***
Каждый камешек, каждая травинка, будто живые, будто могли понять всю суть, оставались верными слушателями продолжительного пения, казалось, обо всëм, но в то же время только об одном единственном, что тревожило душу. Одном единственном, что ворошило прошедшее, прокручивало его в личной киноплëнке сознания, тем самым посыпая градами соли едва заживающие раны. Одном единственном, что не могло долго копиться внутри и выливалось изо рта, словно кровью, чëрной и густой, словами, пропитанными болью и сожалением. Тропинка, которой некогда и вовсе не было, теперь простиралась узкой дугой от самого Мондштадта к никем не замеченной поляне — ни разу Кэйа не встречал здесь людей, сколько ни приходил. Оно и к лучшему. Что бы он им сказал, находясь здесь, пропевая заученную наизусть мелодию и каждый раз падая всë ниже и ниже, к самому дну своего омута? Ничего. Он никогда и никому не смог бы объяснить то, почему Капитан Кавалерии находился не дома, не на службе и даже не в таверне, а здесь, в окружении редких животных, ярких, словно само звëздное небо, светлячков и благоухающих цветов. Никогда и никому бы он не стал петь эти слова также громко, как камням и траве, свободному ветру, уносящему всю боль на тысячи километров, будто обременяя ею случайных существ. Будто всë живое могло разделить с ним эту безумную и добивающую своей стабильностью палитру эмоций. Будто его слышали. Но это было не так. Никто, ни одна живая душа даже не желала вслушиваться в слова, что иногда выскальзывали, всë-таки вырывались изо рта в безутешной надежде, что кто-то спросит, кто-то решит узнать смысл, причину такой песни. Ни рыцари, ни «приятели» из таверн, ни Джинн, что он считал одной из самых близких людей, никто не слышал, никто не замечал мëртвого взгляда, понурой головы и отсутствия былой жизнерадостности. Кэйа никогда бы не смог признать ни себе, ни кому ещë, что он хотел внимания. Жаждал его, как странник жаркой пустыни глотка прохладной воды. Внимания и заботы. Сочувствия. Понимания. Кэйе был жизненно необходим тот, кто всегда примет и простит. Кто будет рядом невзирая ни на что. Но такого человека не было. Его не стало уже как пару лет. И нет, он не умер. Умерла его любовь к Кэйе. Простая, человеческая любовь, что уж говорить о романтике… Стоит Альбериху в очередной раз напомнить себе истоки их ссоры, собственные мотивы, взгляд Дилюка в ту роковую ночь, как что-то хрупкое, глубоко-глубоко внутри, ещë светлое, в отличие от очерствелой души, вновь сжималось, вот-вот наровя разбиться вдребезги. Пожалуй, воспоминания, связанные с Дилюком, были самыми любимыми и ненавистными одновременно. Любимыми за детство, беззаботное и счастливое, за тепло спустя километры мороза, за чувства, такие же тёплые, впервые открывшиеся через смущенный подростковый поцелуй, за которым следовал долгий разговор и пара бокалов вина… Ненавистными за себя. За свой эгоизм, за слова, сказанные в тот день, за глаз Бога, вечное напоминание отравляющей нутро лжи, за свои чувства, которые никуда не делись. Думаю, легко было догадаться, что сегодня был именно тот день, когда Кэйа вновь прятался меж зарослями и небольшими валунами. Прятался от людей, но не от себя: именно наедине он мог лицом к лицу встретиться с самим собой, больше не прикрываясь игривой улыбкой. Лунный свет только-только касался земли, а солнце медленно укрывалось в сером плаще неба. Птицы уже прекратили голосить, наконец засобиравшись в уютные гнëзда. Закат нежными лучами убаюкивал всë живое, пробуждая лишь желание петь. Петь во всë горло, не жалея связок, не жалея и уши бедных зверушек, лишь бы напеться и упиться пением. Так он и сделал. Слова лились словно ранний июньский дождь, тепло, тягуче, ещë сохраняя прохладу, но уже повышая температуру под стать лету. Голос Кэйи сам по себе подходил под это описание: был приятен на слух, но заставлял подыматься табун мурашек, словно от того самого дождя. –В тихом сумраке жизни Терялись дни и года, Кто-то народом был признан, А кто-то забыт на века. Где-то шумел ветер вольный, Где-то в тиши погибал Призрак свободы безвольный И разбивался у скал. Где-то меж морем людишек Кто-то был одинок, А кто-то в компании книжек Посадил тоску под замок. Кто-то любил больше жизни, Но обязан был промолчать. Кто-то не был им признан, Хотя решился сказать. Кто-то жалеет о боли, Что он причинил не хотя. А кто-то сжигает альбомы, Дабы забыть то дитя. Я лишь жалею о том, Что не стал ветром свободным, И в мраке тихом ночном Прокрался к тебе беззаботно. Каждую прядку волос Перебрал неживыми руками. С тобой я счастливо рос И любил пылко ночами. Забыть бы взгляд рыжих глаз, Забыть бы тепло твоих губ. Огонь в твоëм сердце погас, Это я был с ним слишком груб. И меня ты, ласковый май, Тепло, что грело годами, Иногда хоть вспоминай, Имя одними устами Моë мне прошепчи, Дай знать что был тебе нужен. Я стану ветром в ночи, Тебе только буду послушен. Под конец своего «выступления» Кэйа всегда быстро собирался назад, дабы никто не сумел заметить его пропажу, но в последний месяц понял, что вряд ли кто-то о нëм так беспокоится. Каждый раз после недолгого, но достаточно эмоционального пения, Альберих старался надышаться воздухом, о котором почти забыл во время процесса, и тут же вытереть слëзы, что прозрачной россыпью покрывали щëки и спускались к подбородку. И в этот раз он сделает также, лишь внесëт небольшой корректив, всего-то. В мгле блеснул металл, отражая собой лунный свет. Меч Кэйи был, бесспорно, хорош, но сейчас использовать его было бы глупо. Он ведь не идëт сражаться, разве что закончит одну маленькую войну, которую ведëт с жизнью уже достаточно долго. Красивый серебряный кинжал, доставшийся рыцарю в одном из состязаний ещë год назад, находился в нескольких миллиметрах от тонкой кисти левой руки. Сейчас. Лëгкое, невесомое движение и весь тот ад, в котором Кэйа варился ещë с прибытия в этот злосчастный город, закончится. Наступит сладостное небытие, укутывающее в тëплые объятия забвения. Совсем скоро он не должен будет чувствовать вину, не должен будет каждый день сталкиваться с одним презрительным взглядом в таверне и множеством равнодушных. Ему здесь не место. Здесь он чужой. Первый порез был неглубоким, от чего практически не ощущался, хотя, может, боль перекрыл нарастающий адреналин. Дабы проверить это, Кэйа собрался нанести второй порез, более серьëзный, однако, не успел заметить, как был повален на сырую землю. Кинжал отлетел куда-то в сторону, а на хрупкую тушу сверху навалилось крупное тело. На его лицо спадали алые пряди, что из-за столь резкого манëвра выбились из хвоста и щекотили смуглую кожу. Запястья рыцаря были крепко прижаты к земле чужими руками, а ноги разведены коленом. Данная поза могла бы походить и на нечто другое, если бы, допустим, случайный прохожий заметил их и вырвал еë из контекста. Но он тут же бы догадался что да как, ибо настроение напавшего точно не было романтическим. –Что за… — тут же вырвалось изо рта, но было грубо прервано сначала злобным рыком, а после и громким криком, от которого, кажется, проснулись задремавшие пташки. –Это ты мне скажи, какого чëрта ты творишь?! — наконец посмотрев наверх, Кэйа на мгновение потерял дар речи. Хотя, даже смотреть было не обязательно: сейчас он догадался по одному только голосу, а ещë раньше — по тягучему запаху мужского парфюма. –Ох, какая неожиданность. Сам Полуночный Герой решил составить мне компанию. Только вот, думаю, лучше нам сменить позу, а то я ведь могу и не так понять… — натянув на лицо прежние беззаботность и озорство, в душе Кэйа молился, что Дилюк кричал так громко не из-за небольшого кинжала, который теперь покоился где-то в кустах. Что глаза его расширены, губы дрожат, а дыхание сбилось только из-за того, что Кэйа находится в самой глуши в такое время, или что по вине рыцаря проснулся какой-то отряд хиличурлов и теперь несëтся на Мондштадт. Сотни мыслей пронеслись в голове, впрочем, как и сотни молитв: «Вот бы он не слышал, лишь бы не слышал, пожалуйста…». Помутнение как рукой сняло, рука начала болеть и покалывать, а крепкая хватка всë только усложняла. Кэйе не оставалось ничего, кроме как отвести взгляд от этих пытливых огненных глаз, будто и впрямь горящих в ночном свету, спрятать его в чëрной траве. Вот бы и самому там спрятаться… –Я СПРАШИВАЮ КАКОГО ЧЁРТА ТЫ ХОТЕЛ СДЕЛАТЬ, КЭЙА?! — синеволосый никогда не видел Дилюка настолько же злым, настолько же растерянным, прямо как в ту ночь. Обычно он прячется за сотней замков, ключи от которых все разные и находятся чуть ли не на разных континентах. Но сейчас его будто ударило молнией. Будто огромный заряд тока прошëлся по всему его телу и заставил потухшую давным-давно свечу гореть с самим воском, дотла. –Зачем ты спрашиваешь, если всë слышал? Слышал ведь, да? — Кэйа уже не выказывал ещё совсем недавней фальшивой улыбки, уже не пытался отшутиться или спрятать истину в сотой, тысячной по счёту лжи. Уже не получится. И от этих мыслей капитану хотелось взвыть, прикусить до крови и так израненные губы и разрыдаться, словно дитë, что только-только начало познавать все тяготы взрослой жизни. Это он и сделал. На некоторое время повисла тишина. Долгая по ощущениям, даже слишком, будто все часы мира остановились и они застряли в этом промежутке на целое столетие. Слëзы бесшумно скатывались по щекам Кэйи, впитываясь то в траву, то в небрежно разбросанные по ней волосы. Кэйа с каждой секундой всë хуже и хуже мог видеть из-за застилающей глаз солëной жидкости, но всë равно не прекращал их «гляделки». Как и Дилюк. Он словно пробирался через глазное яблоко в самое нутро, исследуя его, будто пробуя на вкус и раскрывая все потаëнные, зарытые в самое дно секреты. Из-за затянувшейся миссии винодел вынужден был отправляться на винокурню так поздно, ведь там были ценные бумаги для одного из важных переговоров. Благо у него была лошадь, что означало более быстрое передвижение. Однако не всë так просто. Когда оставалось совсем ничего, кобыла вдруг начала беситься: не слушалась наездника, билась копытами о землю, а в конце и вовсе скинула его с седла, перед этим завезя неизвестно куда. Красноволосый тут же принялся искать пропажу, светя себе пиро магией, как краем уха услышал какие-то звуки. С каждым шагом они становились всё отчётливее, и, только спрятавшись в кустах (конечно же так, чтобы его не раскрыли), Дилюк понял, что это было пение. Тихое, мягкое, будто обволакивающее своей нежностью. Стоило ему вслушаться, как он осознал две вещи. Первая — то, что пелось весьма и весьма грустно, достаточно, чтобы заставить какую-нибудь барышню пустить слезу. Вторая — то, что пел его давний знакомый. Нельзя было не сказать, что владелец таверны не наслаждался пением: впервые он слышал такое от Кэйи и тут же был заворожен. Наслаждение приносила и атмосфера, царящая вокруг ценителя вина. Его длинные синие локоны, смуглая кожа, яркий, словно сотни бриллиантов, глаз, политые тусклым светом, от чего казалось, что Кэйа был чем-то неземным. Словно он спустился по крапинкам звëзд на эту грешную землю: дать возможность таким, как Дилюк, хотя бы краем глаза увидеть нечто, что вскоре вновь вернëтся в неизвестное никому место, но Дилюк мог бы поклясться, что если Рай и есть, то курс он держал бы именно туда. Но так длилось ровно до того момента пока до Дилюка не дошло о ком поет его названный брат. Сердце тут же пропустило удар, казалось, и не один. Дыхание спëрло, а рот немного приоткрылся от шока. Они никогда не поднимали эти темы. Никто из них не извинялся, никто не признавался и никто уж точно не мог бы поверить в то, что щемящее чувство в груди взаимно. От всего этого чуть не закружилась голова, но он не мог позволить себе так просто упасть в обморок или чего ещё. Не сейчас. Сейчас нужно было что-то делать. Только он собрался с духом, решил выйти из укрытия, как вновь замер: Кэйа обнажил лезвие. Это было хорошо видно, да и лязг железа тоже был слышен. Пока винодел мешкал, рыцарь уже нанёс себе увечье, и именно это вернуло первого вновь в прежнее состояние. Он тут же бросился к Кэйе, предотвращать повторный порез, и теперь находился здесь. Поверх неудавшегося, слава Архонтам, самоубийцы, не зная что сказать и как быть, уже как минуту собираясь с мыслями. Всевозможные исходы события тут же острой хваткой цеплялись за рассудок, рисуя смерть Кэйи самыми насыщенными красками. Так явно, так живо, что не верилось в то, что тело под ним дышит. А что, если бы он не успел? Что, если бы эта гребанная лошадь вела себя спокойно и Дилюк сейчас спал в мягкой постели, пока Кэйа долго умирал от потери крови или же наоборот, сиесекундно, решив не церемониться и вонзив в себя кинжал? Что, если бы он так никогда и не услышал бы этих слов, теряясь в догадках, захлëбываясь по ночам слезами и не засыпая от кошмаров, в которых Кэйа умолял вернуть его к жизни?.. Глаза заслезились и первые капли упали на лицо Кэйи, смешиваясь с его собственными. Руки больше не сжимали запястья: от дрожи они боле не могли держать хозяина, от чего тот окончательно рухнул. И, сразу как только это произошло, схватился за Кэйю, будто за спасательный круг. Сжимал его в объятиях всë крепче и крепче, от чего лëгкая белая рубашка затрещала и почти порвалась. Рыдал в чужое… Нет, в такое родное и крепкое плечо человека, которого всего несколько минут назад могло и не быть. Пока рыцарь пребывал в шоке — не знал как вообще реагировать, Дилюк покрывал всë его лицо горячими поцелуями, шепча какие-то слова, которые капитан Ордо Фавониус был не в силах разобрать. –Никогда, никогда, никогда больше так не делай. Не смей, слышишь? Не смей уходить так просто, не смей бросать всех тех, кому ты дорог, не смей оставлять меня одного… — именно эти слова наконец смог расслышать Кэйа, хотя, только их, как мантру, и повторял Дилюк, то и дело подрагивая, срываясь на нечто более громкое, чем шепот. –Дилюк, я… — он наконец-то смог выдавить из себя хоть звук — Я тебя люблю, — опять дурацкая улыбка. Да, вымученная, да, ни к месту, но искренняя. Настоящая, обращенная только к Дилюку, будто сотканная из пряжи пушистых облаков, настолько мягкая и успокаивающая. Глаза источают усталость, но также наполнены нежностью, безмерной, безвозмездной, такой, какая может быть подарена только Дилюку. Никому больше. Кэйа смотрит с ожиданием, винодел не знает что сказать. А он и не говорит. Всю палитру своих эмоций, все свои переживания, боль, страхи и любовь, безграничную и чистую, по-детски наивную в самом начале, но после прошедшую череду испытаний, он вкладывает в невесомое касание чужих губ. Первое за эти мучительные три года. Самое желанное за всю жизнь....
4 марта 2021 г. в 00:35