Dedicated

Десяток новобранцев, совсем еще желторотых пятнадцатилеток, в едином порыве прижимают кулаки к сердцу, клянясь посветить его человечеству. Леви только морщится, отступая в тень. Леви бы посмеялся над их горячечным восторгом, вмиг вспыхнувшей гордостью за себя, таких героически-жертвенных, готовых пойти в пасть титанам ради эфемерного, прекрасного будущего, где люди свободны… Но, во-первых, эта отдающая слащавым романтизмам гнусь сама сойдет с них, как дешевая краска, при виде первого мертвого товарища, а во-вторых… Так ли он от них отличается, этих детишек? Тоже ведь давно свое сердце даже не человечеству, не высоким каким-то идеалам посвятил, а одному конкретному человеку, златовласому полубогу с такой же дырой в груди, вырвал у себя и бахнул на белоснежное блюдце, надеясь, что тот подавится, а потом сидел рядом и смотрел, как оно, наколотое на серебряную вилочку, по кусочкам исчезает в чужом рту. Он позволяет себе чуть расслабить плечи и сжимает пальцы там, где у этих девчонок и мальчишек бьется оно, горячее и живое. Самое смешное, что не из любви это сделал, не из светлых каких-то чувств вообще… Просто никого больше у него не осталось, и то ли это проклятое, заложенное цепочке генов аккермановское желание за кем-то следовать, посвятить себя без остатка, то ли простая человеческая потребность кому-то принадлежать рвалась наружу, царапалась невыносимо. Хоронить ему было нечего: от друзей, конечно, кое-что осталось, да только где им вывозить с поля боя трупы, когда неизвестно, уцелеют ли сами? Так что Леви стоял на пригорке у самой стены, где они остановились, чтобы дать отдых лошадям, и сжимал в руке две нашивки. «Крылья свободы» - это название даже те, кто совсем верил в Разведкорпус, произносили с некоторым трепетом. Фарлан и Изабель вот, когда получили эти нашивки и развевающиеся на ветру плащи, тоже чуть ли от радости не светились, хотя вроде бы собирались смыться отсюда, как только выполнят задание. Что и говорить, даже он проникся, увидев чистое, свободное небо и сотни крылатых, трепещущих плащей впереди, почувствовал шелест своего.… На секунду показалось, что и он может взмыть в небо, словно птица. «Как оно, ребята? Как вам летается?» «А мне уже не взлететь» Что он там хотел? Мирную жизнь снаружи? Денег? Ну, допустим, он может это себе организовать по возвращении, а только что толку теперь? Эрвин подошел сзади и остановился в нескольких шагах от него. Не лез, надо отдать должное, с соболезнованиями. Просто стоял. - Я хотел убить тебя. Не только из-за Лобова. - Я почувствовал, - Леви почти видел эту озорную искру в глазах. - И? До сих пор хочешь себе такого соратника? - А почему бы и нет? Действительно. Почему бы и нет. - Ну, людям обычно свойственно держать от себя подальше тех, кто хочет их убить, не находишь? - Нахожу. Да только… - он неожиданно плюхнулся на траву, подставляя лицо весенним лучам, как мальчишка, - я еще тогда, в Подземном городе понял, что хочу тебя себе. - Тц. Знаешь, от меня ножом и за меньшее получали. - А? Да ты ведь понимаешь, что я не про то. Просто… Знаешь, я из тех, за кем люди идут. Почему – ума не приложу. Нет, не хмыкай так, сам себе ничего не доверил… А они – доверяют. Я сначала половину одногруппников уговорил в Разведкорпус вступить, потом новичков Шадису помогал вербовать. И они пошли. Пошли – и почти все умерли. А ты, - он запрокинул голову, заглядывая в глаза , - ты, Леви, не такой, я это сразу понял. Не проникся ни капли, не захотел идти. И, самое главное, есть что-то в тебе такое, что сразу видно – не умрешь. Может, потому что уже мертв. Именно такой человек мне и нужен. Ну, и боец ты весьма ценный - Не много ли захотел? - А это уже тебе решать. Ну, что скажешь? - Скажу, что сволочь ты, Эрвин. И что зажрался. - Это значит «нет»? - Это ничего не значит. Просто надо чем-то заняться, ясно? Почему бы и не вступить в ваш дурацкий отряд? Не думай, что я купился на твои речи о свободе, службе человечеству и прочей мути. - Не думаю, – улыбнулся до тошноты широко, - и все-таки я рад, Леви. Смех Ханджи, резкий и раздражающе-громкий, вырывает Леви из воспоминаний и отдается вспышкой мигрени в голове. Хочется привычно цыкнуть, подтянуть к себе за ворот рубашки, рявкнуть: «Очкарита!», как он это обычно делает. Но не сегодня. Сегодня – вечер вступления новичков в разведку, тот самый, когда по неписанным правилам можно все, когда новички резвятся, не задумываясь о том, что их ждет, опытные бойцы, выдохнув между вылазками, берут от жизни все, а они – начальство, элита разведки, кучка чудаков, которых смерть не берет – пытаются сбежать от угрызений совести, не думать о том, что через несколько месяцев половины этих детей, заманенных ими сюда под эгидой великой цели, уже не будет в живых. Ханджи смеется, громко, почти истерично, и бокал опасно накренился в ее дрожащей от количества выпитого руке. Если бы над ней не квохтал наседка-Моблит, то он бы всерьез начал беспокоится, дойдет ли она до своей комнаты, не пересчитав все углы и ступени. Смейся, Очкарита. Сегодня можно. - Не видел Эрвина? – спрашивает он еще более-менее трезвого Майка. - А, - машет тот рукой, - он уже спать ушел, скучный какой… - Ясно. Леви поднимается, коротко кивает своим ребятам, проскальзывает на темную лестницу, неспешно поднимается наверх и вжимается лбом в прохладную тисовую дверь. Боль в висках немного унимается. Постучать или зайти так? - Леви, входи уже. Вот ведь чертяга! Эрвин стоит у окна в полурасстегнутой рубашке, опершись руками на подоконник, дергает лопатками, поворачивается медленно и улыбается бледно. - Не спится? - Не празднуется? Леви мотает головой, будто пытаясь прогнать из ушей звон от столкнувшихся вопросов, цедит: - Что праздновать-то? Поступление очередной порции пушечного мяса? - Леви, - укоризненный взгляд. - Что «Леви»? Я красивым словам и прочему пиетету не обучен, в отличие от некоторых, уж прости. Говорю, как есть, – он проходит в комнату, морщится при виде складок на покрывале, но предпочитает промолчать и просто плюхается на кровать. Грузно, как мешок с картошкой. Неужели устал? Теплая рука ложится на щеку. - Ты психуешь. - С чего бы? - С того, что даже у тебя есть сердце. - Нет. Нет его у нас, Эрвин. И ты это прекрасно знаешь. Эрвин не спорит, только ведет рукой дальше, к горлу задевает кадык, оглаживает плечи, накрывает его ладонь своей, шепчет: - Какой ты ледяной. Леви сглатывает и не выдерживает, подается к нему, в этот жар и крепкие объятия, выдыхает в горячие, истрескавшиеся губы. Он давно отдал свое сердце этому человеку, по той самой причине, по которой тот захотел его себе: Эрвин не умрет. И не уйдет. Мать, Кенни, друзья... Умерли или просто растворились в улочках города. А Эрвин – другой, него есть мечта, какая-то особая, невозможная, та, в которую он вопреки всему верит, не исполнив которую не уйдет и не остановится, по скольким бы еще трупам не пришлось пройти. Леви, откровенно говоря, плевать, что за мечта такая, главное – тот никуда не денется до ее исполнения, такого трудного и нескорого, а значит – можно чуть-чуть расслабиться, забыться, побыть почти счастливым. Даже им, отдавшим свои сердца