о подвенечности героина, зубных феях и именных веснушках

беззубная фея выкарабкалась из влажно-телячьей десны невольно, сначала ведь была – гладко-гермафродитная, новорожденная скорлупа лопалась своевременными чиреями, платье куриногрудочное роднилось со вторым слоем младенческого пирога, будто дыры пупочно-крекинговой почвы. предфея – жемчужно-красноватая россыпь акне, перламутр печени, погруженный в рот нимфоманки, осознание оси титаниконосная эмаль – глинозем кариеса – выбитые метаморфозы молока полностью отсутствуют, собственные смычки пальцев, явно больных арахнодактилией, все лезли в эмбрион фарфора, в гнойник, полный тепленьких кукол, в вагинальное отверстие, а сквозь него и на рынок свеженарезанного гашиша для фирменных салатов, дробленых зубов. чьих? девчонок колбасно-исполосанных – пудра, пацанок без глазниц – хлорид натрия, соль поваренная, а ещё на рынке этом – на каждом прилавке из прерванных беременностей буратино-мальвинного, древесно-черничного, разнокалиберные внутренности пойманных в свободу вселенных. ну, или дефектов бога в абсолютно здоровом ребенке. только одно в недозубной фее – крольчатина длинных до ягодных ягодиц волос – выдавало генетическую рознь с крайней плотью еврейского школьника. и имя – аня михеева. крылья же выхаркнутые были, слюнопогоняемые, расплывчатые по половой полости. куклы барби в незнающем зубок рту устало свисали с неба, полурастворимые. пиявки родинок с расройствами пищевого поведения выжидали, когда – когда наконец – первенец зуба порвет нежность матки, превратив половую систему в пищеварительное начало. и зуб нашелся хлестко, короткой плёткой с хрипотцой предупреждения 'убивает похлеще курения'. имя клыку, острию снежно-недоступного оргазма – ксения. ксюша – табу первобытное, мамонтопожирающее и бескомпромиссное. выбритый череп, из костной тверди которого штампованные цветы, скулы новейшей стадии остроты – заточенные стволы, свысока наблюдающие за соитием нефтяного террориста и рваного самурая с выпущенными кишками, михеевой аж вылизать хочется горчицу желудочного сакэ, руки милас – ебучее искусство – грубовато-алкогольные, но алкоголь этот – васильковый джин под медицинским халатом кожи, от сакэ отличимый явно, но внезапойно, не в случае михеевой, то есть. пальцы колыхнулись только, а уже будто на шее ручной евы, и чем крепче сжимают – тем бесповоротнее ева забывает домогательства бога. пиздец, а ведь это просто пальцевидный всколых. так только эта милас может, только этот одинокий зуб, перекусывающий непримиримее челюстей вместе взятых, акулье-касатковых ли, людоедно-подкроватных. но не одна пюрированная фея в хрустально-помутневшей обертке приковала усыпальницу взгляда к разрыву ксении милас, ещё один плавленно-шоколадный из-под ресниц родом, глубинный, намного острее михеевского стеклоуебищного, зрачки расширены до размеров черной дыры под кайфом, предусмотренным основами неорганической химии – горохова. рыжий пиздец тянется ниточками-марионеточками. куда же? сука, да самая отсталая дора-следопыт догадается – к накожной тектонике собственной шеи, по которой раскинуты очеловеченные аналоги звёзд – веснушки. и пальцем своим ведёт, соединяет – к с ю ш а – вот тебе и созвездие, круче пояса ариона, нахуй. михеева корчится внутри – ксюша уже, значит. 'я милас без придыхания проговорить не сумею, а эта наигольница уже созвездия чай готова заварить из ласкательной формы ее имени, а потом пошло растереть по шее, несовершенству ключиц, пропуская к кайме груди беспрепятственно. михеева, тебе хуй в душу запихнуть какого калибра, чтобы ты опомнилась?' барби заводит руку за спину, попутно нащупывая недоросля крыла, и неосознанно дергает, вырывая с мицелием, оставшимся от галлюциногенных грибов. 'на, милас, пожуй, хотя... ты же не такие деликатесы пробовала, блять.' но безразличие желваком играет не в ксюше даже, оно всецело – куриные потроха участниц третьего сезона телешоу 'пацанки' даже не замечают оторванного от родительских лопаток недоношенного крыла, и комичное безразличие коробит самолюбие михеевой, а заталкивает ее бездомным котенком в эту коробку милосовский заинтересованный – через тысячу световых – на перешеек гороховой нацленный. туда, где созвездие свеже-истомное, ее, блять, имени – споткнуться на 'к', чтобы пройтись кончиком языка по позвонку 'с', протянув 'ю' жественно-терпко, как волосы податливой герды, и, желая большего, выдохнуть куда-то в шею сбившеяся 'ш', чтобы поставить отрывочное клеймо – 'а' – нестон, но присваивание трофея – букета из нервных окончаний. созвездное движется не хаотично-плеядно, а нацеленно – по кропотливому оформлению сухих губ, в нетерпении языка ли, зубов, глотки тесной– нестона, настолько не корабельного, не потаскушного, не рваного по швам. только бы капитулировать губы напротив своими – растерзав или не тронув, дело капитана немо, мертвого капитана немо. капитана немо без атласа, для которого море – стакан проточной воды. и ксюша милас понимает это эпинефрином колючим, и выпускает кончик языка – сдержанно-развратно, только для наркоманки гороховой, пока михеева комкает крыло, выбивая зубы конституционным сказкам. предупреждали бы о таких тяжёлых больше-чем-наркотиках под кодовым 'ксения милас', так нет, хуй там, припрись на фабрику русско-горьких лесбух, посмотри на сгиб пальцев – и в бездну, без промаха и возврата, а в бездне, сука, тесно – горохова толкается, вытесняет градусной мерой локтей. и барби фарфорится, сжимаясь в который раз. обесточены дни, электричество, воссозданное милас, ебашит ночью как дешёвый безумец по надонной водочке психиатрии, михеева рвет строй собсвенных волос бадягой бомб, ворочаясь юлой с блошиного рынка стерильных богов с морским узлом ниже впалого живота, матершино так постанывая. горохова анька тоже разряды чувствует, только мощности иной, квалификации иной, прокуренности иной, а именно, с авторской припиской – фокус милосовского электричества –на тебе, лилит недотраханная. и пусть все эти иуды ублажают примитивный разум юбочного понтия пилата, а милас сегодня разопнет рыжее сожжение приличия – горохову дальнюю, пусть права не имеет, пусть лежит, разделяемая с ней толстокожей стеной, запрокинув выбритую голову – похуй. и не нужен ни крест, ни разведенное вино прошлого – только кровать тесная, тело веснушчатое, пули авторские, мефедронность стыдливая – и пусть слышат-видят-ненавидят, иуды присмыкающиеся даже помыслом век пролистать новый завет – пошлый журнал авторства ксении милас, сконструированный из одной-единственной наркоманки, барахтающейся так отчаянно. 'утони уже во мне' – не помещается на сомкнутых носителях ресниц заповедью. ксюша тает прямо на блядской кровати – тает промышленное мороженое снежной королевы с рельефом бледного пресса, изляпанными в коровьем молоке невозврата, но ей не хочется мороженного иного – кроме горько-горько шоколадного, языком в котором прибывая – обязательно наткнешься на прожорливую черную дыру. секс глазами – банальность, вилизывание глаз гороховой на пороге сна – пищевое наслаждение, полное шприцевидной глюкозы. 'милас, осознаешь вообще, в какой ты пизде? ага, в пизде восемнадцатилетней наркозависимой, именно. ты-ты, сырье для создания нарциссов предплечных – персональной дозы для этих продолговатых вен, перебивающих веснушки, расспаные от пяток до макушки. блять, милас, и когда ж ты успела так свернуть наркооборот в монархическом государстве, где на тебе сидел каждый третий? а-а-а, с того страшного сна логопеда, с коксующе-угольной дроби фанни каплан в уебанской шапочке: 'я думала, ты оператор'. ильич, сука, выжил. а милас нет.' ксюша ведёт черезсонные диалоги и проталкивает электричество в массы, будто сверхпроводник, генератор же – горохова, остальные одноклассницы – служебные лампочки ильича, одна из которых имеет форму молочного зуба, а еще, видать, мозголизка, зомбак фальшивый – михеева, насколько помнится. усмешка на губах смертника. а данный подвид губ интереса не предоставляет. для ксюши милас уж точно. мастера метаморфоз проходят все стадии от личинки до взрослой особи, поименно становясь растянутыми, поюзанными, беря себе рычащий заголовок 'мастер'. только на каждый рык отыщется своя картавость, речь уже несет дефект, несет в сверхсистему русского языка, во всей полноте записанную в графе дневника с одной буквой 'с'. мечты изувечены к высокобелковому утру, ксюша встает грузно, опираясь на туманно-овсяные синяки под глазами, сводные братья тех изгибавшихся в колористике инфантильного индиго. запахивается в тягучую жвачку футболки, натягивает хлопчатые шорты, нормативно-корткие – и ванную гордым шагом, где воды бесформенные опалы шумят, миловидный мел зубной пасты на махровой щётке переливается, заставка экрана этого утра напоминает те бесчисленные школьно-проебанные, от которых лишь закурить тянет. желательно, крепкие и без кнопки. участницы, в лучших традициях молочно-мясного скота без каких-либо намеков на рога, топчатся по песчаной глади утра, – егорова наводит марафет чернилам татуировок, заринка уминает окружность кунжутной булочки с рассветной колбасой, косполова рассматривает свою пасть, лошадино-распахнутую, детализируя, а вот анечка-недозубная-феечка почему-то не желает вылезать из кокона одеяла. мир, наверное, пиздецки жесток для ее плачущих по зачатку клыла лопаток, хотя слезы эти – грибной бульон, не больше. горохова же толкает вытекший желток утреннего солнца чересчур нагло, садясь на перманентный трон и бесстыдно закуривая – не сигарету, правда. собственную судьбу. крепкую и без кнопки. день обещает переползти от статики к динамике, но гору из всего изобилия физики тянет только в раздел электрических явлений. правда, магнитом. провода испытаний второго выпуска перетягивают терпеливый небопоклон, скучно-увлекательные, но до ужаса рутинные. только переступив порог бродячей комнаты, уставшие комедиантки, наглотавшиеся иллюзорных фениксов, и порядком ободравшие себе глотки, расходятся по пристаням, смыкая иллюминаторы очей. ну, почти все. не спится лишь триптиху произведений разных композиторов, объединенных покровами глухоты и очевидной бездарностью – михеевой нотностанной, гороховой мажоритарной, и милас, дирижирующей оркестром сломленных пофазово пальчиков. барби не ведет никогда, но очередная граната родом из точеных скул блядской милас, аксиомно отбрасывает на задний план все математические абсолюты, кидая шарнирно-анемичную куклу в полумрак сначала трахеи коридора, а затем и ксюшиного легкого – комнаты, не задумываясь о дине, храпящей в альвеолах. ксюша холодна, как нева в день восстания декабристов. ну, или же как москва, дискриминирующая романтику петербурга. – чем обязана принцессе барби? – без единой шероховатости. и михеева вскрывает гнойник рта, на пухлые губы выползают то ли карамельные слюни, то ли крупные опарыши, за ними вслед – слова: – милас, милас, милас, ты, ты... да я задыхаюсь, когда смотрю на элементы тебя, не зная даже произношения правильного, не то что формулы или расшифровки. бля, на кожу мою посмотри, м? видишь – битая, колотая, ломанная – ты слышала, что с фарфором аккуратно надо, иначе пизды от мамки получишь, – слезы дрожат вместе со всем оставшимся в михеевой, – в курсе, вообще, что сметану слизывают языком с плеч, что она поддается тому, кого заебало жрать приторные оладушки? похуй, что я прокисла, похуй, что во мне плесень, но скажи – тебя это хоть чуть-чуть возбуждает? хоть на миг от своей ненаглядной наркоманки гороховой отклеися можешь? я ведь тоже нюхаю. и колюсь. и глотаю. так почему, почему ты предпочитаешь моим грибным россыпям промеж ребер ее кокаиново-заляпанную шею-ю-ю? – михеева уже воет, но не вьюжно, и даже не по-вольчьи – фиктивно. – слушай сюда, глупенькая малышка, – ксюша будто на кончиках пуант примы говорит, осанкой театра становясь, – я не знаю, скольким белкам ты позволила вгрызться в свой маленький мозг, но они точно скоординировали между собой работу, и справились со всеми его извилинами поголовно. я попробую вызвать у них несварение, хотя и не особо желаю этого. внимательно слушай, если сумеешь заметить что-то, кроме собственных зефирных королевств. опарышей, кстати, подбери своих, мне они без надобности, – милас сморщилась слегка, но продолжила, – ты просто ищешь начало, эмаль, коренное не в деревьях, а в зубах. думаешь, зубные феи чем-то отличаются от детских зубов, которые собирают? не-а. больше скажу, зубы такие твёрже и искренней. они не берут в рот у каждого встречно-поперечного самовоздвиженца, сумевшего вырвать им раздражающие крылья. а что до гороховой – почему же она, мучает тебя вопрос. что ж, ответ прост: ее героин, кокаин, мефедрон – не разбираюсь в тонкостях хуйни этой – подвенечен. как платье пятнадцатилетней девственницы. девственность под кружевом трусов, но не вдоль исколотых рук. нечто по-другому чистое, желтоватое, суицидально-хрупкое – ее оберегать хочется, анечкой называть, дорожки эти ее порошковые сметать нахуй, – доселе ледовитый голос ксюши наполнился мелкими ромашками, нежными очень, но не менее наглыми, – загородить своим телом, столкнуться с кончиком ее носа, а не с неизбежным концом наркотического опьянения, изолировать от сжатых кулаков мира этого и последующего, в котором таких, как она, устраняют молча. лишь себе оставить, пока не сбежит бесцельно и безжалостно, или не застрелится выношенным вальтером. михеева находилась в крайней стадии истерики – ступоре, глотая диэлектрический воздух. ей хотелось сломать руки специально, чтобы выйти на улицу голой, сахарной и раскрошившейся, с нацарпанной заранее табличкой: 'подайте одной из множества жертв блядской ксении милас, место которой вне цивилизованного общества'. но желания-желаниями, а здесь и сейчас – она тупым взглядом упирается в приоткрытый зевотой рот ксюши – а там отсвечивает бледно-бордовая роза, обтянутая простынью кожи, напоминающая о главенстве плотского цветения под снежно-лишним бельем, а на лепестках кокаин-героин-мефедрон. подвенечный, еб его мать. в котором милас нихуя не смыслит. а горохова за стеной выперла солнце с кровати. ну, и с небесных коленей заодно. аналогично – с ксюшиных. опарыш запутался в фате, тлеющей посреди расковырянной зимы. прецессия веснушек формально невозможна, но отрезки между точек, утопленные в инее, опять соединяются в имя 'ксюша' – картавая вариация, незабывемая. и раскалывется грецким даже беззначимось аксиомы о невозможности точечного скопления веснушек, объединенных органически-беззаконно на полях тетради по химии ученицы десятого класса гороховой анны.