Порождение кинцуги

Становясь экстендом человек пытается вернуть утерянное, – так Виктор говорит. А 13 теряет много. Слишком. Много. – Кинцуги. Память обо всех ошибках. – Закуривает. – Это способ восстановления дорогих тебе вещей до полного функционирования без скрытия предыстории. Когда от разговоров о вылазках становится окончательно тошно, хэнз рассказывает о чем-то своем. Старом. Хранящемся веками. Что передается поколениями. Это звучит как дар. Это выглядит как проклятье. – …А отсутствующие части заменяют другими. Подходящими по форме, но не всегда по фактуре и предназначению. Этот невосстановимый фрагмент слишком явен. Фрагмент под названием память, которого не найти в предметном мире. Хэнз склеивает скол тонким прозрачным стеклом, а под ним зияет все нутро. Гнильем проступающее. – Оверэкстенды вроде тебя, Джузо, порождения кинцуги. К хрупкой керамике стыкуют металл. Больше раз за разом. С первого поколения, похожего на людей. Второго поколения, похожего на оружие. Третьего поколения – не похожего ни на что. Мы спасаем солдат, – Виктор в это верит. Влажно хрустит раздавленный череп. И трещит выдернутый хребет. 13 добивает всех, кого встретит. До кровавого месива, впитывающегося в землю. До невосстановимых осколков. Всех – врагов, своих. Бьющихся в агонии. Пытающихся уйти. Обрывает крик одним ударом. Обрывает жизнь одним выстрелом. И, опустив голову, наблюдает за хэнзом. Содрогается от вздохов. Сжимает крепче кулаки. Всем видом, всей позой – обезумевший экстенд, не иначе. Хорошая покорная пушка. Смотри. Здесь некем управлять. Смотри, Виктор. Здесь некого спасать. Не соберете эти осколки. Как лаком с серебристым пигментом на его руках, на его теле. Он лишился сердца, и ему дали мощную помпу. Теперь не бьётся, не шумят клапаны. Нет диастолы – секундного покоя. Иногда ему кажется, что он чувствует вибрацию от её работы. И еще как вспомогательный мозг гудит по ночам. Липким, темным, бессонным. 13 смотрит на хэнза, привалившегося к боку. Осторожно накрывает ладонью его волосы. Всё хорошо. Он рядом. Он в безопасности. Пока держится вплотную к спине – его не разобьют. И гниль не прорастет стежком дальше его руки. 13 не допустит. Его волю извлекли, истолкли в порошок. Закопали где-то возле штаба. Будто и не было. Заменили дьявольским хребтом, имплантировали оружие, которым сам он не может управлять. Скрепили чистым до идеальной бирюзы лаком программы. И хэнза приставили – костылем произведения искусства. Пропасть между стрелком и пушкой – крепко склеили благородным серым цветом гнили. Модулем «рука». Уродливой клешней взамен анатомически верным мышцам. И добровольно же шел на это. Безумец. – Кинцуги – это эстетика. – Считаешь экстендов чем-то красивым? – Нет, – усмехается, – эстетика не всегда красива. Дело не в этом. Так в чем? В выжженной пустоши. В звуках заходящегося стука винтовки. Хлопков бомб. Обрывающегося крика, уже не похожего на: Нет. Остановись. – Стой. Джузо. Хватит. 13 покоряется. Ослабляет занесенный кулак. Но противника из рук не выпускает. Держит крепко, оборачиваясь к своему хэнзу. Это же хорошая работа, да? Он же выполняет его приказ. Их всегда направляют ворошить поселения гражданских, госпиталя. Где обычный солдат спасует, убежит. И над снайпером не возьмет верх хладнокровие. Чем дальше они идут на юг – тем глубже прорастает гниль. – Мы закончили. Хэнз делает жест рукой – позвоночник защелкивается на предохранитель. Его стрелок – человек. Такой же солдат. Такой же инструмент. Но волю из него не изъять. С каждым нажатием на спусковой крючок его лицо спокойнее. Его улыбка – безумнее. И быстрее кончаются сигареты в подсумке. В его глазах отражается огонь. Ночные трассеры снарядов. Экстенд, ломающий глотку солдату. Бегущая по рукам кровь, переплетенная сеткой, красным лаком на краях осколков. Это. Чертов. Естественный. Отбор. Выживает сильнейший. – Рано или поздно тебе придется довериться не только мне. Нет. Мой курок принадлежит тебе. Я твой. Твой добровольно. Всем своим существом. Всеми своими приращениями. Мы же склеены вместе, ты помнишь? Помечены одним пигментом, – думает 13. Он бодает руку, и она покровительственно ложится на его ствол. Гладит по металлу. По чужеродной детали, которая дополняет сломанного-его, идеально прилаженная, словно всегда здесь была. Всю его сознательную жизнь. Зависимую. На игле одобрения. – Мне тоже это тяжело осознать, напарник. Ничей. Он не для страны. Не для штаба. Не для их рук с аккуратными ногтями и чистой кожей. Для того, кто взял ответственность. Кто стал недостающим куском. Кто успокаивает его, гладя по челюсти. Кто смывает с него кровь. Кто следит за его оружием. Кто коротает с ним вечера. И убивает вместе с ним ночами. Верная рука. Верной пушки. Хэнз щелкает зажигалкой. Закуривает. Смотря на него 13 понимает, каково быть неразбитым. Быть единым. Со всеми шрамами, запекшейся коркой пореза, стучащим сердцем, усталостью в мышцах, зябкостью от холода. Это не зависть. Это не любопытство. Хэнз проверят его на излом. Такие как он всегда ломаются с треском. 13 – на гибкость. И на то, сколько хэнз выдержит трупов. Сколько выдержит его ласки провонявшими плотью руками. С той аккуратностью, которую он только может в них вложить. Его стрелок любит играть с огнем. Нет, любит держать огонь возле себя. И быть близким к нему как никто другой. 13 не нравится быть спасенным солдатом в глазах Виктора. Обезумевшим экстендом – в глазах союзников. Ему хочется быть эстетичным порождением кинцуги. Которого восстановили. Которого изменили. С окончатой невосполнимой пустотой, которую хэнз закрывает слой за слоем. Каждой буквой. Каждым действием. Этим безусловным доверием. Прочно закрепленным между ними негласно. Ведь таким открытым его знает лишь инженер. С загашенными функциями подавляющей программы. Хэнз считает это лишним. Он берет своей уверенностью, педантичностью: укладывает на спину, садится сверху. Сначала просто поглаживает. Затем – проходится по точкам. – Тебе приятно? – не выпускает из зубов сигарету. Как ему это удается. – Да. Очень. Он улыбается. И продолжает. Это чертово блаженство. От того, что это делает именно он. От того, как это делает. И что 13 может ответно захватить ладонями его бока, провести большими пальцами по краю реберной дуги. Притянуть или отпустить. Приподняться и тереться стволом о его плечо. Горячее. Живое. Не пораженное серым пигментом гнили. А хэнз изучает каждый сантиметр, каждую борозду склеенных осколков. Всю его гнилую натуру. Всё, что скрыто в нем и не видно глазу. Или наоборот – что явно, броско, экспрессивно. Он его продолжение руки. Он его чертов упрямый револьвер. Он его благородная серая гниль. Он его эстетичный предмет кинцуги. Он – его. Точка. Это главное. 13 и не замечает, что зияющей дыры больше нет. И что через четыре года они понимают друг друга с полуслова, с начала жеста, с одного кивка. С закуренной сигареты. С введенного транквилизатора. Теперь спаянные чем-то большим, чем доверие. Чем-то большим, чем устав. Чем-то низменным и примитивным, как отдернутая от огня рука. Как реакция на хлопок. Суженные от света зрачки. 13 фиксирует шпорой противника и наносит смертельный удар. Хлещет алая кровь на песок. Хрустит под ногой череп. Это похоже на его свободу. Это похоже на его выбор. Некому больше сказать про спасенных солдат – Виктор сгорел заживо в штабе. Некому больше упрекнуть в безумии – так глубоко к врагам не заходил никто. А завтра закончится война. И с хрупкой керамики собьют прилаженный металл. Теперь его черед быть мелкими осколками. Он насладился этой жизнью сполна. Этой не_жизнью. Этим выживанием. Он готов. Отстрелялся. Набегался. Забирайте! – Не волнуйся. Не думаю, что они будут слишком уж плохо с тобой обращаться. Хэнз взмахивает рукой на прощанье. Поправляет свою шляпу. – Это не важно. Главное то, что будет потом. Напарник. Чуть дольше держится в воздухе запах его сигарет. 13 не чувствует боли. Обиды. Предательства. Серая гниль сожрала его изнутри. 13 чувствует, как трещит осколок. Как слетают с него слои. Как его курок больше никому не принадлежит. Он – эстетичное порождение кинцуги. И в нем вновь образуется брешь.