И целого мира мало

      В половине седьмого вечера тринадцатого декабря тысяча девятьсот шестьдесят третьего года в доме номер семьдесят два по Мойке, Санкт-Петербург, Россия, раздался звонок в дверь. Отметив закладкой недочитанную главу «Золотого глаза», без полутора месяцев счастливо замужний специалист в изучении современной живописи Кондратий Рылеев встал с дивана, сунул ноги в меховые домашние туфли и вышел в прихожую. В глазок угадывались размытые очертания частного детектива и просто хорошего человека Сергея Трубецкого, слегка припорошенного снегом. Рылеев опустился на пятки, взял с полочки под зеркалом ключ и отворил.       В правая рука Трубецкого была занята черным деловым портфелем, левой он прижимал к боку внушительных размеров стопку книг, перевязанную серой бечевкой. Он перешагнул порог, вручил Рылееву книги, подставил щеку под традиционный приветственный поцелуй и стал расстегивать пальто.       – Забрал все. Почти. С «Письмами» по-прежнему непреодолимые трудности, но мне обещали, что до двадцать первого привезут. Пока довольствуйся этим, извини.       Кондратий обнял стопку обеими руками и, несмотря на ее весьма солидный вес, оставался в прихожей, пока Сергей не оставил на вешалке верхнюю одежду, а на полке – уличные ботинки.       В гостиной кроме камина, дивана, кресел и низкого столика, как полагается любой приличной гостиной, целую стену занимала домашняя библиотека. В то время как Рылеев расставлял новообретенные книги на полках в алфавитном порядке, Трубецкой, сегодня более усталый и молчаливый, чем обычно, мешал водку со льдом и апельсиновым соком. Стаканов было два, но это не помешало ему опрокинуть свой почти сразу и наполнить заново.       Рылеев закончил расставлять книги, упал на диван рядом и забрал второй стакан. Немного потряс им в воздухе, покружил, наблюдая, как переливается сок по кубикам льда. Выпили. Спустя минуту напряженного молчания Трубецкой наконец выдавил:       – Есть разговор. – И, подумав, уточнил: – Серьезный.       Рылеев вздохнул, вылил в рот все, что еще булькало в стакане, и откинулся на спинку дивана.       – Спасибо, я догадался.       Помолчали еще немного. Трубецкой долил водки, долил сока, хоть и значительно меньше, чем в первый раз, снова выпил. Потом сказал:       – Я очень хочу, чтобы ты не понял меня превратно, но нам с тобой лучше разойтись.       Снова повисла напряженная звонкая тишина. Словно сговорившись с прочими силами логоса, пронзительно загудела лампочка – не хуже пресловутого тюремного крана, капающего точно на мозг. Рылеев отшатнулся и непонимающе округлил глаза:       – Что, прости?       – Разойтись, – вздохнул Трубецкой. – Я понимаю, это сложно осознать, но все ради твоего же блага. Я не говорю «навсегда«. На время. Если все будет хорошо…       На этот раз договорить не удалось – постепенно осознающий ситуацию Кондратий сидеть и молча слушать уже не смог. Громко брякнув стаканом о стол, он скрестил руки на груди и многозначительно заметил:       – Ясно.       – Послушай, – Сергей тоже поставил стакан и неловко взял его за руку, – я знаю… Знаю, как это звучит. Знаю, что прошу от тебя несправедливо многого. Но, пожалуйста, поверь мне. Это важно. Я просто не могу тебе объяснить. По крайней мере, пока.       Он, должно быть, казался себе искренним и убедительным, однако аргументы – запоздалые и, честно сказать, в глазах небезызвестного упрямца достаточно слабые – убедить Рылеева были неспособны. Как ужаленный, он выдернул руку, нахмурился, схватил Трубецкого сначала за плечо, чуть не впиваясь ногтями, затем за повисший никчемной удавкой галстук. У Кондратия Рылеева были свои представления о чести и порядочности, и в эти представления бегство за полтора месяца до свадьбы не входило.       – О, – елейно протянул он, медленно вставая с дивана, – о, поверь мне, Сережа, я понял. Я прекрасно тебя понял. Уяснил с первого раза. Я способный. Мне дважды повторять не надо.       Пристыженному Трубецкому, столь быстро уличенному в позорно непрофессиональной лжи, ничего не оставалось, кроме как подняться за ним или рисковать быть придушенным собственным галстуком в гостиной собственного же недавно приобретенного дома – будучи здравомыслящим человеком, он выбрал, разумеется, первое. Теперь Рылеев медленно пятился в сторону двери, соединяющей гостиную и гостевую спальню, а ему приходилось идти следом и надеяться, что пробудившаяся фурия не споткнется о какой-нибудь некстати подвернувшийся под ногу предмет. Предметов, однако, не подворачивалось, а Рылеев злобно сопел и метал глазами молнии, такой пугающе серьезно настроенный и между тем необъяснимо, умилительно прекрасный, что где-то совсем неподалеку уже замаячило неизбежное поражение. Пытаться перехитрить его, по-звериному проницательного от природы, провальная была затея.       У самой двери Кондратий остановился, глубоко вдохнул, шумно выдохнул – дернул за галстук, выбивая пол из-под ног, развернул не успевшего ни за что схватиться Сергея на сто восемьдесят и решительно толкнул к стене. Ему удавалось – невообразимо, как – смотреть сверху вниз, смотря снизу вверх, и он этим пользовался без зазрения совести, пока вслепую расстегивал брючный ремень, горячо шепча на ухо:       – Не смей мне врать, Сережа. Ясно? Не смей. Я все равно узнаю.       – Кондраш, – вяло запротестовал Трубецкой, – Кондраш, я не могу…       Рылеев сделал вид, что не услышал, – только смотрел все так же сверкающими темными глазами, выдергивая из-под пояса белую рубашку в еле заметную полосочку, просовывая ладонь под белье, – сжимал, гладил большим пальцем, жался к нему весь – шумно дышащий, злой и горячий. Кусал шею как раз над воротничком, и то ли решимости, то ли совести не хватило его одернуть: Трубецкой запрокидывал голову, выдыхал сквозь зубы, попытался считать до ста – позорно сбился на втором десятке. Перехватил запястье:       – Кондраш, пожалуйста...       – Молчать, – прошипел, перебивая, Рылеев. Соскользнул на колени – цепляясь за рубашку, пока опускался, чудом не повырывал пуговицы, – уставился на него с пола, дернул вниз брюки, спустил белье. Сергей опустил глаза, пожалел тут же, закрылся ладонью, – не вытерпел, посмотрел снова: невозможно было на него не смотреть. Положил ладонь на затылок, пригладил кудряшки. Рылеев схватился за его бедра, вдавил в стену – даже так упорно демонстрировал уверенность в своей правоте, и совершенно не хотелось спрашивать, откуда он знал, как правильно, только бы не исчезали мягкие, податливые, когда нужно, губы, и потрясающий жар, и… К редкому для себя сожалению, Трубецкой все еще оставался джентльменом и неукоснительно соблюдал принцип всегда выполнять обещания – даже столь неосмотрительно данные в очевидно неравных условиях.                     Невзирая на исключительную импульсивность характера, Кондратий умел, если нужно, слушать – по крайней мере в тех случаях, когда сообщаемая информация соответствовала его интересам. Особенно хорошо ему удавалась быть внимательным к темам, предложенным им самим. Так и теперь он сидел на диване, в высшей степени довольный собой, и заканчивал брошенный недопитым коктейль, свободной рукой ненавязчиво перебирая отросшие завитки на сережиной макушке. Трубецкой лежал поперек, устроив голову у него на коленях и свесив непомерно длинные ноги с подлокотника.       – Боюсь, у меня просто нет выбора. Придется ехать. И я совершенно не хочу, чтобы ты пострадал.       – Знаешь… у меня много вопросов, – задумчиво протянул Рылеев. – Но в первую очередь – почему я только сейчас узнаю, что мой будущий супруг – шпион.       – Бывший шпион, – поморщился Трубецкой.       – Говорят, в этом деле бывших не бывает. Но ты всегда можешь мне предъявить, что я перечитал всяких глупостей.       По рылеевскому лицу сложно было определить, рад ли он, напуган ли, скорее это походило на – озадачен. Хмуро изогнутые брови придавали ему настолько сосредоточенный вид, словно он обдумывал очередную разгромную статью в адрес какого-нибудь самоучки или пытался вспомнить ускользающее имя никому не известного фламандского мастера. Трубецкой с трудом подавил в себе желание вытянуть руку и нагнуть его к себе за шею, чтобы прекратить этот утомительный разговор, и все же ответил:       – Ну, как сказать. Последние пять лет я не связан с правительством. Пришлось оборвать все контакты.       Кондратий выловил из стакана и закинул в рот подтаявший кубик льда, разгрыз, жмурясь от рассыпающейся по зубам мелкой ледяной крошки. Перегнулся через Сергея – поставить стакан на стол, – расслабленно откинулся на спинку дивана, встряхнул головой, словно пытаясь уложить в голове услышанное.        – И все это время ты…       – В Европе, в основном. Первые полгода провел в Штатах. Завел дружбу с управляющим «Метрополитена», сменил род деятельности, оказалось, за частные расследования на этом рынке неплохо платят.       – Ты дружишь с директором «Метрополитена»!       – Кондраш…       – Да, знаю, – почти смутился Рылеев, – извини.       – Да-да. В общем… Наверное, это просто стало последней каплей. Я не знаю. Но после того, как босс отправился за решетку, мне просто не оставили выбора. А я все-таки очень хотел жить… Бросил это дело, взял билет за океан, уехал. Заработал честное имя, стал широко известен в узких кругах. Сдается мне, среди клиентов моих и бывших – ваших много подозрительно совпадающих фамилий… Впрочем, не столь сейчас важно. Все как-то улеглось, поутихло. Человеческая память, сам знаешь, склонна выбрасывать неугодное, иначе бы мы, наверное, все посходили с ума к тридцати годам… Я приехал в Петербург, думал, теперь смогу наконец остаться. Потом – ты. Дальше сам знаешь...Мне очень хотелось верить, что все это в прошлом, но правда, видимо, в том, что эти люди… Понимаешь, они никогда, никогда ничего не забывают. Правда, это не значит, что я имею право подвергать тебя опасности. Прости.       С тяжелым вздохом Сергей поднялся и сел рядом, откинувшись на мягкую спинку. Ладонь Кондратия легла на его колено, успокаивающе поглаживая:       – Прекрати, – он передернул плечами, невольно морщась. – Если уж кто кого и втянул в это «снова«, то я тебя. Так что и разбираться будем вместе.       Трубецкой покачал головой, не в силах сдержать нежной улыбки: рылеевская упертость напополам с безбашенной смелостью в который раз брала если не города, то его сердце – точно. Тем временем ладонь с колена переползла выше, ногти царапнули через брюки; невольным получился короткий рваный вдох.       – Это опасно, – повторил он с некоторой заминкой. – Лететь далеко. Ты никогда не был в настоящей боевой обстановке. Это тебе не миролюбивый цивилизованный Эрмитаж и дружелюбная разбалованная охрана. Кондраш, черт возьми, да хотя бы потому, что красть придется –       – Что?       – И это гораздо дороже вашего Ван Гога и короны –       – Ну?       – Наркотики.       Кондратий на секунду перестал гладить его по бедру и удивленно захлопал глазами, последним словом явно обескураженный. Потом недоверчиво переспросил:       – Прости, мне показалось, или ты сказал «наркотики»?       – К сожалению, не показалось. Я именно так и сказал. Наркотики. Ты просто плохо себе представляешь, здесь речь о миллионных, может быть, миллиардных оборотах. Они пойдут на что угодно, чтобы заполучить – речь о новом образце… Это прибыль, которую мы с тобой не можем себе представить. Его нужно выкрасть – выкрасть, потому что это так удобно сделать чужими руками. А наша родная русская мафия не может ударить в грязь лицом и оказаться хуже латиноамериканских коллег. Запретить я тебе, конечно же, не могу, но по-человечески совершенно не хочу, чтобы ты хоть как-то в этом участвовал.       Помещение ненадолго, но столь характерно для этого странного вечера погрузилось в тишину. Кондратий, ранее уже прекративший излишние поползновения, теперь сжал руку совсем иначе – ободряюще. В знак безмолвной, но ощутимой поддержки. Стало действительно как будто самую малость спокойнее – не то чтобы наркоторговцы, мафиози и головорезы частично утратили присущую им опасность, но все-таки падать вниз головой в неизвестность проще было, держа Кондратия за руку, чем не.       – Что ж, – выдавил тем временем сам Рылеев, когда его острый и гораздый на выдумки ум более-менее обработал поступившую информацию и на выходе выдал, очевидно, лишь одному Рылееву известную стратегию действий. Вопрос о том, можно ли иметь хоть какое-то подобие вразумительной стратегии в сложившейся ситуации, оставался открытым. – Америка так Америка. Мафия так мафия, можно подумать, мы мафию никогда не видели. Придумывай лучше, как будешь объяснять Пестелю, зачем ты ни с того ни с сего везешь меня в Аргентину.