Разоришь ты мои сны. Пальцы переплетены; Будто чем-то опоен, Будто тело не мое. До Содома далеко, Сердцу в клетке не легко, Жалят демоны его, Не оставят ничего.<...> Ай, не держит себя в руках, Целует будто наказывает; Нет такого закона пока – Говорит и показывает. ...Что же будет с тобой, ой, Если я попрошу: “Говори и показывай”? Пикник
Очнувшись в стенах замка Чиллингем нагим и прикованным за руки к столбу, Ван Хельсинг первым делом решил, что грезит. Но мы неверно начали, ведь ты, мой любезный читатель, несомненно знаком с романом Брэма Стокера и можешь задаться вопросом, кто такой этот Ван Хельсинг. Мы говорим о Гэбриэле Ван Хельсинге, плакаты с объявлением о вознаграждении за поимку которого в конце восьмидесятых годов XIX века украшали улицы во всех городах Европы, а для парижан и вовсе сделались привычны, как трактирные вывески. И который, тем не менее, не был ни хладнокровным убийцей, ни кровожадным безумцем, а попросту нес службу в тайном ордене, о чьей деятельности ты, мой читатель, мог слышать. Но вряд ли что-либо, кроме лживых слухов или недостойных критически настроенного ума свидетельств, могло стать достоянием общественности. Итак, фигурирующий во всех этих нелепых слухах как “тот самый Ван Хельсинг”, рыцарь Гэбриэль повертел головой, но от ругательств воздержался, напряжённо размышляя. Надобно пояснить, что долг привел их с послушником Карлом в уже упомянутый мной замок Чиллингем, что в графстве Нортумберленд. Замок этот известен своими призраками: Голубым мальчиком, леди Мэри Беркли, Мучителем Сэйджем и прочими. Посему никого поначалу не удивило, когда в окружающих замок Итальянских садах объявился неизвестный доселе дух, названный Плачущей дамой. Цепь трагических событий, оборвать которую удалось лишь Ван Хельсингу, достойна отдельной истории. Скажу лишь, что последнее, что мог вспомнить наш пойманный в ловушку герой, так это то, как он присел отдохнуть на каменный бортик фонтана. – Ну вот мы и снова встретились, Гэбриэль, – раздался в тишине пыльных покоев знакомый голос. Ван Хельсинг вдохнул и забыл выдохнуть. Крайним удивлением, смешанным с изрядной долей раздражения, ему перехватило горло. По звучанию чужого голоса чуткий слух опытного вигиланта тут же определил, в какой части замка они с похитителем находятся – и что в действительности изумило Ван Хельсинга, так это то, что подобного столба здесь быть не могло. Впрочем, жизнь преподносила рыцарю Святого Ордена сюрпризы и похлеще, чем чудом воскресший болтун-вельможа. Хотя болтун этот, должно быть, зол на него – а дважды недооценивать то ли демона-вампира, то ли мстительного призрака могло оказаться роковой ошибкой. Привычно уняв трепыхнувшееся было в груди сердце, Гэбриэль, как мог артистично, соврал: – За прошедшее время я понял, что был неправ, не желая слушать тебя и действуя, будто послушная марионетка церковников. Мне нелегко это признавать, но это правда. Я не друг тебе, Влад, но и не враг. С безумцами следовало говорить именно так, полагал охотник. Известный своим хладнокровием, по натуре Ван Хельсинг был вспыльчив и за последние минуты успел позабыть невольный интерес к преследующей его с зимы черноволосой галлюцинации. Он желал лишь освободиться и отправить румынского негодяя в преисподнюю навеки. Хотя бы из того соображения, что наглецов надобно учить. Невидимый для глаз Ван Хельсинга граф беззлобно рассмеялся в ответ – и вот тут-то бесстрашного рыцаря наконец обуял леденящий ужас. Способности Гэбриэля не ограничивались чувствительностью ко злу: с равным успехом охотник мог определить, к примеру, какого рода создание перед ним. Сейчас почву из-под ног выбило бесспорное знание: тот Дракула, которого он упокоил в Трансильвании, по сравнению с этим существом словно бездарная копия известного полотна по сравнению с оригиналом. Дополнительную нервозность внесло озарение: на портрете, продемонстрированном Джинеттом, также был “оригинал”. – Ну и кто же ты мне тогда? – вкрадчиво осведомилось неведомое чудовище и положило сухую горячую ладонь на грудь Гэбриэля, прямо над заполошно бьющимся сердцем. Ван Хельсингу сперва показалось, что из него вынули все кости, затем – что бьющий его тело озноб отступает перед зноем чужого тела, словно перед жаром, идущим от печки. Охотник пожалел, что знает исчезающе мало о демонах, а знания Карла сейчас недоступны. – Твоя жертва? – усмехнулся Гэбриэль. И вздрогнул, когда Дракула кончиками пальцев стал изучающе оглаживать его грудь, живот, талию, потом спину и снова талию… Так на рынке осматривают жеребцов или – памятуя о замке Франкенштейна – того, на ком собираются ставить опыты. Однако перестать думать о том, как бы ощущались эти уверенные прикосновения сильных рук, позволь себе их обладатель вольность ещё большую, Гэбриэль, как ни старался, не мог. И это было ужасней всего. – Твои слова, Гэбриэль, вкупе с откликом твоего тела, подсказывают мне ответ, оскорбительный для великого героя, – голос Дракулы, низкий, с хрипотцой, привел Ван Хельсинга в чувство. Но когда чужие пальцы все же опустились ниже, когда ладонь графа ненадолго сомкнулась на каменно-твердом подтверждении его слов – охотник залился краской стыда и ярости. – У меня просто давно не было женщины, – скрипнул он зубами. Все проклятое тело к этому моменту уже пылало. – У такого красавца? Впрочем, понимаю: после гибели Анны можно потерять интерес к прекрасному полу на некоторое время. Но, осмелюсь заметить, что способность соблазнить любого представителя сильного пола осталась при тебе. Ван Хельсинг гневно раздул ноздри, но смолчал. Крыть было нечем. Спустя мгновение он, впрочем, отмер и съязвил: – Любого? Значит, и тебя тоже? Дракула, судя по голосу, усмехнулся: – Ну, попробуй. Предпочитаю дам, однако за неимением оных в этих стенах – не считая призрака леди Мэри, конечно – ты скрасишь мое одиночество. А уж я умею как никто принимать… жертвы, будь покоен. Несмотря на более чем красноречивый отклик плоти, Ван Хельсинг, если бы мог, немедля убил бы мерзавца, вампир тот, демон или ещё какая-то могущественная тварь. И все же, все же… Ответ, кто они друг другу, на самом деле не требовался: Гэбриэль бежал от правды, но она непреодолимо притягивала его, словно север – стрелку компаса. И правда была в том, что Дракула для него – свобода, а он для него – судьба. И стоит их глазам встретиться, как это станет явным для обоих. Вот только горечь правды способна убить его, Гэбриэля. Не был он великим, никогда не был. Просто делал то, для чего создан. Но все чаще и чаще казался себе потерявшимся в лесу мальчишкой, слишком гордым и глупым, чтобы звать на помощь. Если, разумеется, его мог кто-нибудь услышать, кроме хищников. Подумав так, Гэбриэль Ван Хельсинг закрыл глаза и опустил голову. Ноги скованы не были, но бессмысленно лягаться представлялось ему унизительным. – Что ж, – после паузы молвил Дракула, – я так и думал. Займёмся тогда, пожалуй, твоим чувством вины. Исключительно дурацким, если хочешь знать мое мнение, но карты сданы, играем теми, что на руках. Потерпи. Гэбриэль инстинктивно сжал мышцы заднего прохода, ожидая насилия, но боль обрушилась на него вместе с первым ударом плети. Вскрикнув от неожиданности, Ван Хельсинг снова заподозрил, что грезит. Однако боль была слишком сильна для сна. Секли его весьма умело и совершенно безжалостно. Он не мог видеть себя со стороны, но по запаху крови узнал, когда впервые лопнула кожа. Происходящее было диким, немыслимым; происходящее заставляло грызть губы, давиться криками и проклятиями, глотать слезы, а спустя жгучую вечность – наконец провалиться во тьму. Чудесным образом убирая следы порки, тот, кого Ван Хельсинг считал графом Дракулой, провел ладонью по истерзанной спине с чувственным изгибом. За право ласкать который и душу не жалко продать, как сказал бы человек. Желал наш таинственный похититель свою жертву до безумия, желал жадно, как мог бы алкать умирающий от жажды бедуин глоток воды или прошедший войну солдат – вожделеть поцелуя той, чью фотокарточку носил у сердца. “Но, – рассуждал наш герой, – права на ошибку у меня нет, все свои ошибки я уже совершил, потому мы с Гэбриэлем и оказались когда-то в подобных обстоятельствах. Которые, впрочем, он начисто забыл и не желает вспоминать, спрятав голову в песок, точно страус. Однако слабость подобного толка может позволить себе лишь человек, а не тот, кто им никогда не являлся. Такие, как мы с Гэбриэлем, за свое могущество платят отсутствием права выбора, платят ответственностью, которую ни один монарх даже вообразить не способен. Единственный выбор, дарованный Гэбриэлю, касается любви. Вот только в любви он – как говорил ещё мальчишка Гильгамеш – подобен гаснущему очагу и расшатанной двери, напоминает дырявый мех и узкую сандалию, врезающуюся в ногу…” Первое, что осознал Ван Хельсинг, придя в себя, так это то, что его обнимают за талию, не позволяя повиснуть мешком и повредить запястья. Следом Гэбриэль ощутил прикосновение к углу своего рта – точнее, поцелуй. Легкий и невинный, но какого дьявола!.. Разлепив веки, охотник сноровисто повернул голову, чтобы встретить своими губами чужие, а, встретив их, помедлил лишь мгновение, прежде чем укусить. Дракула, как и ожидалось, отшатнулся; на его лице отразился не гнев, но точно такое же восторженное изумление, как тогда, когда Гэбриэль в его замке начал превращаться в зверя. Издав смешок, безумный граф попытался стереть собственную кровь и вместо этого ещё больше размазал ее по быстро вспухающей нижней губе. Ван Хельсинг сверкнул глазами, ощутив укол злорадства и… проснулся. В июле того же года очередная охота привела Ван Хельсинга в паб на Флит-стрит. Рыцарь Ордена находился, как и прежде, в компании Карла, которому снова пришлось стряхнуть пыль со своего таланта перевоплощения, и снова – в туманном Альбионе. Но если в прошлый раз бедняга изображал даму, то нынче всего лишь оделся как слуга, соответственно постригся и завёл бородку. И что же? Сутулый, незаметный и простоватый послушник вдруг обернулся статным рыжеватым симпатягой себе на уме. Сам Гэбриэль стянул на затылке свои длинные волосы, сменил примелькавшуюся всем европейским властям экипировку вигиланта на неброскую и поношенную, но чистую одежду, и мог сойти за человека без определенного рода занятий, который не прочь пропустить стаканчик-другой за счёт своего спутника. – Сто лет не смаковал старого доброго биттера, – ностальгически протянул Карл после очередного глотка и внезапно прибавил: – Я ведь родом из старушки Англии. Чарльз Хейуорд, к твоим услугам. – И почему я узнаю об этом только сейчас? – покачал головой Ван Хельсинг и, не сдержавшись, поддел соратника: – То есть в миру ты Чарли, брат Карл? – Сейчас – определенно, – заговорщицки ухмыльнулся “Чарли” и снова отпил из своего стакана. Неторопливо потягивая эль, Ван Хельсинг какое-то время прислушивался к разговорам вокруг, но они ему мало помогли. Тогда охотник принялся наблюдать за всеми, кто заходил в харчевню и собирался покинуть ее, а также за посетителями у стойки, однако не заметил ничего подозрительного. Все те же работяги, чьего заработка не хватало на хорошие яства и доброе вино. Впрочем, иногда Гэбриэль думал, что эти простые парни, не мыслящие себя без пива, и есть истые англичане. Сам Гэбриэль был одинаково равнодушен к пиву и портвейну, предпочитая им джин, но в его деле нельзя позволить себе выделяться из толпы. Один из мужчин, сняв с головы кепку, обнажил светлые волосы; что-то тут же отозвалось в Гэбриэле, будто задетая струна, и он поспешно направился к стойке за другой пинтой эля, покинув свой недопитый стакан. Стоило Ван Хельсингу спросить еще выпивки, как белокурый незнакомец, лукаво прищурившись, внезапно сказал: – Нигде в Лондоне не найдешь эля лучше, чем здесь, а? – Пожалуй, – согласился Гэбриэль. Английский, вне сомнения, являлся родным языком этого парня, который был точной копией Дракулы, его полуденным двойником. На несколько мгновений Гэбриэль ощутил себя вдрызг пьяным и проклял собственную природу. Ван Хельсинг был натурой увлекающейся и целеустремленной: впервые его навязчивый призрак превратился в живого человека, впервые оказался так близко, что только руку протяни и… Цель, захватившая Гэбриэля, непреодолимо влекла его, невзирая на то, что он никогда раньше не сходился с мужчинами из низших классов из-за понятных предпочтений последних. Ван Хельсинг даже не был уверен в наличии у себя надлежащего опыта. Однако мысль, что будущая авантюра позволит окончательно похоронить прошлые, казалась охотнику привлекательной. Оставалось провернуть ее незаметно для “мистера Хейуорда”, чья осведомленность об амурных приключениях друга не входила в планы последнего. Двойник Дракулы, прихлебывавший неподалеку свое пиво, тем временем достал папиросу и, обменявшись с Ван Хельсингом взглядом, вышел вон. Гэбриэль тут же увязался за ним следом, хотя спичек сроду не носил за ненадобностью, да и предлог был дурацким. Двор оказался на удивление пуст. Ожидаемый вопрос: “Прикурить не найдется?” – двойник Дракулы задал откровенно насмешливым тоном, и Гэбриэль, глядя в серые, такие знакомые глаза, постарался вложить в короткое, и вполне правдивое, “нет” не меньше иронии. “Я уверен, – вкрадчиво произнес странный субъект, с каждым словом все больше напоминавший упокоенного графа, увлекая Ван Хельсинга в подворотню соседнего с пабом дома, – что огнем ты меня одаришь и без спичек”. После чего толкнул Гэбриэля к стене и, вжав в нее своим телом, впился в рот охотника грубым, властным, правильным поцелуем. Верно, поцелуй этот был долгим. В голове Ван Хельсинга шумело – то ли от нехватки кислорода, то ли от чего-то ещё. “Так за последние четыре века я не целовался ещё ни с кем, – ошарашенно констатировал он, – мне ли предъявлять претензии. Хотя, конечно, виновника головокружительного счастья надлежит препроводить не в номера, а туда, где можно вытрясти из него правду”. Итак, мы видим, что как бы ни был Гэбриэль сражен чужими напором и пылом, он оставался лучшим рыцарем Святого Ордена, и сознавал, что не лондонский рабочий держит его в своих объятьях. Не рабочий гладит его холеной рукою по небритой щеке и смотрит в самую душу разноцветными глазами, зеленым и черным; смотрит с пронзительной нежностью и тысячелетней тоской. Если бы Дракула проявил хоть десятую долю подобных чувств, Ван Хельсинг, смею предположить, не устоял бы. Или, испугавшись, сотворил бы с вампиром то… что сотворил. – Смелее, Гэбриэль, – шепнул загадочный двойник. – Я верю в тебя. И я жду. После чего попрощался “по-английски”– растаял в воздухе на манер Чеширского кота. “Все же, – ошеломленно думал Ван Хельсинг, все трогая и трогая пальцами упрямо ноющие от демонского поцелуя губы, – в чем-то этот мерзавец был истым англичанином”. Ночью, снова, ему приснилась обречённая Масада. Но пригрезились не гибельные осадные машины проклятых римлян, не их огромный лагерь у подножия скалистого хребта и даже не стена на вершине утеса, чьи тридцать семь башен белели в лучах последнего для защитников крепости рассвета. Ему приснилось свежее утро в стенах Северного дворца и тот, кого здесь не могло быть – легат “Фретензиса”. Впервые Гэбриэль ясно видел его лицо: римлянин хмурил выгоревшие брови, короткие волосы золотились в лучах солнца. Ван Хельсинг знал, что вскоре на мозаичном полу террасы окажутся и красный плащ, и он сам – Гэбриэлю снилось одно и то же бесчисленное количество раз. Но впервые черты безликого любовника будто проступили сквозь туман, впервые его статью можно было любоваться, не испытывая замешательства, ведь Гэбриэль знал – помнил теперь – и то, что перед ним не командующий победоносного Десятого легиона, а сам небесный покровитель Римской империи, олицетворение ее величия. Он мог забыть его имя, он мог страшиться его чина, он мог стыдиться того, кем они приходились друг другу – но и забвение, и страх, и стыд являлись человеческими слабостями. В глубине своей странной бессмертной души Гэбриэль был уверен: тогда, столетия назад, он испытывал лишь сожаление об участи своего народа и беспокойство за того, кого любил, о чьем благополучии пекся. Ведь их свидания были не встречами тайных любовников или союзников, все было гораздо, гораздо серьезнее. Серьёзней некуда. Промозглым лондонским утром, рассеянно попивая скверный местный кофе, Ван Хельсинг обмакнул перо в чернила и без помарок, на одном дыхании записал внезапно пришедшее на ум подражание сонету Вильяма Шекспира, чему и сам необычайно удивился. Закатив глаза, охотник скомкал листок и поднес к свечке – сказалась давным-давно приобретенная привычка уничтожать любые записи. Полагаю, читателю эти строки покажутся такими же смешными и нелепыми, как и самому Гэбриэлю, однако для нашего повествования важен лишь факт, что рукописи не горят, а, следовательно, могут попасть на глаза тому, от кого Ван Хельсинг более всего на свете желал бы свое баловство утаить.Его глаза на звезды не похожи, Нельзя уста кораллами назвать, Не белоснежна плеч широких кожа, И черной проволокой вьется прядь. С дамасской розой, алой или белой, Нельзя сравнить оттенок этих щек. А тело пахнет так, как пахнет тело, Не как фиалки нежный лепесток. Ты не найдешь в нем линий совершенных, Особенного света на челе. Охоты Дикой скачка дерзновенна, Но милый мой ступает по земле. И все же он уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали.
Однажды в октябре Ван Хельсингу приснились живописные окрестности ненавистного Чиллингема. А именно – ночью того дня, когда эмиссар Ордена получил письменное распоряжение пересечь Ла-Манш. Ван Хельсинг предпочел бы весну или лето, однако унылый пейзаж, не радующий наяву, не пожелал сдавать позиций и во сне. Черный, как тень, и такой же прилипчивый, Дракула уже ждал Гэбриэля под старой ольхой. Охотник смутно припоминал, что ольховые деревья были едва ли не ровесниками замка, пока их не вырубили в середине прошлого века. “Мы с графом удачливее ольх, – подумалось ему, – впрочем, ненамного: один погиб дважды, второй спятил. Или одержим, что ещё хуже”. Бросив мимолётный взгляд на правую руку, Гэбриэль убедился, что во сне перстень с драконом никуда не исчез, но винить в происходящем безделушку – глупо. Ван Хельсинг не находил в себе сил злиться всерьез; бестолковая суета Кале всегда изматывала его и, силой воображения возвратившись в Северную Англию, вигилант все же чувствовал лёгкую усталость. А потому решил так: граф желал быть соблазненным? А как ему понравится, если услаждать станут не его? Даже любопытно, насколько далеко заходило их “партнёрство” и хорош ли надменный вельможа в том, за что платят уличным девкам. Впрочем, в наш развращенный век, признал Ван Хельсинг, подобную услугу будут рады оказать и многие люди благородного происхождения, в особенности простым парням, вроде того белобрысого двойника Дракулы из паба. Рассуждая так, Гэбриэль приближался к давнему врагу и с каждым шагом его плотское желание, рождённое грязными мыслями, становилось лишь сильнее; под сенью ольхи, глядя Дракуле прямо в глаза, он без лишних слов взял того за руку и прижал ее к своему паху. Ничуть не удивленный таким поворотом событий будущий любовник смотрел в каре-зелёные омуты напротив и в голове его проносились беспорядочные горячечные видения из общего прошлого. В смятенном уме билась одна лишь мысль: “Коса на камень”. Мысль эта была столь же простонародна, сколь и точна, ведь сам он являлся кремнем, а Ван Хельсинг – железом, вот искры и летели. Он помнил все: помнил и кровь, в которую Гэбриэль обращал воды рек; помнил и бессмертные любовные песни, которые тот слагал. Пущенная стрела страсти, вот кем Гэбриэль был в действительности. А страстью когда-то ведь называли страдание. – Отступись, – тихо попытался увещевать он охотника, пока ещё мог говорить, пока мог сопротивляться. – Ты остынешь и пожалеешь, а я этого не хочу. – Если все равно придется жалеть, то не лучше ли жалеть о содеянном, чем праздновать труса? Или скажешь, что никогда не становился передо мной на колени? Прости, не поверю, – парировал тот, не отводя глаз, в блеске которых скрывались чувства, далёкие от вожделения. Ван Хельсинга била дрожь, грудь его бурно вздымалась. Он до сих пор был уверен, что некоторые вещи лучше не вспоминать; более того, чутье вопило о том, что пути назад не будет, а путь вперёд окажется долог и тернист. Если этот путь вовсе существует. Ведь Гэбриэль не девочка Алиса, упавшая в кроличью нору, он – самоубийца, делающий шаг в зияющую пропасть. Именно так: Дракула являлся исчадьем ада. Верно, стал им ещё при жизни. За последние четыре века Гэбриэль не ведал двух чувств: любви и ненависти. Нынче же он открыл свое сердце для последней, и она оказалась столь неистовой, что мало отличалась от первой. Он верил, что мог любить графа Дракулу. Верил, что жаждал убить его. И сделал бы это снова, если бы проклятый вампир не был призраком, живущим в узилище его души, либо злым духом, овладевающим ею себе на потеху. – В нашей войне не может быть ни победителей, ни побежденных, Гэбриэль, – сказал тот, кто в действительности не являлся ни демоном, ни грёзой. Ловкие пальцы его пробежались сверху вниз по чужой ширинке, расстегивая пуговицы. И властитель (да не Валахии) опустился прямо в осеннюю грязь.