Исчезая в темноте

Он стреляет, наблюдая, как лужа густой, бордовой крови медленно закрывает грязный пол. В подвале пахнет крысами, пылью, а теперь — еще и смертью, и в каком-то смысле это его вина. Вокруг них — его и наемников мафии, неотличимых друг от друга, раздражающе одинаковых — валяется одиннадцать трупов. Чуя находит взглядом Последнего. Единственный, оставшийся в живых, испуганно жмется к стене, сжимая в дрожащих, наверняка потных руках винтовку. Чуя с такого расстояния не может определить модель, но ему все равно, и потому он кивает, позволяя одному из десятка «близнецов» пристрелить Последнего. Тот, как в замедленной съемке, слишком аккуратно для умирающего приваливается к стене и сползает вниз, оставляя на почерневшей штукатурке темно-алую дорожку. За этим интересно наблюдать. Интересно наблюдать за смертью. — Выстрели еще раз, — Дазай усмехается, не отрывая внимательного взгляда от жалкого зрелища. — «Близнец» промахнулся. Плохой выстрел. Последний может выжить, а это будет жутко неприятно, верно? Чуя, никак не реагируя, послушно стреляет сам. В полной тишине опустевшего помещения, убаюканного противным кровавым ароматом, витающим в воздухе, как надоедливая мошка, выстрел выходит слишком громким. Чуя морщится, опуская пистолет, но остается довольным собственной меткостью. Последнего прошибает, как от несильного удара током, и он послушно падает на пол безжизненным тюком. Чуя незаметно улыбается Дазаю, выгибая бровь, ожидая похвалы, и тот неощутимо накрывает широкой ладонью шляпу в знак одобрения. «Близнецы» стараются не обращать на них внимания, застыв, будто большие неумелые статуи. Чуя борется с желанием заставить безжизненные восковые фигуры кричать от боли. Вместо этого он резко поворачивается лицом к выходу и произносит быстрое «идём», оставляя за спиной двенадцать трупов, включая Последнего, неподвижно лежащего вверх залитым кровью лицом. Чуя уверен, что из-за остекленевшего взгляда он похож на лягушку, и делится своей мыслью с Дазаем. Тот улыбается то ли шутке, то ли Чуе, и советует поторопиться, чтобы не опоздать к ужину. Чуя послушно ускоряет шаг. Дома он привычно заваривает две чашки очень крепкого черного кофе, наслаждаясь окутавшим кухню ароматом, и ставит на стол две порции готового ужина, купленного в супермаркете напротив и разогретого в микроволновке. Выглядит не очень аппетитно, но Чуя храбро поддевает безжизненно повиснувшую брокколи, наблюдая, как Дазай усаживается напротив и глотает кофе. Совместный вечерний кофе и невкусный ужин — это традиция, сформировавшаяся за последние полгода, и Чуя любит ее почти так же сильно, как общество Дазая, тоже ставшее традицией. Два единственных места, где они не вместе — ванная комната и туалет, и иногда Чуя думает о том, чтобы позволить Дазаю сопровождать себя даже там. Это было бы интересным опытом. Дазай молча наблюдает, как Чуя ест, но не притрагивается к своей тарелке. Только подносит ко рту кружку с кофе, и это успокаивает. Чуя с усилием ломает палочкой тонкацу надвое, чтобы та быстрее остыла, и отправляет в рот едва теплый рис. Дазай смотрит, как он ест, и улыбается своим мыслям. — Ты тоже, — предлагает Чуя, тупым концом палочки подталкивая к нему пиалу. — Поешь. Это даже не настолько дерьмово, как выглядит, поверь. По крайней мере лучше, чем вчерашний рамэн. — Я не голоден, — Дазай провожает тарелку, едва не съехавшую на пол, взглядом, но не отодвигает от края. — Ешь сам. — Ты всегда не голоден, — сердито отвечает Чуя. Сердито еще и потому, что тонкацу уже успела остыть, а рис и вовсе совсем холодный. Брокколи он опасается даже пробовать. — Почему ты до сих пор не сдох от голода? — Ты знаешь, почему, — Дазай пожимает плечами и отворачивается к окну, за которым прослеживаются нечеткие линии почти уснувшего города. — И знаешь, что я не люблю, когда ты спрашиваешь. — Не знаю, — с нажимом и злостью произносит Чуя, допивая на удивление теплый кофе, приятной горчинкой обволакивающий горло. — Хорошо, — напротив только снова легко пожимают плечами. Чую раздражает холодность Дазая. Иногда он ведет себя, как обычно: часами утыкается в телек, не переключая каналы, иногда залипая даже на передачи про животных (это кажется Чуе забавным); листает свою глупую книгу про самоубийства или слушает музыку в давно устаревших наушниках, подпевая заедающему в голове мотиву. Чуя сотню раз предлагал купить ему новые наушники, и тот вечно отказывался, оправдываясь привычкой. Порой же Дазай меняется, становясь ледяной пародией на себя привычного, и такие моменты Чуя ненавидит больше всего. Дазай не имеет права вести себя так с ним, но сделать все равно ничего не удастся, и Чуя чувствует себя по-глупому бесполезным. Такая жизнь кажется ему дикой карикатурой на прошлое, не омраченное ничем хоть отдаленно на это похожим, но Чуя даже сейчас по-своему счастлив. Ему ничего больше не нужно. Они всегда вместе. Дазай неустанно следует за ним по пятам, будто тень, и Чую это не раздражало даже с самого начала, сейчас сделавшись больной необходимостью. На одиночество у него больше не осталось сил, и спать с Дазаем в одной постели он привык так же, как вместе каждый четверг хохотать над глупыми шоу. Чуя считает это идиотизмом, но не может остановиться. Сейчас он чистит зубы и ловит отражение Дазая в зеркале, заляпанном брызгами мятной зубной пасты. Тот стоит рядом, задумавшись о чем-то своем, и Чуя заканчивает чуть быстрее, привычно освобождая ему место у раковины. Дазай привычно мотает головой, ссылаясь на то, что вернется сюда позже. Чуя пожимает плечами и выходит из ванной (в конце концов, не у него изо рта будет вонять тухлятиной), направляясь в сторону кухни. Ему нужно забросить в посудомоечную машину пустые кофейные чашки и грязные тарелки. Чуя поддевает обе пиалы руками, и содержимое одной из них летит в мусорный контейнер, а через мгновение — обе оказываются вжатыми в решетчатые отделы. Чуя, морщась от неприятного запаха застоявшейся в машинке посуды, хватает свою пустую чашку — всю в кофейных разводах — и тоже запирает в посудомойке. А потом с удивлением обнаруживает, что кружка Дазая полна холодным кофе до краев, и это вызывает в душе шквал злости. Он молча поворачивается к застывшему сзади Дазаю и так же молча выливает кофе ему на голову. — Промахнулся, — Дазай издевательски улыбается, кивая в сторону медленно растекающейся по полу темно-коричневой лужицы. — Ай-яй-яй. Чуя с минуту смотрит на разлитый кофе, на лужицу, вспоминая почему-то труп Последнего с по-лягушачьи остекленевшими глазами, а потом берется за тряпку. Дазай просто смотрит сверху вниз, и Чуя, хоть и не видит, почти уверен, что тот улыбается. Потом он убирает опустевшую чашку вслед за собственной, закрывает посудомоечную машину, дождавшись легкого щелчка, и включает. Она гремит так, будто там не четыре тарелки и столько же кружек (включая вчерашние), а целый шкаф бабушкиных старых сервизов. Это нервирует, но Чуя давно свыкся с постоянным раздражением, так что он просто идет в спальню, чувствуя, как Дазай молчаливо следует за ним. Чуя раздевается до трусов и, чувствуя холодную дрожь, спешит забраться под одеяло. Дазай ложится рядом не раздеваясь, прямо в пальто, и Чуя даже не уверен, снял ли он ботинки. Интерес с минуту борется с равнодушием, но в итоге побеждает внезапно накатившая сонливость. Чуя проваливается в дремоту, наблюдая, как его обвивают забинтованные руки, но совсем не чувствуя прикосновений. Это уже не пугает. Ему снится тот день, и Чуя даже во сне понимает, почему три дня не хотел ложиться в постель, выживая на кофе и терпком табаке. Он хотел, чтобы тот день стерся из памяти после прошлого сна, зная, что сон снова повторится. Сон будет повторяться, пока Чуя не умрет, и наверное поэтому он так ждет собственного конца. Он не хочет вспоминать тот день никогда больше, но его разгоряченное дремой сознание думает иначе. Чуя хочет проснуться, чтобы избежать воспоминаний, но вместо этого только все глубже проваливается в них. В тот день Дазай не приходит к нему сам. Чуя терпеливо дожидается полуночи, гипнотизируя взглядом так и не открытую бутылку Boskarelli, а потом хватает прохладное вино за горлышко, цепляет калачиком свернувшийся на стуле плащ и выходит в ночь, дышащую прохладой и немного запахом булочек из пекарни напротив. Чуя удивляется, что та еще работает, но, чуть поколебавшись, покупает две удивительно свежие булочки. Свою он съедает по пути к чужой квартире, другая же болтается в хрустящем пакете. Ключ от чужой квартиры у него есть уже семь лет. С тех пор, как Дазай ушел из мафии. Он оставил ему короткую записку с адресом и ключ, прежде, чем исчезнуть, и Чуя пришел к нему через день чтобы высказать все, что он думает о Дазае. Тогда они подрались, потом напились и, кажется, переспали. В последствии, за семь прошедших лет, они делали это еще много раз. Чуя плохо помнил, что тогда произошло, но в тот день все это внезапно стало казаться неважным. В тот день дверь оказалась открытой. Чуя пинает ее ногой, лелея в груди нехорошее предчувствие, разрастающееся по грудной клетке, как мутировавший сорняк. В чужой квартире непривычно тихо. Как будто весь звук просто выключили, оставив лишь злую звенящую пустоту, отдающую в уши неприятным гулким эхом. Чуя проходит дальше по коридору, сворачивает в гостиную. Пусто. В доме, кроме него, никого, видимо, не должно было быть, но Чуя ощущает чужое присутствие так же четко, как испуганное биение собственного сердца. — Дазай? — голос проходится по чужой квартире, собирая тонкий слой пыли. Его ожидаемо приветствует гулкая тишина. В спальне, на кухне и в гардеробе тоже пусто. Чуя обходит их медленно, все еще надеясь найти Дазая заснувшим: в кровати или за кухонным столом. Не находит, и сердце стучит еще быстрее, напоминая испуганную птичку, запертую кем-то злым внутри Чуи. Он не хочет идти в ванную, игнорируя ее существование. Он хочет представить, что ее не существует, что Дазай просто задержался на работе. Вино и хрустящий пакет с остывшей булочкой все еще зажаты у него в кулаке, будто спасительное звено, связывающее его с остальным миром. Чуя не хочет разрывать его. Дверь в ванную кажется ему огромным кирпичным забором. В отличие от других дверей в чужой квартире — она плотно закрыта, и Чуе кажется, что даже заперта изнутри. Он стоит перед ней ровно десять секунд, отсчитывая, давая себе время, прекрасно зная, что если у него еще есть шанс успеть — на счету каждое улетающее мгновение, а потом легко срывает дверь с петель, даже не двигаясь с места. Он видит кровь каждый день. Море крови — каждую неделю, но сейчас ему настолько тошно, что ноги едва держат. Он находит того, кого искал. И боли от этого куда больше, чем от пропажи. Посреди своей огромной, квадратной ванны Дазай теряется в крови, смешанной с водой. Он тонет в ней, доходящей ему почти до шеи, и кровь с руки, безжизненно свесившейся с бортика ванны, капает в уже образовавшуюся лужу с гулким «кап», отдающимся раскатистым эхом по всей комнате. Boskarelli падает на пол, с громким звоном разлетаясь на куски, и растекающееся по полу бордовое вино смешивается с такой же густо-бордовой кровью. Чуя приближается к застывшему бледному лицу с жутким стеклянным взглядом, и опускает руку на ледяную шею, надавливая туда, где у него самого нетерпеливо бьется жилка. Ничего. Он в истерике давит еще раз, еще, щупает пульс на в мясо изрезанных запястьях, ногами наступая на упавшее лезвие, пачкая в крови собственные пальцы, и не находит ничего. Дазай мертв. Чую тошнит прямо в лужу смешавшегося с кровью вина. Выворачивает наизнанку, и кажется, будто вместе с сухой, выжигающей горло желчью, вместе со слезами выходят и все внутренние органы, оставляя после себя влажную пустоту. Дазай добился того, чего жаждал больше жизни, и злость на него смешивается с глупым отчаянием. На зеркале, возле раковины, он замечает книгу. Его книгу. Из нее торчит слишком белая, на фоне пожелтевших страниц, смятая бумажка. Чуя хватается за бумажку, как за спасительную соломинку, глазами пробегая сливающиеся под пеленой слез строки. У всех умирающих должно быть последнее желание. Я хочу, чтобы ты жил, Чуя. Жил и любил. Живи за нас обоих. Чуя шагает по темным переулкам, автоматом передвигая отяжелевшие, будто опухшие ноги. Руки в карманах сгибают и разгибают уголок глупой, короткой записки — единственное, что осталось от Дазая в тот день. Никто не поймет, что чувствовал Чуя; никто не поймет, что он всё ещё чувствует. Полгода назад мир будто оказался аккуратно разломан на две части чьими-то заботливыми руками. В тот день Чуя сошел с ума. Он жил, осознавая свое сумасшествие и признавая перед ним поражение. Разбитый, никем не склеенный, он жил иллюзиями. Точнее, всего одной. Только с ним, только в его маленьком сумасшедшем мире Дазай был жив. Дазай был с ним. Чуя просыпается посреди ночи и рвано дышит, уставившись на перемотанные бинтами запястья. Дазай просыпается одновременно с ним и молча проводит пальцами по оголившейся, виной сползшего одеяла, груди. Чуя не чувствует пальцев, но на душе становится спокойнее. Он сможет не спать дольше. Он не хочет снова возвращаться в тот день.