***
Что за говённая трагедия. Это единственное, о чём Варрик может думать. Он сидит у себя в «Висельнике», уставившись на стопку чистых листов, дожидающихся, пока он не начнёт ронять на них слово за словом, слагая из них историю. Трагедии, будь они прокляты, должны иметь смысл, остроумные повороты, судьбоносные откровения, в них должны быть антигерои, обрёкшие самих себя на страдания, а чего в них не должно быть никогда — так это смерти. В особенности такой глупой и бессмысленной. И он ни мгновения не сомневается, что это смерть бессмысленна. Эта идея так явно лежит на поверхности, что почти оскорбительна своей очевидностью — и если бы он увидел такое в работе другого автора, то высмеял бы и выбросил прочь. Это просто не имеет смысла — Варрик смотрит на всё сквозь призму повествования, весь его писательский опыт твердит, что случиться так, как случилось — просто не может! Слишком много сюжетных линий повисло в воздухе, так много ещё не рассказано. Важнейшие линии — о рабстве, о любви, о дружбе — и все их оборвали два воткнутых в спину кинжала. Этот эльф даже не успел толком насладиться по-настоящему счастливой жизнью — так о какой поэтической иронии может идти речь?! Это просто жестоко. Варрик откидывается на спинку стула и пощипывает себя за нос. Ему не нравятся истории вроде этой — приземлённые и короткие, плохо годящиеся для романов, в которых грань между возвышенностью и обыденностью размыта, а читателя охватывает неослабевающая грусть. Тут нет ни добра, ни справедливости — всего лишь законченная история, в которой осталось слишком много ненаписанных глав. Но Варрик всегда остается тем, кто он есть — писателем. Когда у него получается найти нужные слова, он начинает придумывать историю о взлётах и падениях, о страсти, потерях, обо всём том, что оборвалось так рано, — роман, в котором он придаст смысл бессмыслице и превратит эту поистине дерьмовую трагедию в то, чем он хотел бы её видеть — в захватывающую и пронзительную историю любви. И если, пока он пишет, на бумагу будут падать слёзы, то их увидит только Бьянка. Он начинает со слов: Он умер свободным.***
Фенрис опускается на колени, и Хоук падает на колени вслед за ним. Бушующая вокруг битва словно исчезает — Хоук даже не замечает, как убийца валится наземь с болтом между глаз и застывшей навеки торжествующей усмешкой. Сейчас для неё существуют только шум падающих на песок капель, грубое и неровное дыхание Фенриса, и остриё стального кинжала, пробившее кожу над его сердцем. — Фенрис? — зовёт Хоук и сама удивляется тому, как ровно звучит её голос. Над её головой свистит меч, она краем сознания замечает выкрик Авелин, отразившей удар. Хоук даже не может вспомнить, зачем они вообще отправились сюда, на Рваный берег, и кого преследовали — потому что ответы на эти вопросы кажутся ей совершенно неважными. — Фенрис? — повторяет она мягче. Её пальцы застывают у его лица. Ей кажется, что если она сейчас его коснётся, то они оба разлетятся на куски. На этот раз он шевелится. Голова поднимается ровно настолько, чтобы встретиться с ней взглядом, и она видит, как его пальцы на рукояти меча разжимаются, и ладонь бесчувственно соскальзывает на песок рядом с его ногой. — Хоук, — шепчет он. Затем он кашляет и губы окрашиваются кровью.***
Мерриль очень близко знакома со смертью. Большая часть её окружения забывает об этом, даже её друзья — но она не настаивает. Ей нравится иногда бродить вокруг венадаля и притворяться, будто она такая же обычная эльфийка, как и все эльфы вокруг, пусть даже они косо поглядывают на её валласлин и ворчат насчёт веревочного клубка. Но затем наступает черёд других моментов — таких, как этот. Они с Изабелой наконец прорываются сквозь ровные серые потоки ливня и видят, как остальные склонились вокруг Фенриса и Хоук, точно рощица погнутого бурей подлеска, и Мерриль вспоминает, что кровь есть кровь и Фалон’Дин поёт свою песнь смерти, даже когда она этого не хочет. В конце концов, именно Мерриль поджигает погребальный костёр — руки Хоук так сильно трясутся, что она не может держать пламя ровно. С тех пор она каждую неделю, не обращая внимания на погоду, возвращается в этот пустой уголок Рваного берега с отметиной от кострища, приносит с собой столько камней, сколько получится взять, и складывает из них маленький каирн. Конечно, ему не сравниться величественностью с могилами старейшин на Расколотой горе, но зато она в состоянии сложить его своими руками. И, наверное, если Хоук когда-нибудь снова сюда придёт, ей будет приятно увидеть, что кто-то позаботился о сохранении праха её любимого. Убедившись, что новые камни лежат крепко, Мерриль роняет две капли крови прямо на середину каирна — это отпугнёт зверей. Она представляет, как Фенрис хмурится, видя это с той стороны Завесы. Улыбнувшись этой мысли, она на всякий случай машет рукой в знак приветствия. Вдруг он действительно за ней наблюдает? Затем, хоть он и не часть Народа и, скорее всего, не слишком оценит это, она поёт об утенере и о покое, а когда песня заканчивается, нежно кладёт руку на его могилу. — Мы защитим её, — обещает она. — Мы все будем рядом. Когда она приходит в следующий раз, её встречают пробившиеся между камней ростки белых астр.***
— Тихо, тихо… — Не делай этого! Они слишком глубоко, ты убьешь его, если вытащишь! — Оставить их в ране тоже на пользу не пойдёт, Варрик! Их голоса шуршат вокруг Хоук, как капли дождя, и так же мало значат. Её пальцы нерешительно оглаживают спину Фенриса, скользят по бороздкам его доспеха — Хоук пытается осязанием доказать себе то, чему не доверяет зрение. Но как только она дотрагивается до места, где длинные лезвия смыкаются с кожей Фенриса, и слышит тихое шипение — отдёргивает руку. На пальцах что-то алое, горячее и мокрое. Она смотрит, как дождевые капли смешиваются с его кровью, скапливаются в складках её ладони, стекают вниз и падают на песок жирными красными каплями. Кто-то убегает искать Андерса — она не знает, кто именно, да и неважно это — но Фенрис провожает его или её взглядом, пока топот не стихает за холмом. Затем его взгляд останавливается на лице Хоук, и в нём читается такая покорность судьбе, что она едва не задыхается. Она сжимает руками его плечи, растущий страх перекрывает боязнь причинить ему боль. — Не покидай меня, Фенрис, — говорит она. Её большой палец давит ему на ключицу. Он закрывает глаза, и его голос так тих, что она едва может разобрать его ответ: — Постараюсь.***
Как только за ними захлопывается дверь особняка, Изабела срывается с места и устремляется в доки. Здесь ей в любом случае делать нечего. Какая из неё опора для Хоук? Изабелу учили лавировать, ходить галсами и ловить капризные ветра открытого океана — а не переть против них в лоб. Авелин, вот кто сейчас нужен Хоук. Авелин, Варрик, Андерс и вообще кто угодно, кто не лезет с идиотскими попытками утешения, хотя знает, что тут ничем не утешить. Будь проклят этот эльф, умерший прямо у них на глазах, без предупреждения, бесславно и даже без шансов сказать что-то стоящее. Но именно поэтому Изабела сейчас и стоит здесь, в доках. Пусть её корабль не более, чем чёрный силуэт на фоне чёрного неба, но за эти несколько часов она так насмотрелась на кости, пепел и тускло-стальные отмели Рваного берега, что не может дышать. Больше всего на свете она хочет оказаться среди волн открытого моря, чтобы чистый солёный ветер вымыл пропитавший её ржавый запах крови и напомнил, что в мире ещё есть место, которое не несёт на своих парусах печаль. Море, как всегда властно, зовёт её, и Изабела, облокотившись на пустой ящик, думает о горизонте. Она долго стоит там. А когда первые проснувшиеся чайки начинают наполнять светлеющее небо своими криками, Изабела пинает ящик так сильно, что шипит от боли, и отворачивается от корабля. Она понятия не имеет, куда идёт, но за долгое ночное бдение в порту в ней что-то неуловимо меняется, и она не удивится, если окажется в особняке Хоук. В конце концов, кто-то же должен научить её, как противостоять шторму. В этот вечер вдобавок к своей обычной выпивке она велит Корфу налить стакан красного вина. — За отсутствующих друзей, — громко произносит она, поднимая стакан, и отпивает большой глоток, застревающий в её горле, точно ком. Уходя к Хоук, она кладёт соверен на край почти полного стакана. — Держи, это за него, — говорит она Корфу и улыбается.***
Глаза Фенриса закрываются снова и снова. — Помнишь, как мы встретились? — спрашивает Хоук, проводя пальцами по его вискам. Мокрая от дождя кожа Фенриса скользит в её руках — Хоук чувствует, что с какой бы силой не стискивала его тело, ей его не удержать. Колени всё глубже увязают в напитавшемся водой песке. Глаза Фенриса распахиваются и она, сглотнув, заставляет себя улыбнуться. — Ты пробил кулаком грудь какого-то мужика и наорал на меня, даже не поздоровавшись. — Досадно, — произносит он между вздохами, и его губы кривятся в улыбке. Руки по-прежнему безвольно висят по бокам. — Но потом ты стал немного дружелюбнее. Хвала небесам. Всё ещё улыбаясь, он закрывает глаза и роняет голову на плечо Хоук. Она дважды глубоко вздыхает — чтобы успокоиться — и заговаривает снова. — Фенрис, ну же. Открой глаза. Андерс уже на подходе и тебе надо быть бодрячком, ладно? — Какое… заманчивое обещание, — отвечает Фенрис и давится воздухом, когда от смешка в его груди что-то влажно хлюпает. — Хоук… Она наклоняется так, что их лбы соприкасаются. — Побереги силы, — умоляет она, едва понимая, что говорит, и легонько трётся носом о его нос. — Помнишь, как ты швырнул мою книгу в камин? Кстати, ты так и не принёс мне ничего взамен. Фенрис очень мягко выдыхает и произносит: — Прости.***
Андерс понимает, что запутался, но беда в том, что не понимает, почему. Если подумать, то у него нет особых причин горевать: Фенрис — воплощение всего того, против чего он изо всех сил боролся последний десяток лет. Наоборот, ему бы сейчас радоваться, что проклятый эльф наконец полёг в пылу сражения, но всё же… Но всё же… Но всё же он не может найти себе места. Справедливость ворочается в основании черепа и Андерс вздрагивает, отворачиваясь от маленькой девочки и её только что залеченной ноги. Дух тоже встревожен, хотя Андерс сомневается, что Справедливости есть дело до горя Хоук, из которого растёт большая часть его смятения. Он знал, что этот эльф был небезразличен Хоук, хоть и не ожидал, что её привязанность может так легко перенестись на кого-то другого — и всё же, когда он распростёр руки над лежащим на мокром песке неподвижным телом Фенриса в бесплодной попытке сделать хоть что-то, от вида её белого и искажённого лица в его сердце что-то оборвалось. Он знал, что она тепло относится к Фенрису. Он не знал, что она любит его. «Неправда! — грохочет в голове голос Справедливости, хотя Андерс улавливает в голосе духа нотку неуверенности. — Ты скорее вырвал бы свои глаза, чем увидел это!» — Заткнись, — рявкает Андерс, не обращая внимания на удивлённый взгляд отца девочки. Он злится на Справедливость, но не потому что тот ошибается, а потому что тот прав. Андерс видит, как выцветшая от горя Хоук день за днём неподвижно сидит в пустом мавзолее своего особняка, и ему не остается ничего другого, кроме как признать правду. Она любила Фенриса; Фенрис мёртв; и Андерс не может смириться ни с тем, ни с другим. «Недостойная смерть, — выносит вердикт Справедливость. — Несправедливая — от руки подлого противника. Этот воин заслуживал лучшего». — Хоук тоже заслуживает лучшего.***
Она не знает, что толкнуло её задать следующий вопрос. Сострадание, страх или просто болезненное любопытство, но она спрашивает: — Тебе больно? Он долго молчит, словно обдумывает свой ответ. Дождь барабанит по песку, оставляя отметины от капель и тут же сглаживая их новыми, пока они ждут, ждут и ждут Андерса. Наконец, Фенрис произносит: — Да. Затем, уже тише, добавляет: — Нет. Затем делает движение, в котором можно угадать пожимание плечами, и договаривает: — Уже не так больно. Она не произносит вслух то, о чём они оба думают: что если боль стихает, то вместе с ней истаивает и его жизнь.***
Она всегда опаздывает. Иногда чувство вины камнем наваливается на плечи Авелин, особенно когда ей снятся Уэсли, порождения и подземелье под литейными Нижнего города, но она никогда ещё не испытывала такой беспомощности, как в тот день, когда она смотрела на умирающего у её ног Фенриса. Она не помогает с погребальным костром — им занялась Мерриль; и не может рассказать о своём горе — это по части Варрика; и не может, как Андерс, облегчить боль от ран Хоук. Единственное, что она может сделать — подставить подруге своё плечо и помочь ей пройти бесконечно долгий путь до Киркволла, а затем взвалить на себя бремя рассказать обо всём домашним Хоук и убедиться, что та не останется в особняке наедине со своим горем. Потом Авелин возвращается домой и сообщает Доннику, что больше не будет игр в алмазный ромб — и, по неведомой причине, именно на этой глупой мелочи её стойкость разлетается вдребезги. Донник обнимает Авелин ещё до того, как её лицо исказилось в плаче, крепко держит, пока она горько рыдает, оплакивая потерю одного друга и боль другого, об Уэсли, о себе и обо всех, кого ей не удалось спасти. Она плачет и плачет, а потом вытирает глаза и говорит: — Хватит об этом. Она поднимает голову и встречается взглядом с тёплым взглядом Донника. — Я никогда тебя не потеряю, — обещает она ему, и он снова прижимает её к своей груди. Он ничего не обещает в ответ — не хуже её знает, что случившееся сегодня — это зримое доказательство их бренности — и просто целует в губы. Он говорит лишь одно: — Я люблю тебя. В следующие несколько недель Авелин постоянно вспоминает это, видя, как Хоук замыкается в себе и иссыхает, точно виноградная лоза зимой. Ей слишком хорошо знакомо это горе и сковывающий сердце холод, и в то же время она отчётливо понимает, что ничем не сможет растопить этот лёд, пока Хоук сама не потянется к теплу. И вот однажды Авелин, как всегда, открывает дверь в спальню Хоук, чтобы уговорить её спуститься поужинать, и застаёт её сидящей на кровати с закрытым руками лицом. Это необычно — после смерти Фенриса Хоук была молчалива и послушно делала всё, о чём её просили, словно безучастная кукла, и Авелин поначалу даже не знает, что ей делать с этой переменой. Она подходит к Хоук, гадая, что сказать, но прежде, чем ей удаётся выдавить из себя какую-то банальность, Хоук поднимает на Авелин полный отчаяния взгляд, от которого все слова застревают в горле. — Я не знаю, что делать, — произносит, наконец, Хоук, и на памяти Авелин это едва ли не первые слова, которые та произнесла после возвращения с Побережья. Она садится на кровать рядом с ней, матрас прогибается под её весом. — Что ты имеешь в виду? Хоук смотрит в сторону. Сжатые до побелевших костяшек руки лежат на коленях. — Каждое утро, — произносит она, но голос срывается и приходится начинать заново: — Каждое утро я просыпаюсь и… его здесь нет. — О, Хоук… Она всхлипывает при звуке своего имени, и дрожащей рукой прикрывает рот, будто может сдержать рыдание только усилием воли. — И дело в том… Я только сейчас это поняла… Если я проснусь завтра, его всё равно здесь не будет. И послезавтра тоже. И вообще никогда, и я… Я скучаю по нему, Авелин! Хоук сгибается пополам, прижимая ладонь ко рту, плечи сотрясаются так, будто ей не хватает воздуха. — Я так скучаю по нему… — О, Хоук, — повторяет Авелин, тоже плача, и прежде чем успевает остановить себя, тянется к ней и обнимает. Она не знает, как долго они сидят на краю кровати и плачут, но когда они наконец успокаиваются, ей кажется, будто витавшая вокруг них тяжесть растаяла, словно осколок льда под лучами солнца. В наступившей тишине Авелин медленно пропускает между пальцами волосы Хоук, как когда-то делала её мать — и Хоук кладёт голову ей на плечо. — А помнишь, — наконец говорит Авелин, — что ты сказала мне тогда, на корабле? После смерти Уэсли? — Нет. — Ты сказала: «Перестань сдерживать себя и реви, дура!» Хоук поднимает голову, смотрит Авелин в глаза и та видит — робкую, неуверенную, залитую слезами и ещё горькую от боли, но… Улыбку.***
Его голова лежит на плече Хоук. Он слишком слаб, и уже не в силах её держать. Пальцы Хоук гладят влажные волосы на его затылке, пока они не ложатся ровно, точно лириумные отметки на его спине. Его глаза закрыты, как и её — последняя попытка защититься не то от правды, не то от дождя. — Помнишь? — Да. Она скорее угадывает его слова по ощущению дыхания на коже. — Я бы с удовольствием провёл всю оставшуюся жизнь рядом с тобой. — Да. Её рука дрожит на его шее. — Я не думала, что это важно. Он ничего не говорит.***
После того, как она впервые проревелась вместе с Авелин, её заставляют плакать множество мелочей: найденная в шкафу его запасная рубашка, замеченный зеленоглазый эльф на рынке, день, когда она понимает, что его подушка больше не пахнет им. Она долго учится справляться с этими моментами, и ещё дольше заставляет себя выйти из дома, но время идёт, раны затягиваются, и медленно, стежок за стежком, она сшивает лоскутки своей жизни в что-то, похожее на нормальность. Её друзья рядом с ней — невыносимые, настойчивые и бесценные. Изабела учит её смеяться, Варрик помнить, Мерриль дарит ей могилу и делится жизнерадостностью. Андерс напоминает ей, как лечить, Авелин придает стойкости, доказывая своей твёрдостью и решительностью, что пройдёт даже эта боль, что время сгладит зазубренные края, превратив их в что-то более мягкое, пока отчаянье не уступит место покою. Она ещё не восстановилась, пока ещё нет — но уже видит далёкий свет там, где раньше была тьма. Его, пока ещё, слишком мало, чтобы согреться — но Хоук рада, что он вообще существует.***
Однажды она соглашается пойти с остальными к маленькому каирну на Рваном берегу. Мерриль переживает, волнуясь, печалясь и надеясь одновременно, Андерс качает головой, а Варрик и Изабела с ухмылками обмениваются историями о том, как Фенрис проигрывался до гроша во время посиделок за «Порочной добродетелью» в «Висельнике». Авелин идёт рядом, высокая и надёжная, готовая в любой момент подставить плечо — но Хоук считает, что сможет всё выдержать самостоятельно. И, когда они огибают последнюю скалу и подходят к тому месту, где умер Фенрис, её ноги не подгибаются. Остальные замедляют шаг, позволяя ей сделать последние шаги в одиночестве, и Хоук смотрит вниз на груду серых камней, поросших белыми астрами. Затем она опускается на колени, распутывает намотанную на запястье красную ленту и уверенным, но бережным движением повязывает её на стебли астр, растущих у основания могилы. Это не совсем прощание — да и вряд ли она когда-нибудь закроет полностью эту часть своего сердца — но здесь есть конец и начало. И когда Хоук поднимается и отряхивает с колен серебристый песок, она не плачет. Она какое-то время смотрит на каирн, поглаживая кончиками пальцев самый верхний камень, затем поворачивается к друзьям. — Мы можем идти, — говорит она с улыбкой.***
Его лоб горяч — Хоук чувствует жар шеей, но дыхание такое неглубокое и слабое, что она цепенеет, когда не ощущает кожей движение воздуха. Хоук судорожнее гладит пальцами его волосы, теснее прижимает к себе, берет свободной рукой его ладонь и кладёт себе на колени. Его пальцы холодны как лёд. — Тебе больно? — шепчет она. Его голова мотается по её плечу от малейшего движения. — Нет. — Хорошо, — говорит она дрожащим голосом. — Я рада. — Зато ты цела, — произносит Фенрис, и она чувствует, что он улыбается. — Цела и невредима. — Придурок! — выдыхает она, зажмуриваясь, и подставляет лицо дождю. — Я бы предпочла, чтобы был цел ты. Он поворачивается лицом к её шее, и Хоук чувствует, что его улыбка становится шире. Его ледяные пальцы дёргаются под её ладонью, слабо хватая её за запястье и увлекая её руку к груди; там, где слабо и неуверенно бьётся его сердце — песня, подходящая к концу. Сердце стукнуло один раз — сильно. Он говорит: — Я твой!