио почти сразу же забывает, когда замахивается для броска, держа венок в обеих руках и отводя их в сторону; брошенный в итоге по принципу «как можно дальше», он летит по диагонали и ложится на воду выше по реке, почти сразу подхваченный течением и унесенный, похоже, в одну из заводей, образованных каменистыми выступами на той стороне. От недовольного выражения на его лице многие снова начинают смеяться, но сочувствующе похлопывают по плечу. – Не повезло! – Мне здесь и не должно везти, как вам, – вздыхает он. – Зато это был красивый бросок. – С тобой ведь ничего плохого не случится, правда? – взволнованно спрашивает сестра, подходя ближе. – Надо было просто слегка подтолкнуть его и пустить по воде… – Глупости, – Леорио успокаивающе треплет её по голове. –Он, может, и не утонул вовсе. В любом случае, нам пора идти домой. Он кивает на заходящее солнце, которое оставило по себе только небольшой яркий полукруг у линии горизонта, и все начинают суетиться. Они возвращаются из лесу в деревню, достигнув неширокой тропы, и по пути обсуждают происшествия этого дня праздников и гадают над поданными судьбой знаками. ** Пока сумерки не опустились на округу окончательно, он с компанией парней пользуется возможностью хорошо провести время. В шумной обстановке небольшого заведения то и дело раздаются обсуждения поверий в шутливом тоне. Опасность не в том, что все, распалённые алкоголем, бесстрашно рассуждают, как победили бы любое потустороннее создание, а в том, что Леорио всерьёз встревает в один из таких споров. Началом конца становится тот момент, когда один из участников разговора, зная о его склонности к риску, бросает в лицо: – Невозможно провести ночь в лесу и остаться в живых. Кто-то одобряюще кивает, помня все рассказы, а кто-то иронично закатывает глаза, мол, слишком уж преувеличиваешь. Среди вторых на этот раз оказывается и Леорио: одновременно подогреваемый досадой от предыдущей неудачи и не желающий принимать её во внимание вообще, он идёт за внезапным порывом оспорить услышанное. – Ну и загнул, – насмешливо поднимает бровь он. – Вполне возможно, ты ведь и не пробовал. – А ты предлагаешь попробовать? Ищи готовых быть навечно похороненными в этом лесу, я не из них. – А вот я, может, как раз из них, – внезапно гам вокруг утихают, многие прислушиваются к их разговору, кто воспринимая как словесную распрю и ничего больше, а кто настороженно переглядываясь. – Спорим, проведу сегодняшнюю ночь там, и никакие русалки и злые духи мне не помешают? Парень озадаченно смотрит на протянутую руку. Остальные, похоже, всё ещё не поняли до конца, взаправду ли нашёлся такой чудак, который готов ни за что подвергнуть себя опасности, но некоторые уже начинают возгласами распалять обоих, чтобы сделка состоялась. Кто-то говорит: «Ты просто собираешься спрятаться где-то, а потом соврать, что был в лесу», – и Леорио тут же огрызается; он скорее умрёт, чем будет хвастаться нечестно выигранным спором. Кто-то кричит, что это просто большая глупость, и, когда голова уже начинает гудеть от смешения одобрительных реплик и осуждающего шёпота, он соединяет их ладони в рукопожатии: – Спорим! – пока никто не может остановить его, направляется к двери и, сопровождаемый взглядами, добавляет: – Раз с венком мне сегодня не повезло, то вот с этим точно проблем не будет. Гул голосов снова нарастает, но, переступая через порог, среди десятка реплик по поводу того, что только что произошло, Леорио успевает различить: – В том, чтобы умереть, мало везения. Он не собирается оглядываться и от гуляния, которое вот-вот закончится по велению страха и времени, шагает в прохладную летнюю ночь. Сложно понять, началась она недавно и докатится до полночи только через пару часов или уже достигла этой отметки. Так или иначе, яркий круг луны сопровождает Леорио, настойчиво меряющего шагами дорогу к лесу и сквозь него. До тропы, по которой обычно ходят, ещё много минут подогреваемой упрямством ходьбы через чащу. Время здесь будто замедляется, и он впервые задумывается, насколько растяжимое понятие «провести ночь». Конечно, он изначально собирался остаться у кого-то из друзей и предупредил об этом, но никто из них не удосужился придумать историю для прикрытия, ни одна из тех голов, в которые ударил хмель. Впрочем, если он вернётся к рассвету, то успеет что-нибудь сообразить. «Сейчас главное не то», – напоминает себе Леорио, убирая в сторону возникшую из тёмно-зелёной полутьмы ветку. Работу глаз, которые способны различать только посеребрённую светом луны землю между деревьями, берут на себя уши: внезапно становится явственной тревожная симфония этой ночи. Слушая перекличку сов, он вспоминает одно из правил так явственно, что чуть не спотыкается о корень: если слышишь смех и топот, не иди на звук. Никому и никогда не доводилось рассказывать о том, что он видел пляшущих мавок, но это значило, что предостережение работало; кроме того, тем, кого привлекали мелодичный хохот и алое кружение на поляне, уже не судилось говорить с людьми. Почва под ногами меняется, становится более ровной, и Леорио, даже не видя её из-за пушистых ветвей деревьев-истуканов, понимает, что всё же вышел на тропу. К зелёному шелесту всего живого примешивается другой шум – шёпот переливов водного тела; река ближе, чем кажется. Совсем скоро показывается поворот, где ветер дует свободнее и луна видна лучше, и появляется возможность остановиться и перевести дух. Азарт уступил место какой-то особой завороженности: даже если бы ему сказали, что там, впереди, в определённой временной точке этой ночи поджидает несчастье, он бы продолжил свой путь, рассекая травы и гадая о природе всего великого множества звуков. Каменный мост и тёмное полотно под ним покрывает туман – не ходи, не смотри, если не готов к тому, кто готов из него появиться, кто живёт под мостом и прячется в камышах поблизости – и Леорио идёт сквозь эту завесу мучительно долго. От прохлады и влажности он больше и больше приходит в себя, и в мозгу желание позаигрывать с судьбой соревнуется с практичностью. В мысли приходят те, кто живёт в реке и у неё; второе правило заповедает не верить никому, если встречаешь его ночью в лесу. Ни от длинноволосых девушек, со смехом приглашающих присоединиться к их веселью, ни от парней с курчавыми рыжими волосами, ни от одиноких грустных детей не стоит ждать добра. Води хороводы до захода солнца и ближе к дому, если не хочешь, чтобы они были вечны; лесные хороводы – прерогатива бессмертных. Когда мост оказывается пройден, а туманная завеса, похожая на дымовую, клубится позади, он позволяет себе остановиться и, игнорируя голос прищеплённой осторожности, обернуться назад. «А здесь красиво», - замечает, отводя глаза от стелящихся по земле теней, которые, похоже, тоже движутся в медленном танце. Камыши шуршат, передавая что-то по реке, но Леорио понятия не имеет, несёт ли это угрозу; очарованный, упокоенный внезапно осевшей в груди прохладой, решает пойти ва-банк и спуститься к самому берегу. Наверное, мысленно брошенная монета приземляется вверх той стороной, которая предлагает вариант «не думать ни о каких потусторонних существах», а не «обезопасить себя»; тем не менее, путь лежит к воде по крутому спуску, где приходится хвататься за бесчисленные выходящие наружу корни. Этот берег не может похвастаться пологими склонами, зато в итоге Леорио оказывается у одной из тех заводей, что образованы заворотами реки и испещрены камнями. Устраиваясь поудобнее, он находит место довольно спокойным и позволяет зрению привыкнуть к лунному блеску на мелких волнах.***
Курапика знал: от судьбы не убежишь, и если ты превратился в живой миф, то есть условия, которые нужно выполнять, чтобы соответствовать своей роли. Возможно, ему было бы легче мириться с отсутствием энтузиазма некоторым из них следовать, если бы кто-то сообщил, что позицию эту он получил не по чьему-либо замыслу, а из-за неосторожного утопления. Курапика не учёл, что пропавшие друзья не появляются вдруг в особые мистические ночи, зовя за собой; он последовал за ними и слишком поздно понял: речь идёт не о спасении других, а о собственной гибели. К сожалению, воды реки не принесли ему книгу с вопросами и ответами на них, а главным напоминанием о прошлой жизни стало чувство досады и тянущей незавершённости, неполноты чего-то, чему он не мог дать имени. У Курапики не было ни капли желания заманивать людей и смеяться с ними, чтобы потом утащить вглубь и наблюдать, как с каждым пузырьком уходящего воздуха все ближе становится момент, когда становится ясно, что их полку прибыло. Он предпочитал наблюдать за рекой и лесом, оставаясь в стороне от обычных дел мавок. Ему не нравилось плясать на полянах или устраивать заплывы между кувшинками, и в преддверии особой ночи занятия его были вполне привычными. Когда вечер догорал и радостные возгласы ежегодно веселящихся у реки должны были уже стихать, Курапика наконец настраивался на тихую ночь, которую не испортят шумом никакие случайные путники. Надежды на человеческое здравомыслие начали рушиться, как только к его уединённому месту, скрытому за камнями, вновь долетел нарастающий гул голосов. В следующий момент случается кое-что похуже: раздается громкий всплеск – звуки по эту сторону водной глади всегда такие громкие, что он недовольно морщится - и на поверхности кружится, подхваченное течением, кольцо из красных огней. Его прибивает к подножию валуна, на котором сидит Курапика, и тот, хоть и скрыт от чужих глаз ветвями ив, что навесом отгораживают этот закоулок от противоположного берега, внимательно оглядывается по сторонам и наконец соскальзывает в воду. Окруженный приятными прикосновениями воды, свежей и прохладной, как горный хрусталь, а по цвету под лучами закатного светила походящей на янтарь, удерживает и рассматривает венок, который по неведомой причине оказался выше по течению, чем та, кто его бросила (и зачем же она это сделала именно таким образом?). Шершавые стебли непривычно ощущаются кожей бледных пальцев, привыкших к гладкости поверхностей и обтекаемости форм. Один цветок робко подался наперед, вырвавшись из общей связки, в шаге от начала свободного плаванья; Курапика неспешно вытягивает и пару секунд держит в руке, рассматривая. Он может похвастаться неплохим знанием растений, но название этого, похожего, наверное, на василёк сине-фиолетовым цветом, но со странными по прочности листьями, не приходит на ум. Впрочем, важнее всего быть уверенным, что здесь нет полыни, которую любая мавка обнаружила бы не только при близком рассмотрении. В непонятном порыве он закладывает неопознанный цветок за ухо – интересно, запутается ли в волосах, придётся ли вычёсывать этой ночью – и продолжает рассматривать венок. Курапика на мгновение внимательно прислушивается: ветер приносит шум разговоров, но они отдаляются, сливаясь в один укрощённый рокот, похожий на колебания покрытой рябью осенней реки. Убедившись, что опасность миновала, снова взбирается на камень, протягивая ноги поближе к прохладе, и раскладывает переплетение стеблей на коленях; опавшие лепестки маков, мокрые и смятые, похожи на пятна крови на фоне его полупрозрачно-белой длинной рубашки. Такой выбор цветов странный: судя по тому, что он успел увидеть в неисчисляемое количество прошедших лет, разнообразие трепетно подобранных растений очень важно, а здесь их всего два вида. Эти маки навеивают воспоминания о тысячах виденных солнц, которые погружались в реку, рубиново сверкая, как сейчас, или умывались в ней поутру, об отдалённых искрах лесных костров, а пятилепестковые кусочки отколовшейся синевы – о небе и отражении голубой глади на воде. Он не помнит, держал ли в руках хоть один венок раньше: от запускающих предпочитал держаться подальше, а на веселье братьев и сестёр, которые особенно любили вылавливать утонувшие – «несчастливые» - со дна и водружать на голову, просто отвечал улыбкой. Сейчас же Курапика сам берёт эту яркую связку, подставляя её лучам и думая, что такое свечение под стать короне самого солнца, медленно укладывает вокруг макушки. Какая-то неугомонная волна щекочет ему ступни, и вкупе с прикосновением зелени к волосам и запахом летней свежести в воздухе это наталкивает на мысли о необъятных просторах, покрытых мягкой травой, по которой можно бегать босиком, где можно лежать, набираясь сил, пока солнце целует щёки и нос, оставляет веснушки. Не желая отпускать этот странный образ – полуиллюзия-полупамять – он прикрывает глаза и подставляет лицо вечернему ветру. Смерти нет, и время – главный враг и союзник, и можно сидеть целую вечность, думая о несбыточном, не желая возвращаться к тому невероятному, что стало реальностью. Он привык доверять себе, ведь никого ближе не осталось, и своему зрению, которое с наступлением тьмы становилось только острее – он теперь ночное существо, правда? – а потому удивлённо замер, когда несколькими часами позже вернулся в обычное сознание и заметил фигуру на берегу. Что этот парень здесь забыл, можно было только гадать, и Курапика склонялся к мыслям о попытке самоубийства: никто при здравом уме и памяти достаточно хорошей, чтобы уловить передаваемые из уст в уста предостережения, не явился бы к реке сегодня. Ему не хватает смелости, чтобы свести счёты с жизнью своими руками, и потому он ждёт явления чуда из глубин? Прислонившись к стволу дерева спиной и искоса разглядывая воду, выглядит довольно умиротворённо; может, его крепкое молодое тело (Курапика не был уверен насчёт молодости, утратив способность подсчёта человеческих лет уже давно), хватающееся за право дышать, стало тюрьмой, и теперь он нашёл возможность избавиться от этого плена. Такой вариант вызывает неодобрительную реакцию: если уж существуешь, то будь добр идти до конца, а не исчезать по собственной воле. Наверное, такой резкий отклик – последствие горечи о собственной нелепо утраченной жизни. Взгляд, изучив глаза сидящего на берегу, в которых плещется река с лунными отблесками, падает к рукам; он, похоже, перебирает стебли, орудуя ими без цели, не выплетая ничего конкретного. Курапика вдруг едва не вздрагивает, выдавая себя, от внезапной мысли: а что, если он тоже умеет плести венки, как этот? Перекрещивая цветы и соединяя их воспоминания в единое кольцо, вдыхать жизнь, замыкать желания в пределах этого магического круга, пестрящем красками? Вдруг его пальцы, сейчас без дела перебирающие травинки, способны создать что-то целенаправленно, что-то, что будет обладать такой же огненно-солнечной красотой или совсем другой, невесомо-прозрачной, как россыпи мелких белых цветов, тёмно-величественной, как ели в лунных лучах и таинственные камыши, или буйной, такой необузданно-нелогичной, такой человеческой, как разнотравье на поляне, пляски бабочек и радуга после ливня? Возможно, произойдёт то же, что и в прошлый раз, когда Курапика почувствовал себя странно живым.То особое состояние, которое до сих пор не покинуло его и будет, пожалуй, занимать сознание в определённой мере до тех пор, пока ко лбу прикасаются лепестки маков, а почти невесомые волосы ощущают тяжесть крепко соединённых между собой шершавых и гладких стеблей… Оно вернётся с новой силой. Пока внезапный порыв ветра путается в ивах и играет с рубашкой, он задумывается о цветах, которые сейчас засели в руках незнакомца так же прочно, как какой-то небольшой лист – в его волосах. Интересно, фактурные ли их стебли, дают ли лёгкий укол напоминания о своей материальности при каждом прикосновении, как острые камни, по которым он любит ходить именно из-за этого чувства давления. Он гадает, могут ли эти стебли быть такими же шершавыми. Он гадает, могут ли быть шершавыми его ладони. Наверное, думает Курапика, если бы он сплёл бы мне венок, я мог бы ощутить что-то из того, что заставляет тебя быть неосторожным и гонит в тёмный лес, наполненный недружелюбными существами и встречами с плохим исходом, лунной ночью, когда над мостом особо густой туман из-за беснующихся речных жителей того уголка, а всё неживое перекрикивается, перешёптывается, выйдя на свободу во тьму или празднуя в тенях. Быть может, вышло бы осознать, откуда эти видения, или понять, приняв во внимание значение цветов, почему этот странный парень всё-таки здесь, какие цели в его голове, скрытые копной волос, на которые скоро начнёт оседать роса. Ему на ум приходит кое-что совсем не связанное с прошлыми мыслями: ведь если он прикоснется к его спине, то почувствует твёрдость вместо зияющей пустоты, открывающей проход ко внутренним органам. Курапика отгоняет эту мысль, подозревая, что ни к чему хорошему она не приведёт; чем дольше он будет задумываться о том, чем отличается от человека, тем выше шанс появления мыслей о единственном способе эту разницу стереть, а нарушать свои предыдущие установки из-за какого-то самоубийцы или чересчур смелого дурака он не собирался. Парень дёргается, меняя положение, замечает наконец лист, запутавшийся в волосах, и оглядывается вокруг, и на этот раз ветер слишком сильно колышет ветви; ему не скрыться, и луна укладывает свой изобличающий свет на плечо, и камыши начинают шуметь с новой силой. Кажется, в голове незнакомца такой же шум, но от вертящихся шестерёнок, когда их взгляды наконец пересекаются; Курапика ещё не знает, какое название у эмоций, увиденных в его глазах. Атмосфера снова резко меняется, и даже звёзды на долю секунды замирают, не осмеливаясь сиять в растянувшейся тишине. Но постепенно звуки просачиваются в вакуум молчания, и уже скоро Курапике кажется, что ничего не изменилось и не собирается меняться в ближайшем будущем; если никто не сделает что-то, то этот парень так и останется сидеть, похоже, выискивая в его глазах ответ на какой-то молчаливый вопрос. «Глупый, у меня нет никаких ответов», - с грустной иронией думает он и соскальзывает с камня, нарочито придерживая венок, своё небольшое сокровище, которому ни за что не позволит упасть. Воды принимают его в свои объятья, как всегда, легко, с негромким всплеском, и это неотъемлемое единство почему-то придаёт уверенности, пусть под ней, как обрывы на дне под спокойным течением, и кроется бурлящая тревога. Он уже думает о том, что будет делать, когда доберётся до берега, когда приблизится, когда эфемерное станет ощутимым, но как только зрительный контакт был разорван, происходит решающая перемена: магия момента разрушена, хрустальные нити, натянутые между ивами и посеребрённые луной, расходятся, как лопнувшие струны, и тихий напев лёгких полуночных волн теряет свой магнетизм. Незнакомец, словно освобождённый от заклятия, которое на него на самом деле никто не накладывал, понемногу стряхивает недвижимость и поднимается, бросая цветы на землю и отступая; теперь, смотря в его глаза, Курапика может различить кое-что, всё ещё со вкраплениями полутонов-получувств. Это страх, и едва парень убеждается, что замершее в реке существо (узнал или принял за человека? Или за свое видение?) не продолжает приближаться, оборачивается и со всей возможной скоростью начинает карабкаться наверх по склону, ловко цепляясь за корни и возвращая себе голос, который где-то вдалеке на секунду переходит в удивленный крик. Привыкшим различать любые лесные шорохи ухом Курапика долго слышит его бег на издыхании и подозревает, что так просто выбраться он не сможет теперь по собственной вине. Стебли остаются лежать на траве. У них, столько раз сперва соединённых, а затем расплетённых, так и не вышло стать венком; возможно, им не суждено было стать вообще чем-либо. Курапика ещё немного стоит в прострации и размышляет над тем, что же только что произошло, пока не чувствует движение поблизости и хватку на рукаве: одна из мавок-сестёр окидывает его недоверительно-удивлённым взглядом, и, оглядываясь, вокруг он замечает нескольких остальных. – Почему ты ничего не сделал? Этот парень имел наглость прийти ночью к реке и теперь переполошит половину леса, - она качает головой. – Надо было завлечь его, как все обычно делают. Курапика пожимает плечами, невольно стряхивая её руку, и вспоминает, каким блаженно не ведающим о своём окружении оставался почти до конца незнакомец; от мыслей о неотрывности его взгляда и одновременно испуга и завороженности в нём, которые обернулись в волю к побегу так быстро, почему-то становится смешно. Пожалуй, тому парню гораздо больше подходят плавные сосредоточенные движения в тишине, чем комичное карабканье по склону. – Да ладно, пусть живет, – такой же цепляюще-странный, напоминающий о человеческой сути прошлой жизни, как эти маки в волосах, – хотя бы научится плести венки.***
Леорио удаётся вернуться вовремя и не вызвать подозрений, но он никогда не забудет тех часов перед рассветом, которые провёл за напряженными попытками понять, как найти тропу назад. После неожиданной встречи он более серьёзно стал относиться к поверьям о лесных жителях и уже острее реагировал на подозрительные шорохи за спиной. Кого из них можно было встретить – вопрос, который, к счастью, остался без ответа; домой он добрался без особых приключений. Даже в горизонтальном положении никак не удаётся отойти ко сну. Обессиленно распластавшись на кровати, Леорио переводит дыхание и находит прикосновением лежащие в кармане цветки, который додумался-таки сорвать в доказательство своего пребывания; такие растут в лесу и распускаются только ночью, и их раскрытые лепестки должны подтвердить факт, что кое-кто проходил по поляне в свете луны. Хотя, конечно, спор отошёл на второй план, уступив место другой заботе, заполонившей его голову вместе с воспоминаниями о событиях ночи. Небо за окном медленно приобретает более насыщенный цвет, и по спине Леорио бегут мурашки от внезапно восставшего образа – глаза! Глаза того… человека? Вряд ли, но он скорее умрёт, чем признает, что встретился с одним из речных существ, кого заклеймил не особо опасными, а затем убежал от него подальше со всех ног. Он отгоняет эту неудобную мысль и пытается ухватиться за нитку воспоминания и дойти до клубка, до пары моментов, которые растянулись на целую вечность; те глаза тоже меняли оттенок. Возможно, зрение и подводило его, но, когда раздался тихий всплеск и постороннее присутствие стало заметным, луна светила достаточно ярко. И когда он резко повернул голову на звук, то с пугающей ясностью заметил сразу многое, даже слишком: полупрозрачную ткань длинной рубахи, такие же невесомо-светлые волосы и горящие в них алым, но каким-то успокоенным, приспанным пламенем маки из венка, который не мог быть сплетён чьими-либо руками, кроме его собственных; он оказался прибитым к месту сверлящими взглядом зрачками с голубовато-зелёной, как воды реки в пасмурный день, радужкой вокруг них. Чем дольше тянулось молчание, тем темнее становились глаза незнакомца, который так и стоял, застыв подобно натянутой струне. На какой-то миг они стали концентрированно-зелёными, как весенний луг, покрытый молодой травой, но постепенно перешли к пику, к тому тёмно-изумрудному цвету, что редко где найдёшь в природе, и оттого такому чарующему. То, что таилось за этим взглядом, тоже было далёким от быта, и разгадать его не удавалось; всё же засыпая и выпадая из реальности, Леорио пытается поймать смутную догадку, но мысли клубятся туманом, сквозь который виден только силуэт, такой близкий и одновременно неизмеримо далёкий, лёгкий поворот головы и сверкающий взгляд. Днём нет покоя от расспросов искренне переживающих и тех, кто не верил ему изначально и не собирался менять своё мнение; и если сорванных цветов, хоть и немного завявших, и парочки словесных подтверждений хватило, чтобы большинство согласилось, что в лесу он всё же был, то другим частям рассказа верить не хотели. – Не может быть, что ты никого не заметил, – по компании проходит волна одобрительных возгласов. – Хоть кто-то попытался бы подпортить жизнь, если не забрать. – Я просто провёл ночь в укромном месте, и все эти пляски духов прошли мимо,– с улыбкой разводит руками он. – Говорил же, мне повезёт! Ему устраивают настоящий допрос, припоминая едва ли не всех речных и лесных существ, об опасности от которых им когда-либо говорили, и Леорио не подаёт виду, что особенно заинтересован в мавках, и не раскрывает подробностей о том, где на самом деле просидел некоторое время, но внимательно прислушивается и сопоставляет. Его сбивают с толку сведения о цвете и длине волос, и он не видел спину, и о глазах, меняющих цвет, не идёт и речи, но одежда, место, даже движения совпадают; правда, в свете рассказов о мстительности и заманивании жертв кажется непонятным спокойное поведение. О венках тоже речь не идёт, но почему бы им не стремиться заполучить человеческий праздничный атрибут? Они ведь раньше тоже были людьми, да и не зря некоторые вплетают к цветам ковыль для защиты. Обсуждение понемногу стихает, со временем сходит на нет и общий резонанс. Леорио всё же удается получить награду за выигрыш в споре, чем он остаётся доволен, и радость от этого на время присыпает интерес к произошедшему. Когда же цикличность мыслей снова выносит на поверхность разума звуки, видения и ощущения той ночи, он ловит себя на странном желании повторить пережитое; нет, ему хотелось бы не оказаться посреди ночи наедине с речной нечистью, он сперва стал ходить подальше от реки и держаться на расстоянии от леса, как только начинали сгущаться сумерки, но встретить того незнакомца и взглянуть в его притягивающие глаза снова, на этот раз, быть может, позволив приблизиться. Скрывался ли за его молчаливой натурой и плавными движениями взбалмошно-коварный нрав русалки? Веяло ли от него тогда угрозой, было ли это решение перестать наблюдать и выйти из укрытия, наоборот, желанием приблизиться? Прекрасно понимая риск своей затеи, теперь Леорио начинает искать если не встречи, то хотя бы шанса увидеть со стороны, но при свете дня все его попытки имеют один и тот же неутешительный результат, а второй раз испытывать судьбу, несмотря на прежнюю браваду, он не решается. «Жаль, – думает, – нельзя вернуться во времени и нашептать одно конкретное желание макам».***
Курапике удаётся убедить остальных не преследовать того парня. Он не спит: ему не нужен сон, да и обстановка той ночи всё равно не располагает. От чего бы он не отказался, так это перерыв от празднований, но, к счастью, они проносятся мимо ярким всполохом. Странно, сколько бы он ни наблюдал увядание в природе, не может справиться с грустью, и потому разочарованно разглядывает венок, который тоже не щадит время. Решив, что не выдержит его помятого вида в конце, одним тихим вечером Курапика пускает на воду переплетение красных солнц и синих звёзд, и волны нежно подхватывают важную ношу. Жара угнетает и забирает силы; следующие дни проходят под гнётом высоких температур, и он держится ближе ко дну или в тени деревьев, что обрамляют тихие заводи. Исследовавшему реку вдоль и поперёк не составляет труда найти укромные места, а добираться до них всегда было одним из его любимых занятий. Когда дни выдаются всё же прохладными, но не менее солнечными, лучше всего проводить их недалеко от берега в чаще, где вряд ли помешает кто-то из мира людей или духов, и листья кружатся в небольших водоворотах, и птицы пересекают простор, задерживаясь на середине, и, если задержаться до вечера, можно ощутить обволакивающую тишину, которую нарушают только перекличка птиц и всплески от заплывов лягушек. Когда закатное солнце едва просачивается сквозь туман малиново-сизым пятном, ему даже ненадолго кажется, что наконец удалось найти спокойствие и что условия, на которых он существует, не так уж и плохи. Курапике всегда было сложно принимать тот факт, что он порой ошибается, и это не изменилось после смерти. Поэтому так сложно выдерживать накатывающую снова тоску и зудящее неспокойствие, которое не угомонишь купанием в самых чистых и холодных водах. И поэтому он удивлённо вздрагивает и прячется у деревьев, когда, вопреки прогнозам, замечает знакомое лицо, прячась в тени привычной заводи от палящего солнца. Он пока не понимает, следя за ищущим взглядом парня, стоит испытывать раздражение или что-то ближе к восторгу; любой нормальный человек уже сто раз поклялся бы обходить подальше место, где встретил мавку, если бы выжил после такого рандеву. На секунду Курапика чувствует импульс оповестить о своём присутствии, дать какой-нибудь знак, но, обдумав исходы подобной выходки здесь и сейчас, отметает эту мысль и старается не двигаться больше. В последний раз он ощущает полузабытые иголки волнения, когда незнакомец (есть ли смысл теперь так его называть?) пристально разглядывает место, через которое пролегал путь к убежищу возле ив, но тот только сосредоточенно высматривает что-то в воде, а затем, не найдя ничего особенного, бегло проходится по окружению и наконец разворачивается, возвращается на тропу. Курапика старается не строить предположения, что парень, уходя и почёсывая затылок, выглядел почти… разочарованным? Недовольным? Наверное, водным не-жителям тоже может ударить в голову жара и помешать правдивому восприятию. Тем не менее, его собственные наблюдения из камышей оказываются довольно удачными, насколько бы сложно ни было признать, что начались они по вине этого случая и почти сразу после него.***
Леорио перестает считать попытки, но отмечает дни; когда приходит пора купальских празднований, он понимает, что уже немного больше месяца всячески пытается повторить встречу с тем, кого увидел в реке. Ему не удаётся увидеть хотя бы малейший признак присутствия, за исключением одного случая, но тогда, пожалуй, тоже просто показалось. Последняя надежда – повторить риск и пойти напролом, вернувшись в эту магическую ночь к месту, где они впервые пересеклись. Но теперь опасность даже выше, а наткнуться на кого-то менее необычного с не самыми лучшими намерениями очень не хотелось бы. Кроме того, маловероятно ведь, что мавка будет сидеть там дожидаясь. Небо между ветвями со свинцовым отливом: намечается дождь, и было бы хорошо вернуться в посёлок прежде, чем поднимется ветер и грянет гром. Леорио отправили набрать немного дров в одной из дальних точек их хранения для вечернего костра. «И всё-таки сегодня придётся обойтись без прыжков», – констатирует он, когда в облаках начинают мелькать вспышки, отражаясь в серых водах, а на гриву лошади падает пара капель. За ними следует ещё одна, и ещё, и ещё – судя по всему, сегодня серьёзно разгуляться выйдет только у грозы. Леорио недовольно морщится, ставя ладонь козырьком над глазами, и успокаивающе похлопывает напуганное шумом стихии животное; солнце в этой полутьме найти сложнее, чем иголку в стоге сена, но по его положению он делает вывод, что время перешагнуло вечерние часы и близится к ночным. Очередной ураганный порыв бросает в лицо ветви, а за ними показывается клочок воды. Там, внизу, уже начал клубиться туман, и с высоты берега разглядеть сложно, но Леорио узнаёт место и замирает, на миг забыв о том, что промокает, о дровах и о всём вокруг. Это та самая заводь, куда он всё же собирался прийти, на всякий случай, понадеявшись, что удача улыбнётся во второй раз, и он сможет утолить свой интерес. Из оцепенения выводит особо яростный раскат и заставляет вздрогнуть; если он уже на этом участке пути, то совсем рядом мост, а после можно очень быстро доехать по тропе. «Пара минут, – Леорио откидывает волосы и одёргивает ворот рубашки, но это не спасает от прилипшей к телу мокрой одежды. – Всего пара минут на спуск, осмотрюсь и умчусь отсюда. У меня больше не будет возможности сегодня». Он слезает с лошади и с опаской привязывает её к шатающемуся дереву, которое тормошит ветер. Трава на кромке берега высокая и вся покрыта каплями: здесь пространство более открыто, и дождь хлещет, накатывая волнами, бросая влагу в лицо. Леорио ступает, до конца не зная, где край, и нога не упирается в выступающий корень, а скользит, уходя далеко вниз по склону, дальше, чем следовало, дальше точки, на которой ещё можно восстановить равновесие, и центр тяжести предательски смещается. Чувство полёта оказывается не таким приятным, как при прыжках в воду в обычный летний день; он падает в туманные сумерки и успевает заметить, насколько темнее стали облака, прежде чем отовсюду обрушиваются вспышки: то ли от множества молний, то ли от ударов головой о каменно-твердые выступы корней, пронизывающих земляной обрывистый спуск. Пожалуй, удачи в этом и правда мало.***
Курапика не перестаёт сторониться всеобщего веселья: сегодняшнюю ночь он изначально собирается провести подальше от купальской суеты. Весь день проводит в компании братьев и сестёр, и только под вечер удаётся ускользнуть и немного попутешествовать вдаль по реке. Погода ужасная, но ему на это плевать, только неприятное мутное предчувствие не отпускает ни на поверхности, под барабанящими каплями, ни у берега, ни совсем близко ко дну. Он равнодушно наблюдает за вязью молний на сером полотне и приходит к выводу, что люди сегодня уж точно не выйдут из жилищ. В конце концов, это значит, что любимым убежищем можно пользоваться без опаски: ни одна живая душа не должна побеспокоить. Небо не проясняется, хотя к тому времени, когда Курапика подплывает ко знакомому камню, гроза утихает. Между тучами проглядывает в оставленный для неё глазок луна и накладывает лучи на мутные воды, протягивает их к самому берегу. Курапика озадаченно разглядывает что-то, что лежит на берегу, и в следующий момент замирает, чувствуя внутри непонятный холод: это кто-то. Ещё секундой позже он начинает стремительно приближаться и всё больше проклинать своё хорошее ночное зрение, и свою память, которая узнаёт в недвижимо лежащем недавнего знакомого. Он не уверен, что делать, когда подходит к телу, повёрнутому спиной кверху, и садится на колени рядом с ним. Трава под ним измята, и туда доходит свет, пожалуй, всего одного лунного луча; это на целый один больше, чем следовало бы, ведь так видны бурые капли там, где до них не достал дождь, и по отливу на волосах заметен их источник. «Несколько», – Курапике правда портят жизнь его глаза, портят – как иронично! – даже после смерти. Он мало помнит о крови, о теле, о сознании и его потере, но это вряд ли хороший знак. Отсутствие движения редко бывает хорошим знаком. Это напоминает о том, что увлечённо рассказывали остальные: нет дыхания – нет сопротивления – нет, значит, и жизни. Перед глазами возникают образы извивающихся тел, которые пытаются ослабить хватку, но только пускают волны по воде, пока вверх взмывают бесчисленные пузырьки… «Воздух, – мысленно укоряя себя за глупость, наконец понимает Курапика. – Конечно, если ему уже не нужен воздух, то всё кончено. Он должен дышать». Движения кажутся заторможенными, будто они оба в толще воды; и всё же в результате приложенных усилий парень теперь лежит на спине. Сперва рука ложится ему на грудь: через тонкий слой промокшей одежды не удаётся ощутить ничего. Всё, что должно, не пульсирует, и биологическая цикличность никак не проявляет себя, даже когда Курапика прислоняется уже ухом, наконец припоминая даже о том, как звучал стук сердца, когда он ещё был с теми, у кого он был. Теперь подводят ещё и уши, которые раньше исправно улавливали шум камышей далеко вниз по реке. Немного резко перемещает ладонь к шее – там точно кроется что-то, что связано с жизнью, возможно, последняя искра, иначе все рассказы о руках, со злым намереньем замыкающих кольцо на ней, были выслушаны совершенно зря. Он не находит там ничего, не чувствует отличия, всё тело кажется холодно-каменным. С закрытыми глазами – теперь это правило, на сегодняшнюю ночь, на следующие пару секунд, прежде чем этот чудак снова очнётся и убежит – подносит ухо к лицу, ожидая если не услышать, то хотя бы слегка ощутить на коже выдыхаемый воздух, ему даже не нужно видеть пресловутые пузырьки. Новое правило Курапики просто чудесное, и он прилежно придерживается его, как и любого другого, которое сам установил: ни одного взгляда на лицо. Сейчас, когда, кажется, кое-что становится ясным и окатывает холодной волной, особенно не хочется видеть выражение, которое на нём застыло, это окажется таким же шоком, как отсутствие кожи на спине мавки для обычного человека. Курапика больше всего не хочет смотреть на полную боли гримасу, или растерянность и пустоту в глазах, или любое другое из тех предсмертных лиц, о которых рассказывали. Ему хотелось бы запомнить то удивление с каплями восхищения и благоговейного страха, которое было той ночью и объясняло, почему парень так долго не двинулся с места, или сохранить мимолетные воспоминания о задумчивости и улыбках, увиденных несколько раз издалека и тайком. В возможности открыто смотреть сейчас таится горькая ирония. «Сейчас я делаю очень глупую и странную вещь», – отдаёт отчёт себе Курапика, когда кладёт чужую голову себе на колени и вместе с телом разворачивается спиной к реке, чувствуя зов воды. Кажется, рубашка теперь запятнана, но он всё ещё не смотрит, не отрывая взгляд от костлявых чёрных силуэтов ветвей на фоне серого неба. Встаёт и начинает идти; их обоих обволакивает по-полуночному прохладная влага. Это не имеет смысла, но также абсолютно бессмысленны ночные прогулки по лесу в зелёные праздники, и вера в воскрешение давным-давно пропавших друзей, и навязчивые мысли из-за венков и цветов в ладонях, и прятки, в которые они играли каждый со своей стороны. Думать о причине, по которой парень оказался здесь в грозу и решил спуститься вниз, нет желания; пока можно её избегать, как омутов, но проблема в том, что причина эта – ничуть не загадка. Наверное, Курапике просто обидно за свою глупую смерть, и потому больно смотреть на такую гибель другого. Он не может ни на что повлиять, ведь место, пожалуй, не так важно, но хочет предложить покой на речном дне, в тихих водах, вместо лежания на берегу неизвестное количество времени, пока люди из селения не начнут прочёсывать лес. Не факт, что спуститься вниз догадаются сразу, особенно после того, как дождь смыл следы на тропинках и лишил траву примятости. Волны кажутся темно-серыми, и небо над головой тоже серое и становится все больше похожим на грязь, если смотреть на него сквозь толщу воды со дна. Курапике кажется, что оно то хмурится, то смеется, и когда луна скрывается за тучами, пустота окончательно просачивается в его сознание. В конце концов, это было правдой: от судьбы не убежишь, и они оказались в том положении, которое им предписано – мавка и человек, опускающийся с ней на дно. Пустота остаётся ещё надолго, и он на протяжение бесконечной череды дней впервые просит и думает об одном, он впервые ищет не уединения, а воссоединения; на этот раз его долгожданный конец пахнет полынью.