Тайна Михаэля Канвальда

Йонас лежал на полу в мастерской отца и смотрел на потолочную балку. Она всегда была здесь. Всегда нависала над их головами. Такая крепкая и удобная. До сих пор он не мог подумать, что ее можно использовать подобным образом. Почему отец бросил его? Почему предпочел умереть? Мертвые не могли говорить, и Михаэль Канвальд не оставил ответа. Ни предсмертной записки, ни подсказки. Ничего. Это было жестоко. Именно поэтому всякий раз, когда он оставался наедине с собой, Йонас терзался сомнениями. Он был уверен, что папа сделал это из-за него. Потому что никого, важнее Йонаса, в жизни Михаэля Канвальда не было. Это он — его сын — сделал что-то не так. Но что? Невозможно все время изводить себя вопросами без ответа, иначе однажды эти мысли тебя прикончат. Нужно было попытаться жить дальше и может быть потом, со временем, все выправится? Вернувшись в школу после лечения, Йонас понял, что ничего не стало лучше. Марта теперь встречалась с его другом, и это даже не вызвало в нем возмущения — скорее, недоумение. Он не мог понять, почему в тот раз на годовщине своих родителей она вообще обратила на него внимание и потянула за собой в спальню. Марта вела себя странно, но Йонас принял то, что она выбрала его для своего первого раза. Для девушек, наверное, это было важно. А Марта была ему симпатична. И в ту ночь Йонас был честен с ней: он был с ней, только с ней, и не думал ни о чем и ни о ком другом. Если бы он мог знать, что происходило в ту ночь дома… Но вот теперь Марта встречалась с Бартошем. И что же тогда было между ними в тот раз? Этот вопрос едва ли мучил его меньше, чем поиск причины, по которой ушел отец. Йонас все еще пытался вернуться к нормальной жизни. Иногда он почти убеждал себя, что его отец никогда не умирал. Что они просто перестали видеться. Нет, дерьмовая формулировка. Как звучала, такой и была. Папа не поступил бы так с ним. Только не он. Йонас пил таблетки и пытался снова. Посещал занятия, болтался после школы с друзьями. Слушал их легкомысленный треп, стараясь поддержать тему. Но даже в такие моменты напряжение никуда не девалось. Бартош все время держал Марту под руку, словно доказывал кому-то, что вот, они вместе — как будто и сам до конца не верил в то, что это возможно. Магнус тоже был где-то не с ними. Один только Миккель, которого Нильсенам было не с кем оставить, выбивался из их странной компании. Брат Марты и Магнуса всегда был ему симпатичен, хотя те на правах старших частенько его шпыняли и подшучивали над очередным детским увлечением. Что было плохого в безобидных фокусах? Йонасу они казались занятными. Да и Миккель рассуждал разумно, по-взрослому. Складывалось впечатление, что ему с Йонасом тоже было интереснее, чем с остальными. Рядом с ним в памяти всплывало что-то смутно знакомое, чему Йонас еще не мог найти объяснения. А потом Миккель пропал. Скверный фокус с исчезновением. Странно, но в тот день Йонас испытал почти ту же боль, что и при известии о смерти отца — пусть Миккель и не был ему родным. Он сочувствовал Марте: исчезновение брата сильно ее подкосило. Это сближало. Он мог разделить ее горе, хотя и не мог понять Марту до конца. Как у нее хватало духу уделять внимание отношениям, школе, когда пропал ее маленький брат? Его ведь могли похитить. Держать где-нибудь. Делать с ним страшные вещи. Возможно, Миккель был уже мертв. Никто не мог дать ему ответов. И Йонас снова возвращался домой, в мастерскую отца на чердаке, где не было никаких подсказок — лишь на полках валялись смятые тюбики с краской да банки с негодными кистями. В дальнем углу еще висели прикрепленные кнопками карандашные зарисовки, которые остались после работы над последним отцовским заказом. Простые рабочие моменты. Йонас точно знал — к замыслам Михаэля Канвальда они не имели никакого отношения. Знал, потому что всегда любил смотреть на отца за работой. В мастерской тот преображался, погружаясь в свою стихию. Все вокруг него становилось особенным — от смятых листов бумаги до заляпанной краской поношенной футболки. Хотя теперь Йонаса гораздо меньше интересовали старые наброски отца, но это было никак не связано с тем, что тот сделал. То, что отец рисовал для себя, всегда отличалось от того, что он рисовал на заказ, как день отличается от ночи. Настоящие картины Михаэля были мрачными и тяжелыми. Он писал поздними вечерами, в одиночестве, и показывал уже готовыми, когда масляная краска успевала полностью высохнуть. На черной грунтовке серыми тенями вырастали мрачные своды подземелий, заброшенные храмы и огромные деревья с причудливо сплетенными кривыми ветвями. Эти картины почти никто не покупал, хотя Михаэль довольно часто возил их по выставкам. Но обычным заказчикам от него было нужно не это: они платили за светлые портреты, пасторальные пейзажи и иллюстрации для детских сказок. Йонас их не осуждал. Картины Михаэля исчезли из мастерской вместе с ним. Быть может, после его смерти они наконец-то обрели ценность, и бабушка тайком их продала. А может, мама избавилась от них, как от дурного напоминания. Они никогда ей не нравились. Полотна и кисти помогали Михаэлю выразить то, что в остальное время было старательно скрыто от чужих глаз. Жители Виндена мало знали о нем. Михаэля считали замкнутым, даже нелюдимым соседом, что в какой-то момент это стало для Йонаса настоящим открытием. Сам он с детства читал отца, как открытую книгу, как будто они были ровесниками. Да и Михаэлю общаться с сыном было проще, чем с другими людьми — начиная от заказчиков и заканчивая собственной женой. Перед ними он робел, горбил спину и смотрел в сторону, отвечая на все вопросы сухо и коротко, словно надеялся поскорее сбежать. Иногда Йонасу казалось, что в душе его отец так и остался ребенком. Словно что-то случилось с ним в прошлом, навсегда запечатлев этого человека в моменте далекого детства. Секрет, о котором не знала мама и о котором молчала бабушка. Может, все дело было в их родстве? Ведь ни Ханна, ни Инесс не были ему родными по крови. А вот Йонас был. Смог стать кем-то особенным именно для Михаэля Канвальда. Они много времени проводили вместе, даже когда Йонас был совсем маленьким. В тот период работы Михаэля продавались плохо, а за редкие заказы не платили много. Без поддержки бабушки их семье пришлось бы туго. Но Ханна не хотела зависеть от свекрови, поэтому рано вернулась к работе, уходя из дома ранним утром и появляясь уже ближе к вечеру — уставшей и валящейся с ног. Так что Михаэль взял заботу о сыне на себя. Йонас ничего не знал об их бедственном положении. Он, с ног до головы перемазанный краской, рисовал на полу свои детские каракули, пока отец рассказывал ему сказки за работой. А после Михаэль нес отмывать брыкающегося сына, чтобы избавить супругу от лишних хлопот. С отцом всегда было интересно. И Йонас чувствовал его любовь. Даже когда он баловался и портил своими цветными человечками почти законченные картины, Михаэль не ругал его. Впрочем, мама тоже редко делала ему замечания или бросала неодобрительные комментарии — в основном, когда проказы Йонаса доставляли ей сильное неудобство. Это было понятно, ведь она держала их семью на плаву, как могла. И выходные Йонас проводил с ней. Вместе они гуляли, отправлялись за продуктами вниз по улице. Мама водила его к врачу и подбирала одежду, покупала игрушки и баловала сладостями. Но, как бы Йонас ни ценил старания матери, отца он любил сильнее. До сих пор. Возможно, даже сильнее, чем следовало. Это всегда было между ними — как та балка, что дамокловым мечом нависала над их головами под самой крышей. Когда это началось? Вопрос был так же смехотворен, как загадка: что появилось раньше — курица или яйцо? Просто так было всегда. Йонасу нравился папин голос, что рассказывал сказки и спрашивал, как у него прошел день. Нравился его запах, который смешивался на его старой футболке из запахов пота, растворителей и льняного масла, как на палитре. Мать неодобрительно морщила нос — ей эти запахи казались резкими, химическими. Но для Йонаса отец пах домом и заботой. Ему нравились отцовские объятия и то, как папа трепал его волосы, как мягко поглаживал по спине. Нравилось, с какой любовью он смотрел на него. Нравились его короткие полушутливые поцелуи в нос — и как в эти моменты что-то замирало в груди, а на лице сама собой расцветала улыбка. Йонас чувствовал, что отец любит его сильнее, чем обычно показывает. Знал это. Но никогда не задумывался, что такие отношения — это что-то на грани. Ему казалось, что все родители так же сильно и беззаветно любят своих детей. Наверное, первые сомнения в нем зародились из-за дружбы с Бартошем. У Тидеманнов все было не так. Бартош почти не видел своих родителей, которые буквально жили на работе: мама — в гостинице, отец — на АЭС. До семи лет его воспитывала няня. Так что Бартош считал Йонаса странным — и его отца тоже. Он не говорил об этом напрямую, но у него все было написано на лице, особенно когда Йонас и Михаэль тепло прощались, прежде чем друзья уходили гулять. Им было по двенадцать лет, когда Йонас отпросился к Бартошу с ночевкой, чтобы впервые посмотреть порно. Матери он соврал что-то про важный проект по истории. Даже если родители не поверили в его ложь, мучить Йонаса расспросами никто не стал. Любопытство и гормоны зашкаливали. Мальчишки приглашали и Магнуса, но тот не пошел с ними, обозвав «мелкими онанистами»: считал себя опытнее, хотя и был всего на год старше. Бартош заговорщицки сообщил, что скачал два ролика. Первый оказался даже забавным — это была странноватая пародия на недавно вышедший в прокат фильм. Зато у второго ролика сюжета не было вовсе. В нем снимались двое: темноволосый сероглазый мужчина, довольно худощавый, но широкоплечий, и девушка — с короткими светлыми волосами и милым треугольным лицом. То, что стало разворачиваться на экране дальше, вызвало у Йонаса смешанные чувства, словно где-то в животе сплелись воедино неловкость, брезгливость и жар. От смущения он прикрыл пах подушкой и, покосившись на Бартоша, заметил, что тот последовал его примеру. Йонас упорно делал вид, что уж он-то держит все под контролем, и продолжал смотреть в монитор компьютера. Вздохи, стоны и шлепки волновали обострившийся слух. Все это вызывало определенный интерес — теперь он совершенно точно был возбужден. Но потом мужчина на экране взял свою партнершу сзади, и Йонас ощутил, как пересохло у него во рту. С такого ракурса нельзя было сказать, кто стонал под актером — девушка или молодой парень, — и на секунду, на одну крохотную секунду на ее месте Йонас представил себя. Представил — и, прикрыв глаза, сразу же кончил. Хорошо, что он додумался взять с собой запасные трусы. В тот вечер Йонас впервые почувствовал в себе нечто новое. Нет, фантазии о двух мужчинах его не стыдили. Ему не захотелось переспать с Бартошем, или с Магнусом, или с любым другим парнем своего возраста. И не захотелось чувствовать рядом с собой мужчину, который был бы просто старше него. Он ни за что не признался бы Бартошу, что его возбудила фантазия, в которой его берет собственный отец. Но ведь такого просто не могло произойти. Помимо прочих условностей, его отец не был таким — и явно не мог испытывать к нему схожего влечения. Не до такой степени. Напряжение копилось, изводя Йонаса, и буквально на следующий день он закатил отцу некрасивую сцену с обвинениями во всех смертных грехах. Кричал, что тот занимается только своими картинами, а на родного сына ему насрать, и что наверняка они вместе с мамой его не хотели, а бабушка была права. Он пытался вызвать у отца ответную реакцию: злое слово, удар, что угодно. Хотел, чтобы тот, наконец, перестал казаться ему желанным. Чтобы тот дал повод себя ненавидеть. Но все, чего Йонас добился — это полного непонимания. И это было хуже всего. Михаэль выглядел подавленным и несколько дней почти не выходил из своей мастерской. Говорил еще тише и сдержаннее, чем обычно. Он как будто ушел глубже в себя, полностью отрешившись от мира, — настолько, что даже Ханна начала беспокоиться. И тогда Йонас всерьез испугался. Что он все испортил, что они больше никогда не смогут общаться, как раньше. Он пришел просить прощения первым: — Я не хотел, папа. Прости меня, я просто… просто запутался. Йонасу так хотелось объяснить, что все, что он наговорил тогда, было сказано сгоряча. Признаться, что на самом деле он злился только на себя и на свое чертово воображение. Но иначе примирения бы не вышло. Признание испортило бы их отношения окончательно, и, случись такое, ему было бы просто некуда деться. Оставалось бы только сбежать из дома, потому что вынести отцовское презрения Йонас был не в силах. Он попытался убедить себя, что просто оказался под впечатлением от того проклятого фильма, но с каждым днем образы в его мыслях становились все ярче. Перед сном он продолжал видеть себя и отца: тесно, кожа к коже, жарко и влажно. Невинных поцелуев и прикосновений становилось недостаточно. Теперь каждый раз, обнимая отца, Йонас утыкался носом и губами ему в шею, вдыхая знакомый с детства запах, ероша короткие волосы на затылке, лишь бы продлить контакт. Тот не был против, потираясь небритой щекой о его висок и мягко поглаживая сына по спине и пояснице. — С тобой все в порядке? — только однажды спросил он. — Иногда мне кажется, будто каждый раз ты прощаешься со мной навсегда. У тебя все хорошо в школе? Никто не обижает? — Нет, все хорошо. Правда. Ты же знаешь, я все тебе рассказываю. Йонас почти не соврал. Даже про то, что они с Бартошем смотрели порно, он рассказал следующим же утром — не стал только уточнять, на какие мысли это его толкнуло. Нет. Все это ничего не значило. По крайней мере, до тех пор, пока Йонас не осознал: его отец мучился от безответности точно так же, как и он сам. В тот день он вызвался помочь с грунтовкой холстов для нового заказа. Они с отцом с ног до головы перемазались белилами — не из-за работы, а потому, что начали дурачиться и брызгать друг на друга краской с кисточек. Старую одежду было не жалко, но с кожи и волос белила не оттирались салфеткой, так что им пришлось вместе отправиться в душ. Так было быстрее и экономичнее. В конце концов, раньше они с отцом всегда так делали. Продолжая пихаться и подгонять друг друга, они добежали до ванной, сбросили на пол заляпанную одежду и забрались в душевую. Быстро обтерлись намыленными мочалками, разбрызгивая вокруг пенную воду. Успокоиться пришлось лишь тогда, когда Михаэль принялся старательно вымывать из волос сына подсохшие кусочки грунтовки. Чувствовать осторожные прикосновения пальцев к голове было приятно. Это было хорошо. И это приносило знакомое удовольствие. Отец всегда был нежен с ним, всегда ласков. Правда, теперь Йонас знал, что далеко не все отцы позволяли себе подобное со своими сыновьями. И впервые где-то глубоко внутри заворочалось подозрение. Йонасу пришлось наклонить голову ниже и, хотя его глаза слезились от мыла, он хорошо видел напротив себя полувставший член, по которому стекали вода и пена. В этом не было ничего особенного: так случалось и раньше, но Йонас никогда не придавал этому значения. Теперь же он не мог заставить себя отвести взгляд. Открывшийся вид не казался ему чем-то неправильным или стыдным. Мысль о том, что сын не должен пялиться на отцовский член, просто не успела оформиться в его голове. Ему вдруг стало любопытно: захотелось дотронуться, немного сжать и провести рукой, вверх-вниз. Йонас машинально потянулся вперед, когда отец неожиданно отпустил его голову и спросил: — Потрешь спину? Вряд ли он мог что-то заметить, но на секунду Йонаса пробрало холодом от мысли, что его раскрыли. Михаэль вручил ему свою мочалку и повернулся, подставляя худую смуглую спину. Коротко вздохнул, когда Йонас ткнулся лбом ему между лопаток. — Скоро закончится горячая вода, — напомнил он почти жалобно. — Поторопись, пожалуйста. Но торопиться не получалось. Йонас медленно вел мочалкой вдоль позвоночника, наслаждаясь ощущением теплой кожи, скользящей под ладонью. Хотелось прижаться ближе всем телом, но отец, должно быть, и так уже думал о нем черте что. Когда Йонас закончил со спиной, Михаэль сдержанно предупредил, что домоется один, а сына попросил вернуться в комнату и закрыть банку с остатками грунтовки, пока та не высохла. Йонас быстро смыл с себя остатки пены и вылез. Плитка на полу холодила разгоряченные пятки. Подцепив с вешалки ближайшее полотенце, он завернулся в него и замер, заворожено глядя на отца. Взгляд Михаэля стал умоляющим. Он напомнил, что Йонасу нужно сделать, как будто тот действительно мог забыть о банке за какую-то пару минут. Йонас послушно оставил его одного, хлопнув дверью. А затем бесшумно приоткрыл ее снова. Ему нужно было посмотреть на отца еще раз, тело трепетало от внезапно охватившего его волнения. Он не был дураком: отец наверняка собирался подрочить, и, возможно, это было единственным, что вообще когда-либо могло перепасть от него Йонасу в плане секса. Вода больше не шумела. Через запотевшую шторку душевой был хорошо виден силуэт Михаэля. Одной рукой он быстро двигал по члену, а другой прикрывал рот. Он громко дышал, едва слышно шепча знакомое имя. Но не Ханны, как ожидал услышать Йонас. Его имя. Это было его имя. Йонас не мог ослышаться. Отец прикусил ребро ладони, заглушая срывающийся стон, и кончил. Михаэль тоже любил его. Больше жены. Больше, чем отец должен любить собственного сына. Теперь Йонас мог бы поклясться любой клятвой, что это было так. Он поймал его с поличным. Когда Михаэль вернулся в мастерскую, Йонас уже успел разобраться с уборкой и сидел на краю единственного табурета так, словно тот был заминирован. Он не сомневался, что отец его поймет — теперь поймет — и не станет стыдить. И все же он нервничал. Йонас признался во всем. Слова неслись потоком: он рассказывал отцу все, что он видел и знал, объяснялся в том, чего хотел и что чувствовал. Михаэль слушал, не перебивая. А затем крепко обнял его, и шепот обжег ухо Йонаса: отец сказал, что, чего бы ему ни хотелось, он не имеет на это права. Может, когда-нибудь потом, когда Йонас будет старше, ведь торопиться в этом деле не стоит, и впереди еще будет полно времени, да и потом с годами Йонас может переменить свое мнение, начать относиться ко всему иначе... Казалось, что Михаэль говорил не с Йонасом, а с самим собой. Боролся со своими демонами, не в силах взглянуть в глаза сыну. Йонас ему не поверил. Отец совершенно не умел врать, и ложь лежала в его словах на поверхности, но дело было не в этом. Уже тогда Йонас почему-то ощущал, что времени у них не осталось. И все же Михаэль дал ему обещание — поцелуй, который не был похож на все прежние, легкие и шутливые. В этот раз отец целовал его в губы, по-взрослому, долго и жарко. Это напомнило Йонасу обо всех тех вылизывающих рот поцелуях, которые он иногда мог подсмотреть между родителями, когда те думали, что остаются одни. Теперь все было реально. По-настоящему. И этого было больше, чем Йонас представлял себе в самых смелых мечтах. Он всем телом тянулся к Михаэлю — чувствовал, как снова разгорается желание, и уже предвкушал, чем это может продолжиться. Но на нижнем этаже хлопнула входная дверь, и отец резко отстранился. Ханна вернулась домой. Сбивчиво извинившись, отец попросил Йонаса спуститься вниз и встретить маму, пока он сам приведет себя в порядок. Ему нужна была пара минут, чтобы успокоиться. После того разговора между ними мало что изменилось. Лишь прикосновения и взгляды стали куда более интимными: теперь в них читалось открытое желание. Обещание чего-то большего. Когда случился их первый раз? Даже если бы Йонас однажды решился рассказать кому-то об их связи с отцом, он не смог бы ответить на этот вопрос. Не было первого раза. Все происходило постепенно: приближалось невидимыми осторожными шагами. Йонас возвращался из школы, бросал в коридоре сумку и бегом поднимался по лестнице на чердак. Отец почти всегда находился в мастерской. Иногда Йонас заставал его на кухне за приготовлением ужина, реже — в спальне за чтением, еще реже — на улице. В последние годы Михаэль почти не выходил из дома. Бывали дни, когда ему приходилось выезжать в магазин — Ханна не всегда успевала зайти за продуктами после работы, — но даже свои краски и принадлежности он получал почтой. Йонас никогда не задумывался, почему. Он был слишком ослеплен своей любовью, которая к тому времени стремительно перерастала в нем в одержимость. Йонас обнимал отца со спины, вдыхая знакомые с детства запахи мужского пота, красок и растворителей. Михаэль улыбался. Привычно спрашивал, как прошел день Йонаса в школе, на что тот лишь отмахивался, чтобы поскорее склониться за поцелуем и оказаться в неловких руках отца. Михаэль обнимал его осторожно — боялся испачкать, — и все равно каждый раз отпечатки пальцев расчерчивались краской по тонкой шее и вороту футболки. Доказательства их преступления. Так что потом они снова шли в душ. И с каждым днем позволяли себе чуточку больше. Они присматривались и притирались друг к другу, изучали тела заново под струями горячей воды, пока та не становилась холодной — или пока не возвращалась Ханна. Именно там Михаэль впервые позволил сыну прикоснуться к себе. Йонас прижимался к его спине и двигал рукой вверх-вниз, как представлял это прежде. Ловил низкие стоны и чувствовал ответную дрожь во всем теле, когда на его пальцы выплескивались тягучие капли, быстро исчезавшие в потоках воды. В один из дней Йонас подумал, что хотел бы узнать, какие они на вкус. Но отец опередил его. И это тоже случилось естественно и приятно — как и все, что происходило между ними. Был выходной, и Ханна уехала на сеанс массажа. Все утро Йонас и Михаэль провели вместе, целуясь до одури. Йонас сидел на коленях отца, лицом к нему, обнимал его ногами через слои одежды и потирался пахом о пах. В таком положении возбуждение нарастало слишком быстро, и Йонас кончил, запоздало вспомнив о штанах и белье. Он неловко соскочил на пол, стаскивая испорченные джинсы. Нужно было не дурить и раздеться с самого начала. Йонас уже собирался сесть обратно, но отец вдруг придержал его за бедра, скользнув зачарованным взглядом по его паху. — Можно я…? — тихо спросил Михаэль. Йонас смог только согласно кивнуть, боясь, что отец передумает, почувствовав с его стороны малейшее сомнение. Он не колебался. Он действительно этого хотел. Пальцы на ногах поджимались от одной только мысли. И когда Михаэль жарко и влажно взял его в рот, оглаживая по животу и бокам, опаляя первые светлые волоски в паху горячим дыханием, Йонас думал, что лучше быть уже ничего не может. Но лучше было, когда в другой раз Михаэль сбросил матрас со своей узкой кровати на пол, и они улеглись на него, сплетая руки и ноги. К тому времени Михаэль стал куда более расслаблен и открыт. Может, потому, что Йонас был уже старше. А может, по каким-то своим причинам. Михаэль нависал над ним, медленно и с чувством покрывая поцелуями каждую веснушку и родинку на бледной коже. И Йонас вдруг понял — сегодня будет совсем серьезно. Отец зайдет дальше, чем прежде. Возьмет его всего — целиком, без остатка. Совсем как в том ролике, кадры которого услужливо всплыли перед его внутренним взором. Но все вышло иначе. В какой-то момент Михаэль завел руку за спину, подготавливая себя, а после лег на живот и протянул сыну квадратик презерватива. Такого Йонас не ожидал. И, вместе с тем, почему-то это тоже показалось ему правильным — словно так все и должно было быть. Михаэль доверял Йонасу. Он хотел его, показывая свою уязвимость, подставляясь худой, беззащитной спиной — и от этого простого в сущности жеста у Йонаса потемнело в глазах, а сердце затопило желанием. Теперь Михаэль не был ему лишь отцом. Он был его мужчиной. Его любовником. И Йонас не мог перестать думать об этом, пока Михаэль стонал и выгибался под ним, всхлипывая, когда сын прикусывал кожу у него на загривке. О таком не расскажешь на приеме у психотерапевта. Как Йонас мог вообще хоть кому-то рассказать о таком? Да, они с отцом любили друг друга, но узнай об этом хоть одна живая душа — и имя Михаэля Канвальда оказалось бы навсегда запятнано. Никто бы не допустил даже мысли, что их чувства могли быть взаимными. Злые языки разнесли бы сплетни о том, что отец растлил собственное дитя. Что Михаэль насиловал Йонаса, а затем повесился, потому что совесть не позволила ему жить с такой ношей. Про Йонаса бы говорили, что у него травма, какой-нибудь запущенный психологический синдром. Что отец просто манипулировал им, запудрив ребенку мозги. Господи, да Михаэля могли бы обвинить, в чем угодно, вплоть до похищения детей в Виндене — и плевать, что первые исчезновения начались уже после его смерти. Мама всегда говорила: «Люди слышат только то, что они хотят слышать». Теперь Йонас хорошо ее понимал. У него по-прежнему не было ответов. Он бился о прутья невидимой клетки, вновь и вновь убеждая себя, что отец не стыдился их связи. И пускай они держали ее в тайне от всех — но ни он, ни Михаэль не испытывали вины за свои чувства друг к другу. Это было глупо. Это была неправда. Отец любил его и никогда бы так с ним не поступил. Нет, кто-то другой заставил его уйти. Вынудил. Если кто и был манипулятором в их семье, так это бабушка. И если бы Ханна не оказалась еще более упертой, чем она, то Михаэль вообще бы никогда не женился. Мать Йонаса не нравилась бабушке — Инесс Канвальд считала ее ветреной и корыстной. А когда та стала брать вечерние сеансы массажа, Инесс и вовсе перешла в наступление, прямо намекая Михаэлю на измену. Говорила, что тот или ослеп, или поглупел, раз ничего не замечает. В последний раз, когда бабушка приезжала к ним, она перегнула палку настолько, что даже кроткий и молчаливый Михаэль сорвался, высказав все, что думает о ее мнении. В тот день Йонас видел, с какой благодарностью смотрела на отца его мама. С любовью и облегчением. Тем нелепее казалось то, что именно Инесс Канвальд нашла его тело. Что она была последним человеком, с кем Михаэль говорил при жизни. Йонас не мог трактовать поступок отца иначе, как предательство. А может, он посчитал предателем самого Йонаса? Ведь в ту самую проклятую ночь Йонас был с Мартой. Но это было еще большей глупостью. Во-первых, Михаэль просто не мог об этом знать. Во-вторых, Йонас и так бы рассказал отцу о случившемся, ведь между ними не было секретов. Они заключили негласный договор: Йонас и Михаэль вместе, но если младший Канвальд полюбит кого-то другого — он сразу же расскажет об этом, и отец не будет стоять у него на пути. Йонас повернул голову, чтобы увидеть уже ставший привычным призрак отца, все так же лежавший на полу рядом с ним. Михаэль смотрел на Йонаса неподвижными мертвыми глазами, а по его лицу и шее стекали черные потеки то ли краски, то ли нефти и дегтя. Будто отец был опозорен, проклят кем-то. Осквернен. И виноват в этом был один только Йонас. Где-то в далеком прошлом маленький Миккель лежал на полу чердака в доме усыновившей его женщины. В том же самом доме. И над ним нависала все та же тяжелая балка, не вызывавшая, впрочем, никаких эмоций, кроме белого шума. Мыслями он был далеко отсюда. Миккель мучительно пытался понять: почему Йонас, его старый друг Йонас, так поступил с ним? До того, как Инесс Канвальд начала подсыпать ему что-то в питье, он хорошо помнил, кем он был раньше и как очутился в прошлом. Миккель скучал по семье, по дому и по школьным приятелям. Но они не приходили к нему во снах. Зато там был Йонас, который лежал на чердаке рядом с ним и смотрел в потолок, сложив руки на манер мертвеца. У Миккеля было к нему так много вопросов. Но главным из них оставался один — зачем? Зачем ты привел меня сюда? Я что-то сделал тебе? Чем-то обидел? Был помехой? Почему ты так жестоко подшутил надо мной? В этих снах Йонас поворачивал голову и так же молча смотрел на него в ответ, а по его лицу расползались уродливые шрамы, меняя до неузнаваемости, превращая в чудовище с мертвыми глазами. Миккелю было страшно видеть его таким. Хотелось сорваться с места и убежать, но он не мог пошевелиться, не мог даже вскрикнуть. И каждый раз просыпался от ужаса с бешено колотящимся сердцем. Они были друзьями. Ведь были? По крайней мере, Миккель считал Йонаса другом. Тот был красивым и добрым, всегда внимательным к нему. Но Йонас был старше, и, как и все старшие, не воспринимал его всерьез. Не видел в нем равного. Он подозревал, что позже, со временем, разделявшая их разница в восемь лет могла бы сгладиться, стать незначительной — и вот тогда они стали бы дружить по-настоящему. Миккель не знал, что этого никогда бы не произошло. И вовсе не потому, что Йонас жестоко обманул его, забросив на тридцать три года в прошлое. А потому, что со временем он начал бы понимать, во что трансформируется его наивная детская приязнь к этому мальчику с солнечной улыбкой и грустными глазами. Вряд ли он бы смог ограничиться одной лишь дружбой. Спустя много лет прежняя семья и туннель в мрачной пещере окажутся полностью истерты из его памяти. И тогда юная Ханна Канвальд назовет их новорожденного сына Йонасом. Звук этого имени отзовется внутри Михаэля чем-то вроде электрического разряда. Имя из его прошлого. Его будущего. Но мало ли в Виндене проживало Йонасов? Здесь их могло быть столько же, сколько Джонов в Британии или Жанов во Франции. Это еще ничего не значило — так успокаивал себя Михаэль. А после уже сам просил у Инесс таблеток, которые приемная мать давала ему еще в детстве. Чем старше становился его сын, тем сильнее он походил на того самого Йонаса. И как бы Михаэль себя ни обманывал, ошибки быть не могло. Это был он. Йонас Канвальд, старый добрый друг маленького Миккеля. Неравенство между ними описало полный круг, став еще больнее и больше — теперь их разделял не только возраст, но и кровное родство. Йонас был его сыном. А значит, все, что происходило между ними, было обречено с самого начала. Красивый солнечный парень словно сделал шаг к нему навстречу прямо из прошлого, но Михаэль понимал: чего бы он ни хотел от Йонаса, он не получит этого никогда. В конце концов, может, из-за этого он и сунет голову в петлю? Что ж, это многое объяснило бы. Да, он любил собственного сына. И любил его тяжело и неправильно. Но скорее предпочел бы вздернуться, чем причинить ему вред, принуждая против собственной воли. Такая связь не могла быть взаимной. Все это было просто жестоко, мерзко и грязно. Быть может, если бы он не отправился в прошлое, а остался рядом с тем, прежним Йонасом, и вырос бы вместе с ним — его привязанность была бы обычной. Они могли бы даже встречаться, как нормальные люди. Жить вместе, спать вместе. И ни от кого не скрываться. Но нельзя все время думать о плохом, иначе однажды эти мысли сожрут тебя заживо. Таблетки Инесс ему помогали: они отгоняли предчувствие близкого конца и позволяли коротать дни, наслаждаясь компанией сына. Со временем Михаэль научился довольствоваться тем, что просто был рядом: он мог видеть Йонаса каждый день, говорить с ним, обнимать при встрече. Теперь он знал, что когда Йонас улыбался — у него на щеках проступали ямочки. Его сын рос скуластым и светловолосым, весь в деда и бабку. А когда он появлялся в мастерской, там словно становилось светлее, и в груди разливалось живое, мягкое тепло. Михаэль чувствовал себя бесконечно счастливым, забывая обо всех своих бедах и отбрасывая прочь мрачные мысли. Ему было плевать, что говорила Инесс о его жене. И что Ханна все больше от него отдалялась — тоже было плевать. Йонас был с ним. Да, ему не суждено было узнать о чувствах Михаэля — но это было неважно. Не существовало такого исхода, при котором у их связи могло бы быть будущее. Да и не было никакой связи. Йонас любил его, как все дети любят своих родителей. Он был добр и внимателен к Михаэлю, но не больше, чем в далеком детстве. Между ними ничего не изменилось. Меньше всего Михаэль был готов к тому, что его желание может оказаться взаимным. И все же это произошло — на самом деле, а не в одном из душных мокрых снов, какие он мог видеть, еще будучи подростком. Йонас — его сын, его солнце — отвечал на его поцелуи, тянулся к нему за лаской и становился все более открытым, все более близким с каждым новым днем. Они наконец-то были на равных. Как будто разделявшая их невидимая стена, заложенная на кровном родстве и неумолимом течении времени, пошатнулась и пала. — А когда ты в постели с мамой, ты представляешь меня? — спросил Йонас, когда они лежали рядом, обнимая друг друга и лениво поглаживая разгоряченную кожу. Напряжение отпускало тела. Мысли становись тягучими и ленивыми. — Нет. Когда я с Ханной, я с Ханной. А когда я с тобой, то я с тобой. Весь. Иначе можно запутаться и… — Выдать себя? — подсказал Йонас, прищурив красивые глаза. — Нет. Сойти с ума. Я до сих пор не могу понять, почему меня так сильно к тебе тянет. — Потому что я твой сын? — Не уверен. Как будто я знал тебя еще до того, как ты стал моим сыном. — Что? — Йонас растерянно заулыбался. — Это до моего рождения, что ли? Как такое возможно вообще? — Если бы я знал. Михаэль растянул губы в подобии улыбки, но взгляд его был задумчиво направлен в потолок, на нависающую над ними балку. Он думал, что в этот раз все будет иначе. Йонас был с ним. Они любили друг друга, и теперь не было совсем никаких причин уходить из жизни. Ведь не было?.. Но один-единственный вопрос так и не мог оставить маленького Миккеля, что продолжал жить в теле взрослого Михаэля Канвальда. Почему Йонас сделал это с ним? Иногда он мысленно ложился на пол чердака рядом с сыном — таким взрослым, каким помнил его будто бы в прошлой жизни. «Почему?» — хотел спросить он, но, как и раньше, не мог даже разомкнуть губ. Йонас смотрел на него равнодушным взглядом старика: он никогда не давал ответов. Но отчего-то Михаэлю начинало казаться, что он понимает. — Я люблю тебя, Йонас. Единственное, чего я хочу для тебя — это чтобы ты был счастлив. Потому что тогда буду счастлив и я. Йонас открыл глаза и повернул голову, ища взглядом до боли знакомый призрак. Видение его отца было там же, где и обычно. Михаэль выжидающе смотрел на него. Казалось, что он, как и Йонас, хотел слышать правду, пока еще скрытую от них обоих во тьме. И совсем скоро Йонас сполна получит ответов. Получит их больше, чем вообще хотел когда-либо знать.