Занесенный в графу С аккуратностью чисто немецкой, Он на складе лежал Среди обуви взрослой и детской. Его номер по книге: «Три тысячи двести девятый». «Обувь детская. Ношена. Правый ботинок. С заплатой…»
— Сергей Михалков «Детский ботинок»
Саласпилс… Место, где вечное детство. Об этом концлагере ходило много слухов во время Второй Мировой войны. Сюда привозили совсем ещё юных ребят. Привозили и убивали. Нет, не столь же жестокими способами, как, например, в Освенциме. Саласпилс — самый страшный в мире банк крови. Веселых, лучезарных детей держали в неволе, морили голодом и выкачивали из них кровь. Но разве они это заслужили…? Разве они провинились перед судьбой, чтобы подобным их наказать? Нет… Никто из них не был виноват настолько, чтобы попасть сюда. Ни у кого из них на судьбе не было выведено чёрным по белому: «Смерть от недостатка крови» или «Смерть от дизентерии». Они этого не заслужили, даже если не слушались родителей, даже если в школе получали не самые радужные оценки. Это место не для них, не для ребят, что всю жизнь свою ходят с улыбкой на лице. Это место ломает тебя изнутри. Оно пробирается до самых дальних и глубоких чертогов твоей души и оседает там, словно пыль дома на мебели. На дворе 1943 год. Немецкие оккупанты уже несколько лет отлавливали детей и привозили сюда. Пока где-то за высоченными стенами с колючей проволокой идёт самая кровопролитная война, здесь ни для кого нет жизни. В последний год сюда привезли слишком много детей и взрослых. Даже без какого-то разбора. Тут есть и совсем крохи, маленькие, грудные детки. Их отобрали от матерей и перевели к детям. Те кричат по ночам, пока девчушки пытаются их успокоить. Но как им это сделать? Как? Они сами ещё дети совсем. Им нет и десяти. Им бы в куклы играть с подругами дома, а вечером слушать колыбельную из уст матерей. Ленточки выбирать, чтобы косички свои подвязывать, а не детей успокаивать сейчас на собственных руках. Но они не жалуются. У них выбора нет, нет другой жизни. Им уготовано сидеть с маленьким сейчас, а завтра оплакивать его же смерть. Грудные дети уходили на покой в этом лагере слишком быстро. Причины разные назвать можно, но самое главное: дизентерия и голод. Тут никого не кормят, лишь уводят на верную смерть, словно скот на скотобойне. Тэхен попал сюда пару месяцев назад. Это было как раз в то время, когда немцы давали своим заданиям просто поэтически красивые названия. «Волшебная флейта», «Майская гроза», «Серебристая лиса» и одно из самых жестоких — «Зимнее волшебство». Ее проводили против партизан, но в итоге решили заодно поиздеваться над жителями деревни. В тех поселениях после того случая ни осталось ни единого живого дома. Все было сожжено до основания. — В один из зимних дней немцы согнали всех нас на площадь… — рассказывал было Тэхен. — Всех тех, кого раньше не расстреляли… Нас обложили сеном и… — в такие моменты у него на глаза наворачивались слёзы. Он вспоминал своих друзей, родных. Всех тех, кого расстреляли, и всех, кто стоял рядом с ним. Это больно - вспоминать о том, что было. Больно настолько, что хочется кричать и бить стены костяшками собственных пальцев. Но кричать нельзя, ни за что. Могут прийти солдаты и избить дубинками так, что потом и встать будет тяжело. — Мы думали нас сожгут заживо. Так прошло три дня… Что именно было в эти три дня, он никогда не рассказывал. Лишь глотал собственные слёзы и собирался дальше идти выполнять работу, которую ему дали. Он не говорит о «сортировке». Все и так ее прошли. Кого-то отправляли сразу на стол под иглы, а кого-то из-за непригодности, как Тэхена, направляли в специальный отряд. К тем, кто своим же друзьям могилы роет. Туда, где люди своих же друзей хоронят. По началу ещё совсем юный мальчик вырывался и кричал о несправедливости. Он не понимал, как можно хоронить своих же друзей в этой проклятой земле. За это его избивали жестоко. Так, что казалось места живого нет на всем хрупком теле. Спустя время он просто смирился, получать за неповиновение больше не хотелось. Он шёл и рыл могилы для тех, кого хотел сберечь. Он был самым старшим из тех ребят, что привозили сюда. Он всеми клеточками кожи ощущал ответственность за них. За ребят, что каждое утро тряслись от страха перед человеком в белом халате, что так педантично раскладывал свои медицинские инструменты. Он молчал, когда врачи-изверги заставляли детишек лечь и вытянуть руки. Он молчал когда из них выкачивали кровь, молчал когда непокорных насильно привязывали к кроватям. Обессиленные дети… Те, кого не кормили… Те, из кого выкачивали все до последнего… Тех, кто выглядел уже умирающим Тэхен выносил по приказу из барака, чтобы сжечь в лагерной печи или убить и бросить в общую канаву. Остальных оставляли, чтобы выкачивать снова и снова. Так по кругу. Не трогают только тех, кто непригоден. Иногда сюда привозят новых детей. Совсем молоденьких, маленьких мальчиков и девочек. Отрывают их от матерей и на «сортировку». В такие моменты Тэхен всегда где-то рядом. Смотрит и подмечает для себя какие-то детали. Узнаёт их номер, который теперь вместо имени. Его, к слову, восемьсот семьдесят девятый. Для фрицев у него нет ни имени, ни прошлого. В один из таких дней к ним попал его земляк. Мальчишка чуть младше его самого. Такой малыш, с большими глазами от шока. Он так кричал, словно прощался с матерью, так рыдал, что бедное тэхеново сердце кровью обливалось. В барак тот придет с пустыми глазами. Ему бы не здесь находиться, не видеть бы ему того ужаса, что происходит с детьми. На груди красной нитью вышитый номер три тысячи двести девятый. Откуда такие числа появились в лагере восемьсот семьдесят девятый не понимал. За все то время, что он здесь провёл таких чисел никогда не видел. — Warum den Mund aufmachen? Mach dich schnell an die Arbeit * — слышит он прежде, чем получить винтовкой в поясницу. Он знает, что это значит. Выучил, жизнь научила. Такими же ударами прикладом куда попадётся выгравированы эти фразы. Если говорить о примерном переводе, то все просто « Прекращай бездельничать, за работу». И он идет дальше работать, встает с земли весь грязный, чумазый, берет лопату в руки и продолжает копать могилы. Для тех, кого завтра уже не станет, для тех, кого сегодня привезли. Может быть даже для себя, потому что он не знает когда умрет. Их не кормили никогда в этом адском месте. Он уже несколько недель не видел ничего кроме воды. По рассказам мальчиков их никогда не кормили. Лишь грязным способом забирали все без остатка, не давая времени на восстановление. Хотя, о каком восстановлении может идти речь, если нет еды, нет нормального сна. Поэтому тут никто долго не задерживается, поэтому нужно так много могильных ям, куда потом надо складывать пластами ребят, которым нет и десяти лет. А как же больно смотреть на то, как фрицы скидывают грудных детей в такие ямы. Этих малышей, что еще жизни не видели, что не говорят даже «мама», а если и говорят, то девочкам, которым их отдают на воспитание. Им бы к матери в объятия, чтобы звучал звонкий, чистый смех. Хотя, о каком смехе может быть речь… Тэхен практически не помнит ничего из того, что могло бы заставить улыбаться. Он держит маску на лице только когда солдат нет рядом, когда рядом только детишки. Улыбается им как может, через силу, переступая через те эмоции, которые накопились за день. Он старается сделать так, чтобы хотя бы кто-нибудь улыбнулся вместе с ним. Рассказывает истории которые помнит из далекого прошлого и тихонько качает на руках какого-нибудь малыша, чтобы дать девочке отдохнуть. У самого глаза предательски закрываются от усталости, сил уже ни на что не хватает, а иногда кажется, словно руки совсем опустились, но он работает дальше. Не останавливается ни на секунду, ни на мгновение, потому что не будешь работать — будешь получать десять ударов плетью ежедневно, в случае если работа совсем плохая — расстанешься с жизнью навсегда. Так не стало его приятеля. Мальчика, которому было всего шесть лет, на рубахе которого порядковый номер четыреста сорок девятый… Его, юного телом и душой, повесили на центральной площади с гадким смехом, срывающимся с уст. Привели туда с мешком на голове, провели в центр, пока остальные смотрели. Никто из детишек не понимал, что сейчас будет, пока не увидел безвольное тело, что содрогалось недолго, а потом замерло, пока фрицы смеялись. Этот смех ему теперь в кошмарах снится, каждый раз. Ещё ему снится девчушка с кудрявой шевелюрой, которую со скуки расстрелял комендант. А может не скуки? Может просто потому что у этого черта настроение поганое? Тэхену не понять этого. Даже размышления перед сном не помогают осознать зачем все это бесчинство происходит сейчас вокруг. Он задумывается об этом даже сейчас, возвращая лопату солдату. Порядковый номер его уже не красного цвета. Оно покрылось слоем пыли, превращая все в серость, его, к слову, тоже. Этот мальчишка осунулся и похудел килограммов на десять, одежда на нем сейчас уж висит. Он завтра снова подвяжет ее бечевкой или чем придется, потому что другой нет. А сейчас просто возвращается в барак. А тут вон и новенькие, они выделяются. Еще не такие худые, как те, кто уже давным-давно понял — спасения не будет. Они уж устали, совсем обессилены. Мечтают о покое и теплой кровати. Сейчас спят на голых нарах в той одежде что выдали, такой…полосатой…синяя... в белую полоску… Она не греет от слова совсем, даже зимой в лютые холода… Зимой умирает намного больше ребят, нужно больше могил… Кто-то от лютого холода, кто-то из-за болезней… Этот лагерь не щадит никого… Прежде чем войти в переполненный барак, тот снова натягивает улыбку на лицо. Снова вспоминает сказки, которые ему рассказывала покойная мать… Надо что-то новое детям рассказать, чтобы хоть как-то облегчить ношу, чтобы скрасить и без того бесцветное настоящее. Открывая перед собой дверь, он подмечает, что кто-то уже давно отдыхает где-то в уголке, пару девочек сидят с детишками на руках вдоль стеночки и тихонько им что-то говорят. Пытаются убаюкать. Запах — вот что встречает мальчишку первым делом… Они в этой же комнате справляют нужду, куда придется. Выхода другого нет. Им никто не предоставил другого места, кроме этого, о чем может быть речь… Никто и не будет их из-за этого ругать, потому что все и так понятно… Ругань начнется лишь утром, когда придут медики, а пока тут тихо и спокойно. Он сам подходит к шестьсот сорок восемь и забирает ребеночка, что без номера ходит. Тот уж совсем больной, и Тэхен понимает, что это значит. Завтра снова смотреть, как фашисты скидывают хрупкое детское тельце, словно мусор в сточную канаву. Он садится рядом с ней и начинает свой рассказ. Светлый, веселый, добрый. Улыбается так, словно они на воле, пока на душе открываются старые раны. Возле него собираются детки, что с упоением слушают бархатный голос. И он замечает мальчишку. Того, чей порядковый номер три тысячи двести девятый. Один взгляд на него и на душе тепло и уют, словно он дома с мамой и папой. Это странное чувство внутри ребенка со взглядом взрослого. Три тысячи двести девятый… Номер, который показывает судьбу… Только Тэхену, тому, кто просто наблюдает… Тех, у кого номер больше тысячи используют безжалостно, грязно. У мальчика этого с глазами большими, по-детски наивными, кровь выкачают… Может, завтра, а может через неделю… Всю до последней капли… От этого губы сжимаются в тонкую нить, от несправедливости. Этот мальчик лишь немного помладше, может на года четыре, а может и пять. Ему всего девять от силы, а он вот здесь, рядом, с ним. В чертовом месте, где солнца не видно и небо всегда чернее тучи. Он в восемьсот семьдесят девятом вызывает те чувства, что раньше были не изведаны, такие теплые, нежные трепетные. Он словно весь мир в глазах видит этих и прикоснуться к нему так спешит. Он оставляет ребенка девчонке и с места встает, так медленно, но все с той же улыбкой. Садится рядом и так по родному чужое тельце к себе прижимает, по спинке гладит, хочет успокоить. — Как зовут тебя, милый? — срывается с уст едва слышно. — Я Тэхен, восемьсот семьдесят девятый. Здесь самый старший из всех. — Зачем нас сюда привели… — лишь слышно в ответ. Вопрос, что скрывался так долго в душе. Тэхен понимает его, так хорошо. Ведь сам задавался подобным вопросом. Он не знает ответа, не знает ничего об этом… Даже не не знает… Не хочет произносить вслух то, что и так очевидно. Слишком больно рушить чужие ожидания и детские мечты. Лишь вновь обнимает и горько смеется. — Я большой… Я правда большой и знать все хочу непременно… — Ты здесь… — и голос дрожит, предает. — для сбора крови… Свет в чужих глазах заметно пропадает. Тэхен до боли кусает собственные губы, потому что не смог уберечь чужое детство, свое уж не жалко. Оно больше не теплится в его душе, не горит тем огнем, что раньше. — Я не смогу… — Тебя…заставят, как и других… Привяжут к столу тугими ремнями, сделают больно… Лучше не противиться, не дергаться, терпеть… — Но я… — Нет, не сможешь… Сопротивление лишь погубит, не больше ни меньше… Я тут уж знаю про все, пытаюсь помочь. — Тэхен руками своими за плечи держит и смотрит в глаза. — Я видел многое, слышал всякое. Верь мне. Я зла тебе не желаю от слова совсем, три тысячи двести… — Чонгук я, Чонгук… Мне цифры эти противны совсем. — Чонгук, миленький мой, мальчик, твой номер спасенье твое… Уж поверь… — Да разве спасенье ? — глаза уж блестят от влаги. — Спасенье… Тебя не убьют в первый день… — Это лишь пытка… — Я знаю, ребенок, — и обнимает так крепко, давая всем чувствам пробраться наружу. Давая оплакать свою же судьбу. — А ты? — Я не годен для этого, болен… Мне суждено всем рыть тут могилы… — звучит так тихо, что слышит лишь он. И все, больше ни слова не сказано. Ни звука не издано. Они так и сидят в тишине. Все спать уж ложатся, боясь рассвета и человека в белом халате. Наутро Чонгука все же привяжут, будут колоть пока кровь не пойдет. Он плакать будет и резать сердце мальчишке восемьсот семьдесят девятому. Потом тот как и вчера подойдет, прижмет к себе и чмокнет нежно. Он успокоить его так хочет, что сил нет. Не может по-другому, боль забрать себе не может. Лишь наблюдает с другого конца за тем, как их всех колют. Потом вновь идет на работу, лопатой большой вырывая могилки. Их уже больше чем раньше, раза в два, чтобы детей побольше вместилось. А вечером Тэхен снова будет рассказывать истории, и качать малыша на руках, только вот ему есть кому улыбаться. Мальчишке под номером три тысячи двести девятый. Так каждый день, без остановки. Словно по адскому кругу бродят они. Шаг влево расстрел, шаг вправо газы. Идут по тонкой ниточке их несчастной судьбы. Но нет, у них не всегда так грустно и жутко. В один из дней им помогли. В тот солнечный день, что странно, партизаны им дали немного еды. Они все поровну поделили и съели. Смаковали каждый кусочек того, чего не было так давно. Это длилось неделю, может и дольше, но в эти дни все так улыбались. Счастья было даже больше чем нужно. Тэхен тогда впервые расплакался. Положил голову на плечо к Чонгуку и заревел. От счастья, конечно, потому что все сыты. Да там немного в детских руках. Но у них есть еда, на улице стало теплее и им теплее в бараке своем. Три тысячи двести девятый больше не вырывается утром. Покорно лежит и ждет участи неизбежной. Он терпит, сжимая маленькие кулачки, а взглядом ищет восемьсот семьдесят девятого. Ждет, когда тот обнимет как обычно и прошепчет, что он молодец. Что стерпел, что вынес все это. А потом, как и прежде, словно по традиции чмокнет в макушку и уйдет работать. Чонгук помогать начнет всем девчушкам. Будет с ними с младенцами сидеть. Вспомнит те песенки, что пела бабушка перед сном и повторит их совсем неумело. Даже тут найдет счастье в чужих объятиях и будет беречь их до последнего вздоха в собственной памяти, что близко уж совсем. Что словно туча надвигается стремительно. В тот вечер они с Тэхеном лежали на нарах. Мечтали, общались и тихонько смеялись. — Я маме тогда в огороде помогал, прежде чем сюда попасть… — начнет было младший. — Меня забрали насильно, но я вырывался. Пытался спастись из их лап каждую секунду. Я плакал… Да, плакал. Был слабым, чего не хотел, но не получалось. — Тише мальчик, не плачь, оно того не стоит — Тэхен гладит того по спине и смотрит в упор. Он снова наблюдает, снова подмечает, все видит. И слезы, что в этих бездонных глазах затаились. — Они маму мою… — и вздыхает так тяжко, что кажется, слышали все. — расстреляли безбожно… я видел это…я помню… — Не стоит, не надо, не вороши. Это больно, я знаю… — Нет, стой! Я сам, я хочу, мне это нужно… — кричит было он. — Я видел, как она умирает на грядках тех. Чонгук ощущает, как руки чужие обнимают крепко. Он чувствует как губы родные целуют лицо, щеки, лоб. К губам не притрагиваются. Не посмеют. Он тянется сам с поцелуем в ответ. С таким трепетом к ним прикасается, но тут же дергается и отстраняется. Ему хватило. Он тонет в чужой любви. Слушает всегда внимательно и ждет с волнением в груди. Каждый вечер ждет. Боится, что тот не вернется, умрет. Что потом ему ребята помладше расскажут о новости этой. Тогда весь мир уйдет из-под ног. Ему не хочется слышать об этом, нет! Он хочет любить! Быть любимым в ответ! Ему всего девять… Скоро десять… Да, он ребенок… Но любит так трепетно, чисто… В этом прогнившем месте… В Саласпилсе мерзком. Нашел для себя отдушину жизни. И завтра он снова ляжет, как прикажут. Будет терпеть сквозь боль и холод. Тэхена рядом не будет, в то время. Его направят работать снова. Сегодня ночью он видит чужие глаза в последний раз… Завтра утром его, как и многих, поманят пальцем в место диковинное. Он будет думать о том, как расскажет мальчишке с номером восемьсот семьдесят девять о том, что увидел. Он не знал куда идет… Его просто поманили, привели, раздели… Сказали так надо… Заперли в комнатке этой… Он не знает немецкий, не смог убежать прежде, чем почуял неладное… На комнатке этой висела табличка, что в переводе гласила «Душегубка». Он и не смог бы понять, что это значит. Душегубка лишь камера с едким, химическим газом, что жизнь твою забирает быстро. Газовая камера еще никому не оставляла шанса. Такие, как он, не вернутся больше в барак. Зачем так жестоко? Все просто… Детей слишком много. Они не умирают так быстро, как фрицам хотелось бы. Их выносят оттуда зелеными…мертвыми… Одежду убитых считают и записывают все в журналы… Им так захотелось… Лишить детей жизни в этом проклятом мире… Они им мешались, их негде разместить… Тэхен в это время вновь работает на территории. Вновь копает, как и обычно. Его руки безбожно устали, под весом лопаты с землей. Ему принесут новых мертвых ребят так скоро, но, увидев их, услышат все вой… Он увидит Чонгука среди детишек и бросит все то, чем занят был. Его ноги сами понесут тело к родному, любимому, маленькому… Внутри пустоты послышится звон… Тот падет на колени рядом с телом родным и слезы безбожно и нагло покатятся по щекам. Он имя его будет кричать на весь лагерь, поверьте, рыдать будет так, как никогда прежде. Он не смог… не смог уберечь солнышко это… — Schneller! Begraben! — услышит он, словно сквозь толщу воды. Не сможет он встать, оторваться не сможет! Им не понять, как ему больно сейчас. В его руках бездыханное тело, где жизнь угасла совсем. С его уст, словно молитва, срывается тихо чужое имя. По щекам слезы, он не встает. Жизнь ему не так уж теперь и дорога. Тэхена трясет от истерики и от обиды, за счастье свое, что спит вечным сном. Он не хотел такого исхода, не для него. Не верит увиденному даже сейчас, пока тело родное к себе прижимает. Он и не знает, что немец гадкий, нацелился теперь на него. Винтовку свою приготовил и ждет. А гадкий смех будет последним, что услышит Тэхен. Он упадет мешком на землю, издав последний вскрик боли. Той, что так давно сидела внутри него и что так больно терзала душу. Их похоронят вместе, друг на друге. В той могиле, что вырыл Тэхен. Они уже не увидят того, как других детей спасут ровно через год. Весь лагерь сожгут перед приходом советских войск. На дворе будет одна тысяча девятьсот сорок четвертый год. Кого-то из этих детей убьют прежде, чем придут те войска, кого-то переведут в новое место, где опять все будет идти по кругу. По адскому кругу для детей войны. Их запомнят, как вечно молодых ребят под номером восемьсот семьдесят девять и три тысячи двести девятый.Как попал он сюда, в этот склад, В этот список проклятый, Под порядковый номер «Три тысячи двести девятый»?
— Сергей Михалков «Детский ботинок»