27 января 1944 г.
по засыпанному строительным мусором полу гуляет лунный свет. он внимательно осматривает каждый отколотый от стены кусок бетона, полуразваленный стол у треснутого, заклееного тканью окна, крошечный кусок, не более сантиметра на сантиметр, чёрного и липкого хлеба, рамку с треснутым стеклом и фотографией двух парней, мутную лужицу в углу, дубовый стул слева от двери, бледный силуэт у кровати. — чего тебе нужно? — сиплый голос растворяется в тяжёлой тишине. — зачем ты сейчас делаешь вид, что тебе не всё равно? ты нас бросил! — следя за лунным лучом. вера в бога пошатнулась ещё на третий месяц блокады, а на первый год и вовсе пропала. если бы бог и правда существует, то допустил бы такой ужас? конечно, он жесток, но ведь не настолько же. верить александр перестал не только в бога, но и в спасение. вот он — разбитый и истощённый, у которого почти не осталось сил ни на что. они оккупированы третий год, пусть и блокадное кольцо уже пробито, убежать они не могут. что происходит за пределами города — тайна. может, россия уже пала и только они, ленинградцы, гордо не поддаются и умирают от голода и холода. хочется раскрыть глаза и увидеть за окном поющих птичек и взлетающий в воздух пёстрый мяч, а не полуразваленные здания и падающий снег. настроение портится ещё сильнее, хотя, кажется, уже некуда. из комнаты сверху слышится вздох — настроение александра напрямую влияло на погоду. ленинградцы его прекрасно понимают, но им хочется хоть немного солнца, пусть и знают, что оно не согреет. стоять невозможно — колени ужасно дрожат. александр хватается за подоконник и стоит так несколько минут. резкий подъём повлёк за собой головокружение. гулкий кашель разорвал тяжкую тишину комнаты. как романов ещё не помер? уже месяц он кашляет и шмыгает заложенным носом и днями отлёживается в кровати. за ним приглядывает и ухаживает милая москвичка. вроде бы, она жена кого-то из генералов. непонятно, как она оказалась именно здесь перед началом блокады, но романов невероятно рад такому стечению обстоятельств. она греет в кастрюле снег, добавляет туда каплю мёда и заставляет пить эту смесь александра, ходит вместо него за хлебом, забирая у него карточку и таскает любые подобия ткани, чтобы накрыть болеющего. насколько романов помнит, она приехала сюда к матери с тремя детьми. сыновья ушли на фронт добровольцами, а её дочку олю давно видно не было. либо она болеет, либо уже умерла. больше романов склоняется ко второму варианту. главное, чтобы мать оли об этом не узнала. снег под окнами противно скрипит. та самая москвичка бодро ходит между домов и... улыбается? давно саша не видел улыбок на лицах жителей и, тем более, сам не улыбался. саша ею восхищается. каждое утро, где-то через час после рассвета, она выходит из квартиры и бродит по всему ленинграду. наверно, именно поэтому она ещё не мертва и не больна. мороз далеко за минус тридцать душил остатки живых. как же александр сожалеет, что на температуру он повлиять никак не может! ноги предательски дрожат и совсем не держат. сидеть на ледяном паркете не хочется, лежать и всё также мёрзнуть надоело. желание прогуляться пришло совершенно внезапно. настолько внезапно, что романов сам удивился этому озарению — за пределы спальни он не выходил уже... неделю? он не знает, он сбился со счёта времени, сидя в вечно тихом и бесцветном городе. александр мысленно перекрестился и оторвался от подоконника. действие стало ошибкой — с глухим стуком александр упал на пол. внезапная боль прошлась по ногам, за чем пошло раздражённое шипение. по ледяным доскам пришлось ползти на коленях. пол заляпан всем, чем только можно — грязью, присохшими остатками еды, нитками, пылью, щепками. за дверью всё также темно, ничего не поменялось. не с первой попытки, но окно всё-таки открылось, протяжно запищав на всю улицу. александр поморщился и зачерпнул худой ладонью снег с внешнего резного подоконника. найти подобие кастрюли — как это правильно называется, саша не знает, — труда не составило. — боже, храни мурино и хельсинки... — едва слышно просипел романов. благодарил александр этих двух за их подарки, сохраняющие его жизнь. зажигалка от финна и двухлитровая банка мёда от романова-младшего вытягивали болеющего беднягу. александр поморщился. он вспомнил, как тогда рассмеялся в лицо мурино, принимая банку мёда, и как мурино тогда обиженно спрятался в лабиринте ленинградских улиц. «зачем она мне, солнце?» — сквозь смех выдал тогда александр и спрятал банку в деревянный ящик под ещё несколько таких же. именно это и помогло сохранить мёд в целости при бомбёжках — пострадали, по большей части, верхние коробки. он свёл брови к переносице и отрицательно покачал головой, словно отменяя сказанное до этого. — хельсинки хранить не надо. мы враждуем. горячая вода с маленькой каплей мёда стала живительным эликсиром для ослабевшего александра. переливать в кружку он не стал, а выпил сразу так, тяжело вздохнув — губам непривычно тепло. такое обычно было после мишиных поцелуев, но сейчас это больше похоже на ожог. подумав, он медленно вернулся в спальню, доел оставленный на столике кусок хлеба и направился назад на кухню. около входной двери он поскользнулся и, в попытке удержаться в вертикальном положении, а не вновь отбивать косточки, ухватился за какой-то гвоздь, поранив ладонь. пару капель крови упали вниз. не желая долго церемониться, он обтёр рану о светлые обои и ушёл на кухню. александр опустил руку в снег на пару секунд, чтобы немного облегчить боль, забрал хлебную карточку, вновь вернулся в коридор, натянул сапоги и тихо вышел, стараясь не хлопать дверью. на всякий. снег под ногами неприятно скрипнул. александр повертел головой в разные стороны, и, не заметив на улице никого, побрёл в сторону пекарни, опираясь рукой о стены домов. романов бесшумно встал в конце очереди, совсем медленно продвигаясь вперёд. что там ему миша говорил? «встань с колен и докажи им, что это они ничтожество, а не ты. даже если эти твари машут перед тобой огнём, не смей сдаваться»? он-то и не думал сдаваться, просто... он не знает, что сейчас делать. родные ленинградские улицы теперь стали тюрьмой, превратились в невыносимую пытку. миша? он подумал о мише? снова? да сколько можно? миша ему говорил, что всегда будет с ним. он солгал. просто бросил. нельзя впадать в такое отчаяние. нет, ну, конечно, дальше некуда, но не до такого состояния же. если бы он мог, то приехал бы, да? но ведь он может. хотя, для него сейчас приоритетная задача — защита границ. и саша всё понимает. главное, чтобы московскому не пришлось выкапывать его исхудалый труп из сугробов. тьфу-тьфу-тьфу. перед романовым остаётся женщина и маленький мальчик. всего два человека и он сможет получить... — немцы! немцы в городе! — дикие юношеские, даже больше детские — голос надломленный, переходящий во взрослую хрипотцу, но с высотой детской эмоциональности, — визги оживляют очередь и все бросаются в разные стороны, подхватывают ослабевших и бегут, бегут, бегут. кто-то хватает александра за локоть и тянет вглубь города, подальше отсюда. в этой девушке он узнаёт свою «нянюшку» — москвичку со второго этажа. она что-то бурчит и пытается унять дрожь в руках. александр замечает, что другой рукой она тянет маленького и тощего ребёночка. в ходячем скелете александр признаёт олечку. не мёртвую. руки александра и москвички разъединяются, как только они попадают в толпу. слыша взрывы, выстрелы и крики, александр уже не дрожит, лишь сильнее сжимает хлебную карточку в руке и кидается к кирпичной стене. испуганные ленинградцы сталкиваются, кричат и продолжают бежать и ползти как можно дальше. александр прижимается к стене и сползает на бетонное крыльцо. сил бежать или просто-напросто стоять совсем нет. остаётся только надеяться, что его не заметят или он умрёт до того, как его увидят немцы.*
— постойте, вы куда?! по ленинградским улочкам бежит мужчина в военной форме, придерживая фуражку. он с трудом не падает на поворотах и заледеневших лужицах. подъезды, дома, кварталы — всё смешивается в единое серое месиво перед глазами. только память вела его к нужному дому. быстро распахивается дверь, преодолеваются две лестницы, распахивается ещё одна, уже квартирная дверь, и... тишина. абсолютно ничего. это было ожидаемо. может, он спутал квартиры? нет-нет-нет, быть этого не может! он слышит под ногами хруст, словно битое стекло, оглядывается и поднимает фонарь повыше. на обоях и выпирающем из стены гвозде чья-то кровь. что самое страшное — совсем свежая. здесь точно кто-то был, она даже не засохла нормально. налево кухня. какая неожиданность! никого! на полу осколки кружек и штукатурки, на полках приоткрытого шкафчика — многонедельная пыль. такого бы он не допустил. в этой квартире всегда, что бы не случилось, был порядок. две ровные, чистые, словно вымытые от пыли, полосы в коридоре он не замечает. или не хочет замечать. михаилу никогда не было так страшно. ни когда все московские здания полыхали алым пламенем, ни когда объявили первую и, тем более, вторую мировую войну! это — неизведанный, не познанный ранее, ужас, парализовавший всего михаила, не дающий сказать ни слова. около расправленной кровати, на полуживом столике у окна, стояла треснутая рамка с их фотографией, где москва держит на руках, на вид, годовалого темноволосого малыша — сашу романова. михаил чувствует, как по его холодным щекам сбегают горячие слёзы. он их не утирает, это ни к чему. больше треснутой и покрытой кровавыми отпечатками рамки михаила напугала стена, у которой раньше стояли книжные шкафы. теперь пол рядом с ней не виден под обрывками страниц и щепками, а голая стена покрыта выцарапанными чертами. диагональные пересекали по семь вертикальных. этой непонятной наскальной живописью занята вся стена. — это... это что... года? михаил подошёл ближе и, на его страх, убедился в том, что зрение его не обмануло. в некоторых местах были выцарапаны года, следовательно... это был отсчёт блокадных дней? привлёк внимание столицы и лист у этой же самой стены. чернила чуть смазались, видимо, писали дрожащей рукой, но даже так почерк романова был более чем узнаваем.«видимо, мы тут все умрём. я буду первым погибшим городом во второй мировой войне. простуда обострилась, сил вставать нет. надеюсь, что мишу я дождусь.
а. п. романов, от 02.01.1944 г.»
— да нет, не мог он умереть... не-ет, не в его стиле... — почти истерически. москва пулей вылетает из романовской квартиры и несётся по городским улицам в поисках саши. ещё потерять романова ему не хватало! нет уж! словно посеревшие от унылости блокадной зимы здания смешиваются в один смеющийся над михаилом хоровод. как же его пугают обломки зданий и смотрящие голодными пастями выбитые окна. на фоне блеклой серой стены сильно выделялись тёмные волосы александра. — романов! саша! сашенька! — московский падает на колени, болезненно ударяясь о бетон. никакой реакции от александра не следует и в голове проносится самое страшное, что только могло быть — «не успел». — александр петрович! — михаил придерживает пальцами подбородок александра и поднимает его голову вверх. на мишу смотрят слезящиеся, светлые, такие родные глаза! вот только своего сашу миша не узнаёт. скулы у него, конечно, были, но не настолько резкие. да и не впадали они, придавая болезненный вид. и круги под глазами не выглядели, как чёрно-синие синяки. — я думал, ты не придёшь, — совсем тихо сипит саша и теряет сознание, роняя голову на грудь москвы. последний аккуратно берёт романова под колени и медленно встаёт. он ужасается сашиному весу — подушка в московской спальне тяжелее! — но главное, что живой.