Аутодафе

      Она сломанная, с острыми локтями и несговорчивыми кукольными коленями, вся в колючих углах, растрёпанная и непокорная, одним только взглядом стряхивает всякую святость места, в которое ступают её босые ноги – и в глазах проклятая гекатова зелень, над которой неподвластны ладан с полынью и долгие хоры молитвенных песен.       – Стены уничтожат тебя быстрее, чём костёр, цыганка.       Он оставляет её одну посреди просторного зала, разорвав ткань свободного пространства закрытой дверью, заслонив незапятнанным в уличной грязи плащом и солнце и небо и звёзды, и его слишком много там, откуда он ушёл давно, и Эсмеральда отчего-то продолжает чувствовать ледяной взгляд его кожей.       Каменный мешок с узкой горловиной мозаичных окон глядит на неё сотней мраморных лиц с пустыми взглядами, и тонкие руки цепляются за непозволительное для такого места одеяние, каждый раз сжимая чуть дольше, пока слишком резкие шаги её не рвут пальцы-цепи – и дальше всё начинается сначала, и рук отчего-то только больше.       – Молись, дитя, во имя Господа своего, Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto – Слава Отцу, и Сыну, и Святому духу, — архидьякон недовольно хмурится, глядя на её обнаженные плечи и россыпь непослушных прядей, змеиными кольцами рассыпанных, но не говорит ничего.       Эсмеральда вскидывает голову непокорно и поджимает упрямо губы – клетка её одинаково давит на плечи даже святыми стенами собора, пожирая подобно адовому огню остаток слабого духа, дающего жизненно необходимый свет в месте, где всегда темно из-за плотного цветного стекла в окнах бойницах.       – О чём просите вы, судья?       Он приходит каждый раз на рассвете и с закатом, молчит, и на неё не смотрит, словно разряды сухой ненависти не пронзают пространство вокруг его плеч, — а Эсмеральда стоит недостаточно близко даже для удара длинного кинжала, устремив огненный взгляд мимо, наполненный пламенем здешних свечей.       – О прощении.       Фролло не оборачивается и с её отчего-то вздрогнувших губ всё-таки срывается ответ:       – Такие как вы его не получают.       – Лишь от проклятых колдовством душ, тебе подобных, ведьма.       Он уходит так же молча, кивнув приветственно в сторону вскинувшего от молитвенных строк голову архидьякона, и скользнув долгим взглядом по тени, в которую успела отступить Эсмеральда – и она вздрагивает испуганно, как от удара хлыстом, и по мраморным коридорам вновь начинает бродить застывший на миг сквозняк.       Горловина затягивается всё туже, сковывая, острые углы сглаживая и прутья клетки обнажая – на дне ловчей ямы остаётся только Эсмеральда, с погасшей жаждой свободы глубоко под слоем старых шрамов от костра, на котором сгорает сотня её сестёр.       – Пожалуйста, – шепчет она в забытии, – пожалуйста, прошу...       Только слышит её совсем не тот, кого она просит.       Другой.       – О чём же молишься ты, цыганка?       Эсмеральда застывает надломленно, глотая солеными губами свежий воздух распахнутой двери – по босым ногам скользит ледяная сталь, а по плечам её – всё так же обнаженным – чужая ладонь, узкая и шероховатая, и Эсмеральда клянётся себе не оборачиваться.       – О свободе.       – Тебе следует просить громче.       Взгляд его впервые обжигает.

Согревая.

      И, глотнув желанной свободы на миг отпустивших пут, она рвётся прочь – да только дверь издевательски медленно закрывается перед ней, заглушая ядовитый смех судьи – выходи, цыганка, здесь одна тюрьма сменяется другой.       Эсмеральда спит на грубых лавках в самом центре огромной залы, но даже там стены окружают её змеиным кольцом – отчего-то она не находит убежища среди святых стен, и ей впервые кажется, что её проклятый грешный дух никогда не очистится – и тогда в голове её Фролло поджигает костёр заслуженно.       И скользит горячими пальцами по трепетному изгибу шеи, склоняя на бок гущу её волос.       Он сам – огонь.       А огонь всегда очищает.       Эсмеральда дрожит, пугаясь собственных мыслей, и губы её наконец-то шепчут заветные слова, в надежде чувствовать горечь ладана на месте горечи чужих губ – Et ne nos inducas in tentationem – и не введи нас во искушение; Et libera nos a malo – и избавь нас от всякого зла; De profundis clamavi ad te, Domine, exaudi vocem meam – из глубин я взываю к тебе, Господи, услышь голос мой.       И только тогда она засыпает.       А с рассветом круг повторяется, возвращаясь на самый старт.       – Почему вы здесь, судья?       – Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем.       – Выходит, ваши молитвы опоздали.       Она слоняется бестелесной тенью, отголоском утерянной свободы с потухшим взглядом и отяжелевшими прядями волос, без колдовской зелени в глазах – и Фролло думает: наконец-то, вот оно, вот! – когда она приходит в молельню ночью, склоняет голову к самому полу, устланному ковром из трав и просит уже вслух, лиственным шёпотом.       Она не пугается, когда он выходит к ней из тени, впиваясь пальцами в растрёпанные волосы на склонённом затылке, сжимая тонкую шею слишком крепко, до сизой пелены перед её глазами, и скользит губами вдоль непокорно обнаженной спины.       Фролло знает, что больше чем разжечь под ней пламя, он жаждет поставить проклятую цыганку на колени уже у своих ног – и от того его слова вторят её молитве.       Огня веры хватит на двоих.       А огонь сжигая – сгорает тоже.