Мой пленник

Я и считать-то до стольки не умею, сколько уж длится эта распроклятая война. Правда, мы-то с барином туточки только второй год и пороху, по его словам, еще и не нюхали. Хотя это он зазря говорит, барин мой, Алексей Митрофаныч: его батюшка, Митрофан Степаныч, меня еще мальчишкой безусым на охоту с собою брали прислуживать, так что запах-то пороха мне хорошо знаком. Но, может, у татар этих проклятых другой какой порох? Может, и впрямь иначе как пахнет? Вот того не знаю я. Не видал я еще ни одного татарина-то вблизи. Под стены крепостные подходили бывало, только я в то время ядра катал, некогда мне особо было «пейзазами» любоваться. Да, долго длится война. И, верно, еще дольше продлится: уж больно горцы народ упрямый – не хотят под Русь нашу матушку прогибаться. Верно, и состарюсь я туточки. А ведь мне лишь двадцатый годок минул. Почитай на пять лет моложе барина своего. Два года назад померла мамка моя (суровая зима больно выдалась, простыла касатка да и не сдюжала хворь гадскую). А Алексей Митрофаныч прибыл в то время домой на побывку. Случилось ему как раз с охоты возвращаться, да и увидал поминальную службу. Зашел в храм, лоб перекрестил, на меня глянул искоса. А на следующий день приказчик Ермолай Авдотьевич зашел ко мне в избу да и велел с барином на Кавказ собираться. Уж потом, из разговоров барина с приятелями своими за чаркою, узнал я, что это сам Ермолай Авдотьевич и просил забрать меня, чтоб, мол, пристроить меня, сиротинушку. Только усмехнуться мне и оставалось: не за меня старый черт переживал, избу просто давно уж мою заприметил, вот и нашел повод выслать меня в солдаты. Впрочем, мне и в солдатах не тяжко. Муштры особой мне нету, потому как я при барине больше. Война тоже, Бог миловал, стороной обходит. Пару раз только выезжал за пределы крепости барин, в город там обоз сопроводить али к друзьям в крепость соседнюю. А так сидим себе «в глубоком тылу», как комендант здешний кажет. И служба вся моя военная в чистке сапог господских заключается. Да в подаче ядер пушечных когда никогда. А так: чистка, готовка, уборка. Лошадь еще барин выгулять иногда дозволяет. Так и живу. Жду, когда ж война эта кончится. Объезжать Воронка барин мне только вокруг крепостных стен разрешал. Сделал круг и назад, под защиту стен крепких. И так мне этот круг на второй год обрыд уже, что и не в сказке сказать, ни пером тем пресловутым описать-то. Уж каждую выбоенку знаю туточки, каждую трещинку в земле. И благо б – земля была б русская! Родная бы земля! А то лишь щебень ихний. И всё иное – и цвет, и запах. Трава – и та не такая! Не дышится мне тут вольно. И глаза всё на юг глядят, где-то там моя деревенька? В тот раз не доехал я круг. Показалося мне (будто нечистая сила навет какой наслала), что в роще неподалеку яблоня зацвела. Ей-же-ей, будто воочию ее там увидал, даром, что до рощи-то версты две почитай с гаком. Алексей Митрофаныч сам вчерась жалился, как яблочек-то хочет. «Да яблочной наливки хорошо бы», – с усмешкой добавил. Может, оттого и мерещатся мне яблони, что барин некстати так напомнил о родных краях? Только нету уж сил терпеть чужбину эту. И точно бес меня попутал, да и поворотил я Воронка к рощице. Не доехал: встал Воронок, как каменный. До рощи уж рукой подать, а конь стоит, не шелохнется. Тут и меня опаска пробрала, будто кто пером мокрым по хребту провел. Стал я назад коня поворачивать – тут-то и налетели они, ироды проклятые. Семеро татар конных, при шашках да с ружьями. Летят, улюлюкают. А при мне из оружия-то одна лишь тряпица для чистки сапог барских, да и та вся в дырках. Вот только не лыком я шитый, а уж коли напуганный (а испугался я тогда знатно, офицеры своими байками про зверства татарские кого хошь до родимчика доведут), то и вовсе мне сладу нет. Исхитрился я на полном скаку камень с земли подхватить, как нам, дворовой голытьбе, Митька-казачок показывал. Заложил тот камень в тряпицу и ну крутить ее, как пращу. Дед Захар у нас в деревне так на кролика ходил, с двадцати шагов ему в глаз попадал, а я в плечо лишь угодил. Но угодил хорошо: не удержался в седле, свалился татарин с конячки своей. Ну, думаю, так дело делать можно, подберу сейчас еще один камень, а там уж крепость… Тут-то Воронка подо мной и подстрелили. Брякнулся он оземь, еще и меня придавил. Я и сам затылком треснулся хорошо, а всё ж сильней любой боли всколыхнулся во мне страх за лошадку: ведь барин-то прибьет за Воронка, живьем запорет. Хоть я ему десятерых татар взамен принеси – не миновать мне расплаты. И так мне от этих мыслей горько стало, что и не заметил почти, как татары на меня навалилися всем скопом. Дернулся я пару раз, да и схлопотал прикладом по башке своей непутевой. *** Резо был как раз в том возрасте, когда тело способно на самые безрассудные поступки, и отчасти именно от того, что юношеский разум еще не научился разделять безрассудство и отвагу. Мир казался юному горцу четким и понятным, как его родные горы с их гордыми прекрасными вершинами. Есть черное и белое. Друзья и враги. Свои всегда смелы и отважны. Враги – никчемны и подлы. Все. Исключений тут быть не может. Вот потому-то русский пленник и вызывал у Резо такую жгучую, в принципе никому ненужную, ненависть. Как смел он, безоружный, ранить дядю Рустама? Как хватает ему наглости так гордо сидеть впереди него в седле, несмотря на раны? Отчего не скулит он от ужаса? Он ведь враг. Поверженный враг. Поверженным врагам полагается быть жалкими. Они обязаны ныть и повизгивать от ужаса. И на него, своего господина, от одного слова которого зависит теперь вся жизнь его, пленник обязан смотреть, что на свои иконы. Русский не смотрел. Вовсе. Весь день, пока вез его перед собою Резо, пленник предпочитал не замечать нового хозяина. А если и отрывал взгляд синих глаз от пыльной дороги, то глядел на Резо спокойно, чуть хмуро, но даже как-то без ненависти. Нет, совсем не так полагается пленникам смотреть на своих господ! Этот взгляд, слишком достойный, чтобы принадлежать какому-то русскому, смущал и бесил Резо. Не раз и не два успел пожалеть юный горец, что не пристрелил русского вместо коня. Эх, какого жеребца пришлось ему загубить! И всё из-за этого вот… Впрочем, достойных названий для пленника не находилось. Для знания подходящих слов Резо, видимо, тоже был слишком юн. Но молод иль нет – это уж не имеет никакого значения. Это благодаря его выстрелу удалось схватить этого… выскочку! Значит, по праву и владеет им он. Он взял его в честном бою. Как и положено джигиту. Его первый военный трофей. Конечно, трофей, скажем честно, так себе. Лучше б и впрямь взял себе жеребца. Ну да ладно, в следующий раз Резо возьмет добычу получше, а пока и этот сойдет. Хорошего выкупа за него, пожалуй, не взять: шинелька на нем хоть и офицерская, да больно поношенная и будто с чужого плеча. Да и руки, как для благородного, уж больно мозолистые. Ну да ладно, еще раз утешил себя Резо, на худой конец продаст его старику Хаджи-Мурату. С тех пор как сын его перекинулся к русским, старик будто сбрендил. Нехорошо, конечно, так говорить о старших, но куда ж от правды-то деться? Хаджи-Мурат слишком стар, чтоб идти самому бить русских. Но Хаджи-Мурат слишком умен, чтоб позволить ненависти бурлить внутри, не находя выхода. Он придумал выкупать пленных русских, которые сами себя выкупить не могут – и запарывать их насмерть. Резо снова окинул пленника внимательным взглядом: да, такой понравится Хаджи-Мурату – слишком гордый. И молодой. Сын Хаджи-Мурата тоже еще молодой. Старику эта схожесть будет приятна. Мысли о том, что сидящий перед ним парень через неделю-другую может превратиться в кусок истерзанного мяса, не смущали Резо. Русский, конечно, вел себя достойно: мужественно отбивался, дрался до последнего, не голосил, как овца на заклании, и вообще держался по-своему гордо. Наверно, он заслуживает достойной смерти. А не кровавой казни от рук обезумевшего старика. Но русский – враг. А Хаджи-Мурат – свой. И Резо предпочитал не задумываться правильно ли он поступает. Если много думать – всегда появляются сомнения. А сомнения – это плохо. И глупо. В конце концов, всё ведь и так ясно: есть черное и белое; друзья и враги; свои всегда смелы и отважны; враги – никчемны и подлы. А что русский немного не вписался в эту схему – так сам виноват. А Резо это смущать не должно. Да и неясно еще ничего со стариком, может, русский еще и откупится. Татары ехали долго. И всё молчали дорогой. Сперва торопились, опасаясь погони, но, убедившись, что русские своего выручать не торопятся, ехать стали смирнее. А на ночь и вовсе решили устроить привал. Для ночевки выбрали заброшенный аул. Лет десять назад русские вырезали его подчистую, с тех пор здесь никто не селился. Но для ночевки сгодится, сказал дядя Мурат, и первым стал раскладывать лагерь. Пленника же по молчаливому соглашению препоручили заботам Резо. Впрочем, никакой заботы Резо проявлять не собирался. Затащил на один из задних дворов да и прикрутил к горбатой чинаре. Усмехнулся зло: до чего ж похожи. И пленнику, и дереву порядком досталось от жизни, стоят оба надломленные, почерневшая от старых пожаров кора цветом с синяками схожа, кровь-смола по всему стволу-лицу позапекалася – а туда же, всё к небу тянутся, надеются на что-то. Сплюнул Резо с досады да и пошел к родичам, помогать костер раскладывать. Меж тем дядя Ибрагим разложил снедь, дядя Мурат достал тулук (1) с вином. Татары оживились, разговорились. Зашел разговор и о пленнике. Со всех сторон на Резо понеслось «хорош урус» и «вах, джигит». Даже Абдул потирал раненое плечо, довольно посмеиваясь. Все поздравляли Резо с удачной добычей. «Такого воина взял», – восхищенно хлопнул Резо по плечу дядя Мурат. «Ну, еще не взял, – вдруг хитро подмигнул ему дядя Ибрагим, посмеиваясь в черную бороду. – Ну да ничего, еще вся ночь впереди. И на нас времени хватит». От слов этих у Резо похолодело всё внутри. О таком он почему-то и не думал вовсе. Хотя, конечно, чего-то подобного стоило ждать: они в пути уж вторую неделю и еще как минимум неделю будут возвращаться домой. Если только дядя Мурат не решит продлить их «охоту». Всё это время без женщин. А кто и дольше. Вот у Абдулы, к примеру, и жену, и двухлетнюю дочку затоптал лошадью русский офицер. Уж, почитай, пять лет прошло, но краски жизни так и не вернулись к Абдуле, даже медная борода как-то поржавела враз да так и осталась висеть тусклою паклей. Так и не взял себе новой жены Абдула, не завел других детей. А ведь он еще молодой, и, наверно, ему тоже охота порою… ну, того, что всем настоящим мужчинам охота. Вон, и у дяди Мурата глаза загорелись, и у дяди Ибрагима взгляд замаслился, да и остальные явно не прочь. А коль женщины под рукою нету – так ведь и пленник на что-то сгодится? Не за просто ж так его кормить? Одевать? За охрану опять же беспокоиться… Когда еще тот выкуп придет! И придет ли… А корми его уже сейчас. И рану ему обработай. И на лошади своей вези. А вдруг русский патруль? А на лошади два седока? Рискуй из-за него жизнью своей. Да, определенно, польза от пленника быть просто обязана. И обязана быть прямо сейчас. «Польза» и «попользовать» – даже звучит похоже, правда? – Ну, мальчик мой, пленник по праву твой – тебе и первым быть, – и дядя Мурат снова хлопнул Резо по плечу. Внутренний холод сменился жаром. Обжег низ живота. Затем, подобно лаве, устремился вверх, к горлу. Опалил еще безбородые щеки. А чтоб скрыть загоревшийся взгляд пришлось опустить глаза долу. Ни перед кем никогда не склонялся Резо – но заставил его склонить голову русский пленник. Еще сильней возненавидел он за это русского. И еще сильнее от ненависти запылал внутри жаркий огонь желания. К месту, где оставил пленника, шел Резо сам не свой. Голова плыла, как в тумане, а чресла горели, будто в огне. Неужто дядья и впрямь позволили ему вперед себя взобраться на эту «вершину»? Неужто и впрямь будет у него сегодня не просто ласка ручная, как было у него уже с друзьями некоторыми – а по-настоящему, по-взрослому всё? И сегодня он наконец-то поймет, каково это, быть настоящим мужчиной. А пленник русский настоящим мужчиною быть перестанет. От этой внезапной мысли Резо встал, как вкопанный. Он не жалел пленника, нет. Он враг. Он попался. Он сам виноват. К тому же в глубине души Резо отлично понимал, что просто физически не способен сейчас отказаться от наслаждения, столь близкого и реального, как никогда еще до этого. Русский лежит сейчас там, уже почти готовый, а Резо развернется и гордо пойдет ночевать со своею рукою?! Нет, о таком и речи быть не может. Он сегодня пристроит своего «жеребчика» в дело, и дело это решенное. И он будет первым. Ну какой же мужчина не мечтает быть первым? «Вот, – понял вдруг Резо, – вот в чем загвоздка случилась». Он не просто рад быть первым – он хочет быть и единственным. Каким бы плохоньким не был его пленник, невзрачным да в старой шинели, но это его пленник! Может, дырка у него и не ахти, то Резо еще неведомо, но пустить эту дырку по кругу? Превратить свой первый «сосуд наслаждения» в обычное «отхожее место» на всех? Резо нахмурился и принялся нервно кусать себе губы. Что-то надо придумать. Может, он и ведет себя как маленький мальчик, не желающий делиться новой игрушкой, и оно, конечно, нехорошо и по отношению к дядьям даже нечестно – но только Резо так хочется. А раз ему так хочется, то так всё и будет. Ну что ж, как говорит отец: «Не бывает неразрешимых проблем – бывают неприятные решения». Решение Резо придумал неприятное, но ему хотелось верить, что верное. И юный горец решительно зашагал вперед. Пленник не спал. То ли предчувствовал чего, то ли раны болели, а, может, и просто от голода. Он, видно, пытался перегрызть веревки зубами, да только исцарапал себе рот в кровь: в веревки были вплетены стальные нити. Резо недобро усмехнулся: ничего, скоро крови будет гораздо больше. Уж он позаботится, чтоб после его «ласк» ни у одного нормального мужчины на этого «джигита» больше не встало, чтоб если тот и вызывал какое желание, так только поплакать над его судьбою. Начал Резо незамысловато – ударом в живот. Ну, может, оно и банально, только чего его колесо-то изобретать, не экзамен ведь в университете сдает. Русский согнулся пополам, закашлялся. Но смолчал. Наверно, чего-то подобного ждал с самого начала. Ну что ж, дождался. Резо вытянул из-за пояса камчу (2). Защелкали удары. Бил Резо остервенело, не разбирая куда попадет, по спине ли, по лицу. Бил, стараясь унять свою ненависть к русскому, выбив из него хоть вскрик, а из себя – сомнения. Но русский молчал. То ли били его не впервой (кто их там разберет, этих русских, может, у них избиения – любимая народная забава), то ли больно луженая кожа у него оказалась, только рука у Резо устала раньше, чем пленник позволил себе проявить слабость криком. Горец хотел уже было отшвырнуть бесполезную плетку вон, но тут взгляд его зацепился за рукоять. А и впрямь, увлекся он что-то с прелюдией, не совсем по назначения камчу-то использовал. Резо медленно опустился на колени. Потянул пленника на себя, заводя его ноги себе за спину. Ухмыльнулся: да, поза что надо, почти как с девой. В лунном свете блеснул булатный кинжал, отцовский подарок на шестнадцатилетие. В глазах пленника тоже что-то блеснуло: то ли отблеск стали, то ли случайная слеза при мысли о близкой кончине. Пленник и впрямь подумал, что сейчас умрет: запрокинул голову, прикрыл обреченно глаза. Резо опять усмехнулся. Э нет, так просто ты у меня не отделаешься. Вместо горла кинжал вспорол ткань штанов. Пленник удивленно вскинулся, замычал даже что-то непонятное. Резо злобно двинул ему в скулу, чтоб не отвлекал. Стащил штаны, смотал валиком, подсунул русскому под зад. Подумал, плюнул на рукоять, хорошо так, в сердцах плюнул. И вставил. Сразу по самый набалдашник. Русский взвыл. Да так жалобно, что Резо даже вздрогнул. А затем испуганно кинулся затыкать ему рот. Если услышат этот «концерт» у костра, то еще придут его учить с пленными обращаться. Нет-нет, рано еще. У пленника еще вид слишком уж presentable (3), как в салонах говаривают. Может, русский решил наконец посопротивляться, а, может, просто от боли не соображал ничего – только укусил он Резо пребольно. Тут уж взвыл горец. В ярости не рассчитал малость силы и одним ударом выбил из пленника сознание. Распластался тот по земле тряпичною куклою, делай с ним что хочешь. Ну, Резо подолбил его слегка рукоятью, чтоб ему самому полегче было, и понял: всё, нет больше мочи терпеть, если прямо сейчас не вставит ему – взорвется. Отбросил камчу и одним уверенным движением насадил пленника на себя. О-о-ох! Вот оно как, оказывается! Тесно. Жарко. Влажно от крови. И, кажется, весь мир сжался до одной узенькой щелочки. А потом ты начинаешь двигаться и понимаешь, что у тебя в целом мире только одна дорога – вперед. Дальше. Глубже. Еще и еще. И иначе никак. И больше нет ничего. Только вперед. Дальше. Глубже. В эту тесноту. В этот жар. В эту влагу. Пока не накроет волною разрядка. От размашистых движений Резо пленника качает, как на волнах. Голова безвольно ерзает по земле. А потом… Может, Резо задел что-то внутри… Но синие глаза распахиваются резко. Испуганно. Первую минуту просто непонимающе смотрят в черные глаза горца – а потом их наполняет осознание. Захлестывает через край и выливается в крик. Не боли даже – а какого-то ужаса. Безысходного. Страшного. Жгучего. На этот раз Резо не рискует затыкать пленнику рот рукою, вместо этого он изо всех сил стискивает ему шею, придушивая крик в зародыше. И, чувствуя как под его ладонями испуганно мечется чужой кадык, упивается собственной властью. Вот сейчас он действительно в силах вершить его судьбу: надавит чуть посильнее – и не придется старику Хаджи-Мурату доставать плеть из чулана, отпустит – и русский, может быть, доживет до рассвета. А пленник уже хрипит. Перед глазами его расцветают дивными красками круги. Приятель сказывал ему когда-то, что есть на Севере такое сияние – будто разноцветные зарницы по небу полыхают. Может, это оно? Или это уж отблески того света? Красиво… Вот только этого света жалко до слез. Особенно сейчас: будто чувствуя что это его последние секунды, жизнь словно красуется перед ним – пением неведомой ночной пташки, листочком чинары, проклюнувшимся на обгорелой ветке. Кажется, напрягись он еще чуть-чуть – и услышит, как ворочает камни на дне речка в низине. Чем меньше остается в нем дыхания – тем выпуклее и ярче предстает пред ним мир. Тем больше хочется жить. Но тело уже трясет в конвульсиях, от головы до пят пронзают его судороги. И это еще больше усиливает наслаждение насильника. Кажется Резо, будто затянул его горный поток и лупит теперь обо все пороги. Но каждый удар – не мука, а такая услада, что хочется растянуть эту сладострастную пытку на многие лета. Захлебнуться этим потоком. И никогда уже не выныривать на поверхность. Удар. Еще удар. И мир взрывается миллионами искр. Резо обессилено валится на пленника. Руки безвольно сползают с горла. Русский судорожно делает глоток столь необходимого ему сейчас воздуха – и от неимоверного облегчения неосознанно сам изливается себе на живот. Пленника пришлось развязать: тот в кровь стер себе запястья, пытаясь освободиться от пут, вернуть себе руки, чтоб защититься. Впрочем, защититься он уже не пытается. Лежит, свернувшись клубочком, и мелко подрагивает да стонет чуть слышно. Теперь он и впрямь весь в крови: лицо от веревок, спина и грудь от камчи, зад и ноги… от Резо. Дядя Мурат лишь досадливо пощелкал языком, глядя на кусок дрожащей окровавленной плоти. Сказал: «Не сможет завтра ехать – сам пристрелишь», – и вернулся к костру. Резо еще какое-то время походил вокруг своего трофея гоголем, напевая себе под нос что-то веселое, и пошел к реке за водою. Теперь, когда угроза покушения на его собственность миновала, пленника надлежало обмыть и перебинтовать. Исключительно в рациональных целях. Вот только пока Резо обмывал набухшие рубцы, рука его нет-нет да и соскальзывала на шероховатую кожу. То пройдется по ребру. То зароется в рыжеватые волоски на груди. А то и вовсе ляжет уверенно на затылок да и замрет, будто ей там самое место. Слишком разморенному ночною забавой Резо было лень вникать в причины такого своего поведения. Главное, что в принципе ничего ведь не поменялось, правда? Пленник по-прежнему враг. Пусть даже и способный подарить Резо такое наслаждение, какое он никогда не знавал ранее. Ни объезжая дикого жеребца, ни ухаживая за первой красавицей аула, ни хмелея от сладкого вина – ни разу еще Резо не чувствовал, что тело его способно испытывать такое счастье. До сей ночи это казалось ему физически невозможным. Не представлялось просто. А теперь он знает. И, наверно, попробует снова. Вот только подживет у пленника там малость, и они снова «наскачутся» вдосталь. Но это ничего не меняет. Пленник – враг. Дядья и друзья – свои. Они – белое. Русские – черное. Свои всегда смелы и отважны. Враги – никчемны и подлы. Все. Исключений тут быть не может. И жалеть врагов Резо никогда не станет. Но уже следующий вечер показал, как Резо ошибался. *** Умом я не тронулся, нет. Видно, не достаточно его у меня, ума-то этого. А уж на первых-то порах опосля случившегося и вовсе мне мозги отказали. Мне даже стало казаться, будто вытекли они все из меня и, может, даже раньше, чем абрек этот портки с себя снял. Может, даже раньше, чем он снял их с меня. Может, отбил он мне мозги нагайкой своей… А потом я вдруг понял, что ежели мозгую об этом, пытаюсь как-то хоть что-то понять – то мозги еще есть. Может, они и не все, но чегой-то там в черепушке таки осталось. Вот тут-то мне взвыть и захотелось. Не волком, нет. А как воют дворовые псы. Облезлые дворовые псы, коих принято пинать ногами по дороге к нужнику. Пробежит ли приказчик, просеменит ли ключница, прошкандыбает ли старый кучер, проскачет ли егозою мальчишка за грибочками в погреб – у каждого нога как бы сама собою отвешивает пендель дворовой псине. Отчего? Почему? А положено так. На роду у животинки так написано. Потому и воет она не протяжно и зло, как разбойники-волки в дубраве – а по-рабски смиренно и обреченно. Но от этого не менее обиженно. И я б завыл. Может, мне б полегчало б. Говорят, покричишь – легче станет. Я б завы-ы-ы-ыл. Как бы я заохал! А потом извернулся бы, да и вцепился б зубами татарину в горло, в холеное его смуглое горло. Он весь был холеным. И красивым. Оно, конечно, странно думать так. Но прежде я таких красивых только на картинах в барском доме видал. А там ведь известно: малюют писаки что им прикажут, не людей, а заказчиков. А здесь вживую увидать пришлось. Красивого беса. Да, видимость у него знатная, а душа – черная. Меньше всего от него подлянки-то ждал. А вон оно как получилось. Вон оно как повернулось-то. Да и вывернуло меня наизнанку. Может, впрямь завыть? Может, впрямь полегчает? Но рядом вдруг громыхнула гроза – и я испуганно замер. Поначалу показалося мне, что это у меня в мозгу чегой-то переклинило и шандарахнуло. Может, этот самый рассудок помутился. Но когда поднял очи в гору, увидел, что эт и впрямь гроза. Тучи сизые-сизые, аки борода у раскольника Тихона, что живет в ельнике за старым монастырем. И такие же, как он, грозные. Так и пашут злобностью. Ох, мне прям даже как-то не до обид стало, уж больно грозы я боюсь. По сравнению с ней всё происшедшее вчера сразу как-то померкло, поблекло. Да и вообще, это ж было вчера, пережили и ладно, а гроза – она вот она, гнет деревья, пыль подымает. Громом гремит. Пятый год мне шел, когда прибило молнией соседского Степку. На два года старше меня был. Не сказать, что прям близкий товарищ. Но именно меня Господь сподобил стоять подле него в двух шагах, когда его шандарахнуло насмерть. Он даже как-то засветился весь изнутри, будто сразу прямиком на небе очутился. И бухнулся оземь мертвец мертвецом. Обжаренный до уголешки. А я стоял подле него, будто меня кто большущими гвоздями к земле пригвоздил, и сам с места двинуться не мог. Всё тело будто иголками колет, будто подталкивает меня что-то куда-то – а ни ногой с того проклятого места. Долго я потом запаха жареного мяса переносить не мог. А вида – так и до сих пор не могу. А уж только громыхнет где, так будто сквозь меня та молния прошла. Затрясусь сразу весь и, говорят, на мертвеца видом смахивать начинаю. Ох, лучше б меня абрек еще раз снасильничал, чем грозу эту терпеть. Не так уж оно и больно-то было. Не больней, верно, чем когда тебя прожаривает-то насквозь. Уж лучше нагайкой. Уж лучше плетьми. Да лучше уж он меня! Чем гром… Чем это всё… За что, Господи? Помоги, Господи! Защити мя, Господи… Господи… Господи… *** На следующее утро пленник сидеть в седле, конечно, не мог. Пришлось Резо перекидывать его поперек седла и терпеть вид его задницы под самым своим носом всю дорогу. Вот только задница эта не вызывала почему-то у Резо должного омерзения, да и вообще дурных каких ассоциаций в мозгу не рождала. Поговаривают, будто молодые мамаши даже на какашки своих чад смотрят с умилением. Вот и Резо готов был смотреть на едва прикрытые обрезками штанин округлые половинки почти что с нежностью. Это всерьез тревожило гордую юную душу. Да, с русским было вчера хорошо. И совсем по-новому. Но стоило признать, что пленник подарил новые ощущения не только телу, каким-то образом он затронул и душу. Его гордое молчание, стойкость, выносливость – всё, буквально всё просачивалось Резо под кожу, разъедало молодую неопытную кровь. Еще вчера он ненавидел русского за достоинство, которое он смеет демонстрировать. А сегодня уже готов признать за ним это право, право быть смелым и отважным. Гордым. Из глубины души проступало потихоньку понимание, что никакому Хаджи-Мурату он пленника не продаст. Он его вообще никому не отдаст. Заставит написать письмо домой, а сам подправит адрес на конверте, чтоб не дошло куда надо, и таким образом, пленник останется при нем, его личной собственностью. Впервые Резо порадовался, что отец заставил его учить язык этих проклятых русских. Да, он подправит адрес. Но сначала запомнит его хорошенько. А если пленник вздумает бежать, то Резо сам перекинется русским, найдет его и прирежет. И плевать, как это звучит. Или выглядит со стороны. Или даже есть на самом деле. Резо так хочется. А раз ему так хочется, то так всё и будет. Всю дорогу, пока татары добирались до новой стоянки, пленник мотался на лошадином хребте куль кулем. И вроде как сам себя не помнил. Но под вечер сознание стало потихоньку возвращаться к нему – Резо понял это по тому, как поначалу сбилось у пленника дыхание, он весь напрягся, а потом попытался покрепче сцепить зубы, чтоб не слышно было всё одно прорывающихся стонов. Пленник поначалу заерзал, а когда Резо успокаивающе положил руку ему на поясницу, сразу будто заиндевел весь, сжался и, кажется, даже дышать перестал. Вот тут-то и громыхнуло в первый раз. Дядя Мурат сразу же повернул к ближайшей пещере. Татары засуетились, торопясь укрыть от непогоды лошадей и обустроиться самим. Не прошло и получаса как окружающий мир будто отрезало стеной воды. Даже пещера нырнула в сырую серую мглу. За потоком воды мир превратился в серое безликое полотно, лишь иногда освещаемое зарницами. Временами раскаты грома сливались с рокотом камнепадов, и тогда всякий раз дядя Ибрагим с усмешкой говорил: «Это далеко, стоит ли волноваться», на что Абдула всякий раз отвечал: «Да кто, кроме тебя, здесь волнуется, брат?». Волновался пленник. Резо заметил это сразу, но не сразу предал тому значение. Сначала стреножил лошадь, помог дяде с костром, обустроил себе место для ночлега, но когда хотел уже перетащить на бурку (4) пленника, понял, что тот совсем плох. Стоило только вспыхнуть молнии или грянуть грому где неподалеку, и русского от страха чуть не скручивало. Резо никому не смог бы того объяснить, но ему вдруг стало жалко свою добычу. Он не жалел его, когда порол, когда рубцы на его теле наливались кровавой данью его национальной ненависти. Не жалел, когда втаптывал в грязь его достоинство и честь, когда лишал его самого звания «мужчины». Когда тот трясся голодным полдня поперек его лошади. Когда смотрел на его синяки. Он не жалел его никогда… Но вот пленник испугался грозы, будто малый ребенок, и Резо вдруг понял, что перед ним и впрямь еще молоденький парень, почти его ровесник. Хуже того – перед ним человек. Смелый и гордый, но человек. Русский тоже чего-то боится. Не пули. Не камчи. Не неведомого будущего. Русский боится грома. Еще вчера Резо мечтал, чтоб русский дрожал от страха. Перед ним. Перед его народом. Перед волей его Аллаха. А сегодня вдруг понял, что не хочет видеть этой нервной дрожи. Что сломанный русский не так и хорош, как ему представлялось. И хочется это исправить. Резо не понимал сам себя. Но сейчас на это и не было времени. Надо позаботиться о пленнике. Это ведь его пленник. Значит, он должен о нем заботиться. Напоить, накормить, обогреть. Успокоить. *** Странно это было, лежать вот так, в объятиях вчерашнего насильника. Который снасильничал притом самым паскудным и богомерзким образом. А теперь как ни в чем не бывало прижимает тебя к груди и рукою ластит тебе волосья. Как мамка в детстве. Странно это. Но уж больно исстрадалося тело, да и душа изболелася вся. Так что уж лучше такая ласка, чем никакой. Уж лучше такая ласка, чем то, что было вчера. Чем слушать гром одному, лучше слушать непонятное «минем» (5) и стук вражеского сердца. Хуч на врага-то он сейчас не похож, абрек мой. Похож на большую черную кошку. Красивую кошку. Говорил я уже, что он красивый у меня? Такой красивый. Таким как он, видать, положено быть бездушными. Ежели с таким вот ликом да еще имел он прекрасную душу, был бы он ангелом. Но он человек, значит, с душою промашка вышла. Значит, завтра будет усё по-новой. Ну, иль послезавтра. Рано аль поздно, да только будет усё по-новой. Но сейчас очень приятно лежать вот так. До странности приятно. Проснулся я первым. Будто кто в бок толкнул. Продрал глаза, вижу: спят татары. Как вчерась кружком у костра сидели, так и позасыпали все. Долго вчерась сидели да опять вино свое пили, вот, видно, и сморило их хорошенько. Лежат вперевалку. И я лежу. Башка пустая-пустая. Тока чувствую, что надо бы мне до ветра сходить. Ну, выбрался я потихоньку, абреку своему шинельку его подпихнул, чтоб тепло не выходило, да и выполз по стеночке на воздух. Справил нужду и только тут и дошло до меня: да ведь мне бежать надо. Покудова эти нехристи спят. Может, затеряюсь где, на другую пещеру набреду. А там выведет Господь. Не единственная ж наша крепость на все эти проклятые горы. Авось встретится мне христианский человек да поможет. А ежели нет – то лучше с голоду спухнуть, чем от ихних побоев да «ласк». Может, стоило мне попытаться прирезать их во сне, не знаю. Тока я ж не убивал никого никогда, побоялся, что рука дрогнет. А они там все в объятьях с ружьями спят, проснется хоть один – хана мне. И лошадь не взять, чужие все, не дадутся они мне. Уж лучше пешком. Вот только не зря люди кажут, что в ногах правды нет. Не успел я завернуть за утес. – Стой! Когда он меня нагайкою лупил, не так дрожь пробирала, как в этот-то раз. Аж подпрыгнул я, люди добрые. И снова: – Стой!!! А меня ноги будто сами по себе несут. – Прэстрэлю! Вэрнысь нэмэдля! Оглянулся – и впрямь ружье в руках. И глаза горят, ну чистый бес. Как к такому вернешься? Споткнулся я, ободрал ладони. Подхватился кое-как и опять вперед. И сам чувствуя, что не уйду, но всё одно из последних сил вперед рвусь. Еще чуток, Господи! Мне б за этот утес… – СТОЙ! И он выстрелил. Ну наконец-то. *** 21 мая 1864 года в лагере соединившихся русских колонн, в присутствии великого князя главнокомандующего, отслужен был благодарственный молебен по случаю победы русских войск. Нельзя однако сказать, будто бы на том вся война и кончилась. Просто главные сражения наши перешли в политическое поле. И в этой новой борьбе никак нельзя было нам обойтись без местных царьков, обложившихся в своих княжествах среди величественных Кавказских гор. Впрочем, встречались среди них и люди достойные. Гордые. Смелые. Далеко не глупые. Я бы даже сказал, мудрые люди. Мудрость эта была отлична от нашей, русской, но этим еще более манила меня. Быт и уклад гордых кавказцев завораживали меня. В их простоте чудилась мне та самая гениальность, коя дана далеко не всем смертным. А из каждого их разговора, как мне казалось, можно было бы при желании выудить притчу. Оттого зачастую я сам просился у князя отправить меня куда-либо с депешею. Проехаться по горной тропе, вдохнуть кристально чистый воздух и хоть одним глазком подглядеть такую чужую, но интересную жизнь – что может быть лучше? – Ну что ж, поезжай, Саша. Князь Гаданишвили молод, но умен. Тебе, пожалуй, будет не только приятно, но полезно свести с ним знакомство. Только не забудь вместе с депешей прихватить ему яблок, – и генерал К., у которого я третий год служил адъютантом, прехитро мне подмигнул. Вот так я, молодой русский офицер, и свел знакомство с кавказским князем. Генерал мой никогда не ошибался в суждениях: князь и впрямь оказался человеком умным и воспитанным. Более того, образованию его даже я мог бы позавидовать, будь у меня такое желание. А еще князь был красив. Правильной классической красотою. Что правда, хищною и дикою, как его горы, но оттого не менее влекущей. Когда мы с поручиком Беленьким собирались уже уезжать и ждали во дворе княжеского имения, покуда оседлают нам лошадей, я спросил у приятеля, отчего же князь не женат до сих пор. – Ему ведь верно уже за сорок. Хоть он и младший сын, но судя по имению богат. Да и я слыхал от генерала, что он на хорошем счету у наместника (6). При его достатке да при его внешности любая пошла б за него. В ответ приятель как-то нехорошо усмехнулся. И покосился на слугу, который как раз неподалеку от нас чистил господский клинок. Я тоже глянул. И обомлел. Это был русский. Типичный «Вано», как тут говорили. Хоть и был он обрит налысо и одет по-ихнему, однако же русскую душу не спрячешь под черкеской. И нос картошкой, и грустные голубые глаза, и белесые брови, даже мясистые пальцы его – всё выдавало в нем простого русского мужика. В моей родной деревеньке таких пруд пруди, не то что каждый второй, а, почитай, каждый второй десяток. – Откуда он тут? – Пленник, – и снова усмешка. – Так война ведь кончилась. – Что ж с того? Князь взял его в честном бою, да только он ранен был. И экая оказия, друг мой, приключилась: из-за ранения совсем он памяти лишился. По-мудреному это, кажется, «амнэзия» именуется. В общем, ну ничегошеньки не помнит, бедняга. Куда его такого отправишь? И выкупа с него не возьмешь, одно беспокойство. Говорят, князю советовали пристрелить недобитка, а он, смотри-ка, держит при себе, заботится о нем по-своему. – Заботится? – Так ведь яблоки, что ты вез, для него. Очень он их уважает. Душа, видно, русская просит. С минуту я растеряно наблюдал за трудами бедного «недобитка». А ведь когда-то я считал, что только мертвым моим соотечественникам стоит сочувствовать. – Может, предложить князю взять его с собою? Родных его я, верно, не сыщу, но, может, родная земля… – Да ты рехнулся, друг мой Алекс, – смех приятеля показался мне до нельзя обидным. – С чего вдруг? – Князь не отпустит его. И жены себе не возьмет. Покуда есть этот… Яраткан (7). – Его так зовут? Значит, это он помнит? – Его так зовет князь. И этого довольно, чтоб никто другой так звать его не смел. А тебе и вовсе не стоит даже глядеть на него, а то князь еще приревнует, чего доброго, – и снова усмешка в усы. У меня враз запылали щеки. Понял я наконец, на что пытался намекнуть мне Беленький. И сразу на душе стало нехорошо и мерзко. А еще почему-то очень обидно за князя. А еще обиднее – за приятеля. Нет, я знал, конечно, что мужчины способны из зависти сочинить такие сплетни, какие и бабам базарным не снились. Но что мой друг станет их пересказывать?! Я отвернулся в досаде и более не заговаривал с ним. Молча дождались мы лошадей и так же молча выехали за ворота. И тут будто неведомая сила какая заставила меня обернуться. Слуга уже закрывал ворота, но прежде чем створки сошлись, успел я заметить, как князь Гаданишвили легко сбежал со ступенек главного дома и в пару шагов очутился возле своего прислужника-пленника. И протянул ему яблоки, привезенные мною. Я видел их всего лишь пару секунд, но виноватая нежность в черных глазах хозяина и нежная грусть в глазах вечного пленника навсегда запечатлелись в душе моей. Потому что в этих взглядах рассмотрел я тогда целую жизнь. Вернее, две жизни, сплетенные в одну. Беленький, почувствовав мой настрой и правильно угадав его, никогда более при мне не заговаривал о любви промеж мужчин, да и других отваживал от таких разговоров, ежели я случался рядом. Вот только после тех яблок мне почему-то совсем не противна мужская любовь. Ну вот почему-то ни капельки… ___________ 1 Тулук (бурдюк) — мешок из шкур животных для хранения вина и других жидкостей. 2 Камча – татарская нагайка, кнут, плеть. 3 В переводе с франц. «порядочный, приличный; презентабельный, представительный; который можно показывать; который может появляться на людях». 4 Бурка – войлочный безрукавный плащ, распространённый на Кавказе. Различают два вида. Зд. Б. всадника – длинная, ворсистая, со швами, образующими широкие плечевые выступы. 5 В переводе с татар. «мой». 6 Кавказское наместничество — особый орган административно-территориального управления в Российской империи. Возглавлялось Наместником, назначаемым Императором, осуществлявшим полноту его гражданской власти (кроме законодательной) и подчинявшимся ему непосредственно. Наместники Кавказа в то же время обладали крупными военными чинами и должностями в регионе.Территория под юрисдикцией Наместничества называлась Кавказским краем. 7 В переводе с татар. «любимый».