плоть, кровь и кости/flesh, blood and bones

      Ген открывает глаза медленно, неохотно; Ген открывает глаза, моргает, приглядывается к круглому оконцу под самым потолком, за которым густеют синеватой тьмой сумерки. Медленно поворачивает голову, и на неё обрушиваются все звуки и запахи: шорох волос, скрежет и стук этого дома и улицы, далёкий пёсий лай, шебуршание мышей; аромат старой древесины, пыли и чего-то слабо уловимого, сырого, с ноткой тягучей кисловатой сладости... «Ах, — думает Асагири, — как же всё-таки хорошо жить». Но воспоминание — нечёткое, едва-едва оформившийся абрис, тревожное, отдающее горячей болью в груди, железом, затхлой речной водой — бьёт с размаху, и Ген подрывается с места. «Подождите-ка, но... Я не могла выжить». Она облизывает пересохшие губы — и чувствует только поветрие холода, твёрдость неподатливой плоти. Прислушивается к себе — пусто, будто ледяная стужа выморозила все внутренности. Нервничает, разглядывая свои бледные до белизны пальцы — почему в груди тихо, почему в висках не шумит, не пульсирует, почему, чёрт побери, она не дышит, но шевелится?!.. Асагири осматривается вокруг, чтобы отвлечься, чтобы начать планировать попытку побега. Кажется, она в какой-то крошечной каморке, напоминающей гроб, и... Но мысль, острая и чёткая, не собирается исчезать: выжить она не смогла бы даже чудом, ведь Магма, ублюдок, убил её двумя выстрелами в упор. Так почему?.. Она принимается соображать быстрее для вроде как трупа, и понимает кое-что, но эта догадка не приносит ей ни успокоения, ни, на удивление, страха, лишь раздражающее любопытство — как такое возможно? Неужели все те россказни о вампирах были правдивы?.. Но скрип рассохшихся досок и чьи-то осторожные шаги сбивают Ген с канвы лихорадочных размышлений, и в каморку заходит девушка в накрахмаленной рубашке с пышным жабо и длинной тёмной юбке. В руках у незнакомки подсвечник с тускло горящим оплавком свечи и миска, в которой плещется что-то густое, липкое и.. Асагири зажимает ладонями нос, когда дикое желание припасть к этой миске губами и вылизать всё содержимое до последней капли почти подрывает её с места, с позорным визгом сучит голыми ногами по полу, путаясь в подоле платья и отползая, втискиваясь лопатками в стену. Во рту слюна скапливается будто от голода, только голода ненормального, жадного и яростного, чуждого, такого, что Ген готова кинуться на девушку и силой взять, если понадобится, эту чёртову миску с.. Асагири сглатывает, тяжело, через силу, рявкает себе мысленно «рук не убирать!», поражённая непойми откуда взявшейся силой воли, — и тогда приходит ужас, ужас натворить что-то по истине отвратительное, не сравнимое с мелкими фокусами и воровством. Она не может себе такого позволить, пусть пальцы уже дрожат от напряжения, а перед глазами густеет багровая пелена. Она всегда будет обманщицей, но не убийцей... Незнакомка же вдруг ухмыляется — звук этот, мягкий, с хрипотцой, чуть-чуть, но завораживает Ген, — и делает плавный шаг прямо навстречу. Асагири хмурится, хочет крикнуть, чтобы не смела приближаться, но выходит лишь протестующее мычание. — Успокойся, — девушка лениво присаживается перед Ген на корточки, отставляя миску в сторону, и заправляет светлую прядь с чудным зеленоватым кончиком за ухо. — Ничего ты мне не сделаешь. И Асагири, с волнительно-тревожным трепетом нового прекрасно-пугающего открытия, подмечает её кожу, белую, словно снег, глаза, выразительные и алые как рубины, очень похожие на те, что Ген доводилось красть у знатных дам, и городские легенды снова всплывают из глубин памяти, будто вздувшиеся утопленники со дна. Девушка же рассматривает её, не моргая, и слабое любопытство проступает в мягком прищуре и на донышке карминовых радужек, когда она говорит: — Думала, ты не выживешь, но в последний момент тебе удалось меня удивить. Прежде, чем я решила распилить твоё тело на части. Асагири вздрагивает от её тона: спокойного, циничного. Бормочет: — А я и не выжила. На красивом лице девушки на мгновение появляется удивлённое выражение, а потом она издаёт смешок: — Догадалась, значит? Ну, технически, так и есть. Теперь ты ходячая мертвячка. Или вампир, другими словами. Как и я, — девушка тычет большим пальцем себе в грудь. — Зовут меня Сенку Ишигами. А у тебя, маленькая обманщица, есть имя? — Ген. Асагири Ген... Ген не знает, чего ей хочется больше: плакать от этих слов или смеяться. Внутри колким краеугольным камнем ощущается смутная, тоскливая обида. — Хорошо, Асагири Ген. А теперь... — Сенку касается её ладоней, всё ещё прижатых к лицу, — убери. Это необходимо. «Она про то, что в миске», — догадывается Ген. Упрямо качает головой. Глаза Ишигами пронзительно вспыхивают красным. — Я обратила тебя, и твои плоть, кровь и кости принадлежат мне. Ладони резко слабеют, сознание словно укутывает туман. Ген медленно отнимает руки, опускает их ровно по бокам, как послушная кукла. — Вот так, — тон Сенку смягчается. Затем она берёт миску, окунает три пальца в содержимое: большой, указательный и средний, и ведёт, сначала по губам Асагири, после — ныряет под них, чтобы тронуть зубы. Ген чувствует, как удлиняются клыки. Как язык против воли жадно проходится по пальцам Ишигами. Железистый вкус человечьей крови кажется лучшей сладостью. — Хочешь остаться на этом свете? — сипло спрашивает Сенку. — Хочу, — задушенно отзывается Асагири. — Тогда пей. И, уже не раздумывая, действительно опустошает миску до последней капли. — Извини, — сквозь дымку сытости Ген кажется, что Сенку мимолётно гладит её по щеке. — И поздравляю с новым рождением. *** Дни тянутся будто липкая, пресная карамель, от сумерек до сумерек, сливаются в месяцы. Ген больше не видит солнца, потому что пеплом становится желания нет, не нуждается в пище и сне, ощущает тело лёгким, пружинистым, как никогда сильным, но слышит мир будто на выкрученной почти на максимум громкости, а от некоторых запахов всё ещё иногда накатывает дурнота. Но это мелочи. Она везде находит плюсы, она адаптируется, и обида уступает место благодарности. Такая новая жизнь постепенно приходится ей по вкусу. Даже кровь начинает приносить удовольствие. В конце концов, бессмертием не раскидываются направо и налево. В конце концов, Ген проводит всё время с Сенку, и этого, на самом деле, уже достаточно. Ведь Сенку Ишигами — удивительная и самую малость сумасшедшая, помешанная на экспериментах и научных исследованиях. Сенку Ишигами хочет дотянуться до звезды. Сенку Ишигами хочет если не изменить, то смягчить влияние нечеловеческой природы. Ген хочет ей помочь, но может только оставаться рядом. ..Дом большой и тёмный, старый; Ген почти запомнила, где доски скрипят сильнее всего, и научилась передвигаться бесшумно, но прямо на пороге кабинета Сенку она чуть не роняет свечу, когда наступает на рассохшийся уступ. Визгливый звук подрывает Сенку от стола, заваленного бумагами, колбочками и иными инструментами, и Ишигами вздыхает: — Ген. Зачем пришла? Я занята. Асагири машет рукой: — Ну-ну, Сенку-чан. Я просто посижу рядом с тобой, — она показывает ей книгу, которую прихватила из библиотеки, — почитаю. Вдвоём не так... одиноко, верно? Сенку мягко фырчит, но не возражает. Она вообще редко возражает, когда Ген приходит в голову что-либо делать. В окно стучат мокрые, голые ветки. Асагири подходит ближе и замирает у подоконника. Снаружи сизыми туманами, затяжными ливнями и гнилой лиственной падью беснуется промозглый октябрь. День догорает — от него только красноватая каёмка над крышами. Наваливаются неспешно октябрьские сумерки — ранние, вязкие, ещё более густые и дымные. — Ненавижу осень, — вдруг говорит Ишигами, и в голосе слышно раздражение и будто бы слабую то ли печаль, то ли усталость, — одна сырость. Сгорбливается над столом сильнее. Её растрёпанные волосы торчат во все стороны. Ген чудится, что в груди отчего-то щемит. И она предлагает: — Давай ты сегодня отвлечёшься от работы, м? Сенку макает перо в чернильницу, качая головой. Это означает «я мертва, и работать буду круглыми сутками». Асагири пару мгновений просто смотрит на её согнутую спину, а после делает несколько шагов вперёд и, стараясь ни о чём не думать, запускает ладонь в волосы Ишигами. Гладит, пропускает сквозь пальцы. Шепчет, наклонившись к её уху: — Возражения не принимаются, Сенку-чан. Сейчас я заплету тебе косу, потом приберусь на твоём столе, усажу тебя на диван и сцежу в бокал свежей крови. Хром принёс несколько пакетов вчера, кстати. У Сенку — уязвимый, какой-то затравленный взгляд, когда она оборачивается. — Как он? В груди снова то ли опять щемит, то ли сжимается от чего-то болезненного, но нужного, чего-то, чему пока нет названия. — Хорошо. По крайней мере, он выглядел целым и невредимым. Хром стал вторым после Асагири. Он умирал, защитив Сенку от случайной пули в стычке с грабителями, и ей пришлось сделать это снова. Хром хотел жить так же, как и Ген. И Ишигами вытянула его из лап смерти. И он, благодарный, начал таскать им кровь из донорского пункта, где работал. Сенку хрипло, коротко, облегчённо смеётся. — Живучие. Какие же вы живучие. Ген, вторя, издаёт ласковый смешок. — Скорее, удачливые. Ишигами не отвечает, и это молчание полно болезненного сомнения. Асагири скользит ладонями по чужим плечам, прижимается грудью к лопаткам, обнимая за шею. Зажмуривается, тычась лбом в висок, и торопливо бормочет: — Всё-всё, Сенку-чан, пора отдыхать. Отгоняет глупые мысли: была ли у Сенку причина, чтобы обращать и её, тратить силы?.. Вопрос застревает в горле, горчит на языке, как перестоявшая кровь. Но Ген не спрашивает. Ей плевать на причины. Она думает, что это было по велению одинокого благородного сердца, пусть Сенку и станет отрицать, что её «сердце» именно такое. Ишигами цепляется за её запястье. — Слишком хорошо ты обо мне думаешь. — Сенку-чан!.. — Асагири ерошит ей волосы. — Я же просила не читать мои мысли. Вдруг там... «Там будет то, что тебе не понравится». Например, излишняя привязанность. Или то, чему пока нет названия, но Ген уже догадывается, чем это может быть. Такое внезапное, искристое, светлое. — Девочка, по глупой случайности заплутавшая в сумерках малознакомого города, — голос Сенку звучит тихо, приглушённо. — И девочка, которая потеряшку отвела к отцу. Асагири вздрагивает. Поблёкшие картинки в памяти тасуются, как игральные карты: очень холодная девичья ручка в её руке, узкие улочки, залитые дождём, желтушный полумесяц над голыми деревьями, мимо которых они вдвоём шли по городской окраине к дому на отшибе. Взволнованный мужчина, который с радостными причитаниями метнулся им навстречу. — Так это была ты, Сенку-чан... Неужели только поэтому?.. — Нет, не только. Я наблюдала за тобой после много лет, от скуки и невозможности спросить даже, как тебя зовут. За тем, как ты промышляла воровством, при этом стремясь помогать ближним. За тем, как тебя приютили в чайном магазинчике. За тем, как ты из кожи вон лезла, чтобы отучиться от привычки много лгать и изворачиваться. Ты была мне... интересна. Но... я не могла вмешаться. А потом... тот парень тебя застрелил. И у меня не осталось выбора. Я... я сделала то, что было мне подвластно, в самой эгоистичной манере. Ген гладит её под ключицей, ненавязчиво, успокаивающе. Мир рушится и срастается заново, мир связывает их крепче, чем было. Внезапное, искристое, светлое перестаёт быть безымянным. — Посмотри на меня, Сенку-чан. Ишигами послушно поднимает на Асагири глаза. Ген обхватывает её лицо ладонями. Говорит твёрдое, непреложное: — Спасибо. «Ты меня не бросила». Ишигами порывисто тянет на себя, жмётся лбом ко лбу. — Твои плоть, кровь и кости... — вдруг шепчет вкрадчиво, и на её тонких губах, остро очерченных мертвенной бледностью кожи и пляшущими тенями свечного пламени, возникает улыбка, но не та предвкушающе-дикая, клыками наружу, а ласково-смущённая, удивительно робкая, — принадлежат мне. Эти слова сейчас не подчиняют и не заставляют. Лишь звучат благодарно и определяют истинное положение вещей. И Ген улыбается в ответ — мягко, со всей той нежностью, что лёгким пухом наполняет небьющееся сердце под расколотыми ураганным чувством влюблённости рёбрами: — Ныне и присно и во веки веков, моя милая Сенку. И запечатывает свою клятву поцелуем.