Замочные скважины

      Мерида уснуть не может, ворочаясь под тугим бархатом покрывал, роняя в переполненную чашу очередное ломкое воспоминание, всегда одно и то же, отпечатанное кровавой ртутью в глубине спрятанных за мокрыми ресницами зрачков.       Ускользает льняной лентой сквозь пальцы спящей стражи, мимо бетонных ступенек, грубых и с сотней сбитых детских коленей на их шероховатых боках, — чтобы после прижиматься замёрзшим телом к разбуженному коню, пряча глаза от не по-весеннему ледяного ветра.       Блуждающие огни всегда показывают путь строго к необходимому, и никак иначе.       Там, на перепутье собранных узлом тонких тропинок, скрипит старыми досками позабытая и спрятанная лачуга, с всегда тёмными окнами и закрытыми для случайных путников дверьми – но её они нехотя пропускают, запев проклятия ржавыми петлями.       Мерида честно проглатывает испуганный вдох и чеканит шаг под собственное сердцебиение, ладонью прокладывая путь в густой темноте, по давно уже знакомому маршруту, и кровь замерзает ледяными ручьями у неё под кожей.       Всё это – чистой воды предательство, о котором так горько рассказывают в легендах.       – Пришла всё-таки.       Голос у него грубый, отголосок медвежьего оскала вместо звуков, которые способно издавать человеческое горло – и близко совсем, так, что горячее дыхание тревожит непослушные кудри на рыжей макушке.       Она неловко кивает, и израненные тетивой пальцы её находят жёсткий мех чужого плаща, изорванного сталью старых когтей – да так и застывают, не смея отстраниться или поддаться ближе, трепетно согревая замёрзшие от долгой езды руки.       Она каждый раз жалеет, что возвращается – только вот относительно родового замка или этого места – понять никак не может.       Необходимость в этом отпадает, когда шероховатая и кипяточно обжигающая ладонь грубовато – как он только и умеет – прижимает её к высеченной из мрамора груди под слоями тяжёлых одежд, под которой только гладкая сталь и обжигающие пламя.       Морду никогда не зажигает свет, пряча от неё жёсткие следы шрамов в густой бороде и ночном пологе, а Мерида в ответ всегда приходит ночью и трепетно чертит пальцами собственные линии на его лице, не замечая, как темнеют глаза напротив.       Там ещё отблеск старой боли и звериная тоска находит отражение в почти погасшей злобе.       У неё по телу россыпью наливаются пугающей синевой отметины от его пальцев, чёрные совсем в редком отблеске лунного света – у Морду и в людском обличии без всякого колдовства сила троих, и он никогда не извиняется – только будет прогонять её в следующий раз прочь, хотя она все равно не уйдёт.       У него тартан обесцвеченный – вечный король без королевства, и он рассказывает ей истории о старом мире, о колдовстве и предательстве, и голос у него тогда такой же – серый.       А Мерида отчего-то думает, что если бы в том соревновании победил он – она подчинилась бы.