Кровь бастарда, кровь Портоса

Под сводами замка, принадлежавшего некогда барону дю Валлону, знаменитому Портосу, одному из четверых неразлучных мушкетёров, а ныне перешедшего в собственность господина де Жюссака, бывшего капитана королевских гвардейцев, было тихо и сумрачно. Новый хозяин замка сидел, откинувшись назад в кресле и самым бесцеремонным образом закинув ноги в тяжёлых сапогах на стол, и потягивал из бокала вино. Вино, надо признать, было недурно на вкус, но ничуть не улучшало настроения де Жюссака. Он тоскливо смотрел выцветшими глазами в окно, на низкое небо, наполовину затянутое серыми облаками, и думал, не послать ли всё к чёрту и не пустить ли себе пулю в лоб. Де Жюссак понимал, что жизнь будет скучна без постоянных погонь, стычек, путешествий и приключений, но не подозревал, что его существование станет настолько скучным. Казалось бы, волосы уже выбелила седина, имя де Жюссака прочно закрепилось в веках, и легенды о нём передают из уст в уста юные безусые мальчишки-гвардейцы — чего ещё желать? Поселись в поместье, доставшемся тебе на склоне лет, пей вино, ругайся на слуг да стреляй крыс — их, кстати, больно много развелось, и все такие жирные, будто Портос их нарочно откармливал... Что ещё нужно отошедшему от дел королевскому стражнику, уже почти старику? Но что-то сидело в груди, тянуло и давило, словно звало куда-то, и никак было от этого тянущего чувства не избавиться — не помогали ни верховая езда, быстрая, с бьющим в лицо ветром и дробным стуком копыт, ни охота на какую-нибудь несчастную лисицу или невезучего оленя, ни обильные возлияния в винном погребе. Именно поэтому весть о появлении нежданного гостя подействовала на де Жюссака освежающе — так, словно морским бризом дохнуло в лицо. А уж когда он узнал имя этого гостя, то с лёгкостью поднялся на ноги — тело его, несмотря на возраст, не утратило боевой гибкости, — и велел немедленно пригласить к себе капитана Леона. Леон вошёл в столовую своим обычным быстрым и решительным шагом, коротко кивнул в ответ на любезное приветствие хозяина, опустился в кресло напротив и сделал жадный глоток из только что наполненного слугой бокала. Волосы его были растрёпаны, на сапогах и полах чёрного плаща виднелась дорожная пыль, и де Жюссак заметил, как тяжело капитан переводит дыхание. Таким он был всегда, с самой юности, — быстрым, лёгким на подъём, готовым немедленно вскочить в седло и мчаться, выполняя очередной приказ. Де Жюссак гостеприимно предложил Леону отдохнуть, но тот покачал головой:  — Некогда, господин де Жюссак. Я заехал к вам совсем ненадолго, да и то лишь потому, что ваши новые владения лежат на моём пути.  — И куда же вы направляетесь на этот раз?  — В Англию. Леон чуть наклонился вперёд, привычно придерживая рукой эфес шпаги, и стал короткими отрывистыми фразами объяснять цель своего путешествия — ему, дескать, надо арестовать четверых особенно наглых молодых людей, и все они, по странному совпадению, — хотя, может, это и не совпадение вовсе — дети героев Франции, тех самых мушкетёров, с которыми некогда враждовал де Жюссак. Ещё в Англии надо арестовать некоего монаха, Огюста Вернье, а тут и сокровища из королевской казны пропали... словом, дел невпроворот. Леон говорил легко, словно все названные дела были мелкими пустяками, но де Жюссак нутром чувствовал, что его собеседник весь напряжён, как натянутая струна, что что-то внутри, глубоко в душе, мучает Леона, не даёт ему покоя, мешает с обычной решительностью и уверенностью выполнить свою задачу. Хозяин замка невольно перевёл взгляд на эфес шпаги, который сжимал рукой капитан, — красивый эфес, весь увитый виноградной лозой... Как всегда в такие мгновения, неприятно кольнуло сердце — ведь де Жюссак знал, слишком хорошо знал этот узор. Хоть извечным его противником был д’Артаньян, с Портосом ему тоже пару раз пришлось сойтись в схватке, да и нельзя сказать, что барон дю Валлон скрывал свою знаменитую шпагу, прозванную Бализардой, — нет, скорее уж выставлял напоказ, и де Жюссаку был знаком изящный виноградный узор. Конечно, можно было бы счесть всё это простым совпадением — но сердце не давало покоя, колотилось, подсказывало: что-то здесь не так... Леона де Жюссак впервые увидел, когда сам он ещё был грозным капитаном гвардейцев, перед которым трепетали даже самые отчаянные, а Леон — ещё совсем мальчишкой, светловолосым и ясноглазым, кажущимся обманчиво холодным, но способным вспылить из-за косого взгляда или неосторожно брошенного слова. Леон был бастардом и не знал своего отца, но за любые шутки и язвительные замечания готов был драться до крови, пусть даже и с превосходящим силой или числом противником. За эту дикость его вскоре стали побаиваться и обходить стороной — как де Жюссак узнал на собственном опыте, люди лучше всего подчиняются силе, поэтому не было ничего удивительно в том, что Леон быстро сделал себе карьеру. В те далёкие времена Леон, вопреки своему имени, напоминал де Жюссаку не льва, а волчонка — едва отточившего зубы и только-только научившегося охотиться самостоятельно, но при этом очень кусачего и опасного. Капитан взял юношу под свою опеку, в той мере, в какой это было возможно, — а в полной мере это было невозможно, потому что Леон не терпел ничьего покровительства, стремясь всего добиться самостоятельно, и этим ещё больше напоминал волчонка, злобно щерящегося на руку, которая его гладит. Тем не менее, де Жюссак сумел стать для юноши если не другом и не отцом, то хотя бы наставником — Леон стал доверять ему чуть больше, чем остальным, и однажды вечером даже рассказал короткую историю о своей шпаге и связанной с ней тайне происхождения. Он сам протянул де Жюссаку шпагу, явно гордясь, что обладает таким произведением искусства, и капитан долго рассматривал её, дивясь лёгкости, гибкости и некоторой старомодности оружия. Тогда он ещё ничего не подозревал — осознание пришло позже, в один из вечеров, которые де Жюссак коротал в одиночестве за кружкой с пивом. Перед глазами будто сверкнул яркий образ: шпага Портоса, блестящая в огнях свечей, с выделяющейся витиеватой лозой... И девиз так подходит Портосу: «Вино жизни, вино боя». И мальчишка так похож на Портоса своей пылкостью и упрямством, горячим сердцем и жаждой жизни! Конечно, всё ещё существовала возможность совпадения, на свете могло оказаться несколько одинаковых или несколько очень похожих шпаг, де Жюссак мог неточно запомнить, как выглядела шпага Портоса... но сердце подсказывало ему: Леон, этот злой молодой волчонок, — сын могучего Портоса, одного из четверых великих мушкетёров. И тогда де Жюссак совершил то, о чём впоследствии не то что жалел, но долго думал, пытаясь понять, можно ли было поступить иначе — он промолчал. Промолчал, ни слова не сказав Леону о своих размышлениях и догадках, промолчал, в тысячный раз глядя на шпагу, извлечённую из ножен и описывающую замысловатые круги и восьмёрки в воздухе, промолчал... потому что боялся? Вздор, капитан де Жюссак никогда ничего не боялся и уж тем более какого-то стареющего мушкетёра! Из почти детской вредности, из желания отомстить давнему врагу, пусть даже главным врагом его и являлся не Портос, а д’Артаньян? Но как незнание Леона могло причинить вред Портосу? Тот, должно быть, и забыл, что у него был сын, одарил его шпагой и исчез, оставив прекрасную Корантину (Леон как-то обмолвился о своей матери, которую едва помнил) в слезах и тоске. Теперь, верно, Портос считает сына погибшим, если ни разу не предпринял попытки разыскать его, а может, и совсем не думает о нём. Не думает, а сын растёт, учится владеть шпагой, делает весьма значительные успехи, и Портос мог бы с полным правом гордиться им... если бы сын не находился в рядах королевских гвардейцев. Де Жюссак шутливо ругал сам себя, упрекал в сентиментальности, замечал, что он, должно быть, стареет, раз его стали волновать семейные истории и чьи-то внебрачные дети, представлял, как он приходит к Портосу, с порога заявляет, что нашёл его сына, и в следующее мгновение уворачивается от увесистого кулака мушкетёра. Де Жюссак не хотел признаваться даже самому себе, что завидует Портосу — глупцу, который живёт на свете и не подозревает, что у него есть такой сын! Де Жюссак никогда не был обделён вниманием дам — романов у него было множество, но он никогда не задумывался о женитьбе и о наследниках — своими наследниками он считал всех выученных им гвардейцев и был уверен, что имя его нескоро сотрётся из людской памяти. И вот, совершенно неожиданно, на склоне лет де Жюссак понял, что хотел бы, чтобы у него был такой сын, как Леон — или, точнее, чтобы сам Леон был его сыном. Да, этот диковатый мальчишка с острым взглядом, первый в любой стычке, ловкий фехтовальщик, прекрасный наездник и меткий стрелок — этот мальчишка был для де Жюссака как сын, не по крови, но по духу. «Портос не заслужил такого сына!» — иногда в гневе мысленно восклицал де Жюссак, если муки совести начинали одолевать его. «Разве Портос учил Леона фехтовать? Разве Портос протягивал руку ему, вылетевшему из седла, разве Портос защищал драчливого мальчишку от гнева власть имущих? Разве Портос выслушивал его истории — о первой дуэли и первом ранении, о первом поцелуе и первых объятиях женщины? Нет, всё это время рядом с Леоном был я! Портос, этот чревоугодник, пьяница и любитель женщин, не достоин такого сына!» На какое-то время де Жюссаку удалось совершенно успокоить свою совесть и заставить её замолчать. За эти годы многое изменилось: бывший капитан гвардейцев, овеянный славой, удалился на покой, на его посту сменилось ещё несколько человек, пока наконец капитаном не стал Леон. Изредка они с де Жюссаком виделись, до наставника доходили слухи об успехах его воспитанника, и всё было спокойно, пока не завертелась эта тёмная история с перстнем тамплиеров и пропавшими сокровищами. А тут ещё и внезапная гибель всех четверых мушкетёров... Де Жюссак хотел бы порадоваться этому, позлорадствовать от всей души, хотел — и не мог. От мысли, что никогда он не увидит холодного спокойного взора Атоса и искромётного прищура Арамиса, не услышит басовитого хохотка Портоса и пышущего яростью «Де Жюссак, вы ещё живы?» д’Артаньяна, становилось пусто и холодно на душе. «Как всё-таки иногда скучна жизнь без врагов», — думал де Жюссак, глядя на серые облака сквозь алое вино в бокале, а затем выпил за упокой грешных душ всех четверых мушкетёров. Леон принёс ему новые, ещё более тревожные вести. Оказывается, это он тогда на берегу собирался арестовать двух мятежников, но Портос погиб после взрыва в пещере, а Арамис был убит Леоном. Его воспитанник заколол одного из искуснейших фехтовальщиков Франции! Де Жюссак мог бы искренне обрадоваться этому, если бы не колючая мысль о том, что Леон чудом не убил собственного отца — или что Портос чудом не убил собственного сына. «Интересно, если бы они всё же встретились, узнал бы Портос знакомые черты? Правда, Леон не больно-то на него похож, но должно же было отцовское сердце хоть что-то почувствовать? Сумел бы хоть один из них увидеть сходство своей шпаги со шпагой другого, прежде чем свершилось бы непоправимое?» — думал де Жюссак. Бесполезные мысли, праздные, ведь теперь всё равно ничего не исправить. Почти ничего.  — Итак, я должен арестовать детей мушкетёров, — говорил тем временем Леон, допивая вино из бокала. — Сыновья Атоса, Арамиса и д’Артаньяна принесли мне много хлопот, и я только порадуюсь, поймав их, но дочь Портоса... — капитан замялся.  — Что, такая хорошенькая? — насмешливо спросил де Жюссак, хотя внутри у него всё сжалось. Если Леон влюбится в собственную сестру, волей-неволей придётся раскрыть ему правду... а потом, скорее всего, отбиваться от ударов шпаги и града вопросов в духе «Почему вы не рассказали мне раньше?». Хотя можно попробовать сделать вид, что де Жюссак догадался обо всём только сейчас...  — Она монахиня, — Леон укоризненно посмотрел на собеседника. — Не знаю, каким великим грешником вы меня считаете, но соблазнение монахинь в перечень моих грехов точно не входит.  — И всё же хорошенькая? — продолжал де Жюссак, хотя от сердца у него немного отлегло. Если дочь Портоса приняла или собирается принять постриг, вряд ли между ней и капитаном возникнет серьёзная связь.  — Милая девушка, даже слишком, — Леон помрачнел. — Если бы вы видели, что случилось на Королевской площади...  — А что случилось? — де Жюссак выпрямился в кресле.  — Она поцеловала меня, — ещё более мрачно ответил Леон. — Опозорила перед гвардейцами... и спасла своих друзей! Проклятая девчонка! Из-за неё мои же собственные гвардейцы смеялись надо мной!  — Могу им только посочувствовать, — усмехнулся де Жюссак, вспомнив о вспыльчивом нраве Леона.  — Я не хочу её арестовывать, — чуть спокойнее продолжал Леон. — Других пожалуйста, но её... она просто связалась с дурной компанией. Дьявол, не могу же я воевать с монашкой! «Он говорит о ней уже почти как о своей сестре», — мелькнуло в голове у де Жюссака. «Господи, да Леон о ней почти заботится!».  — Может, вам и не придётся воевать, — успокаивающе проговорил он вслух. — На дороге в Англию и в самой Англии детей мушкетёров подстерегает множество опасностей... возможно даже, что они не доберутся до нужного места живыми.  — Я тоже, — Леон снова помрачнел. — Не знаю почему, но у меня предчувствие, что это путешествие перевернёт всю мою жизнь. Или оборвёт её, — он пристально посмотрел на де Жюссака. — Понимаете, почему я заехал к вам, хотя мне нужно спешить?  — Попрощаться? — у де Жюссака пересохло в горле, и он снова налил себе вина.  — Именно. Кроме как с вами, мне и прощаться-то не с кем, — капитан усмехнулся. — Вы всё-таки были моим учителем... «И хотел быть больше, чем учителем».  — Предчувствия часто бывают обманчивы, — нарочито спокойным тоном произнёс де Жюссак. — Это то же самое, что вещие сны, гадание на картах или по руке. Мне как-то раз, ещё в юности, цыганка предсказала смерть в огне, — он криво улыбнулся. — С тех пор прошло много лет, меня не раз пытались сжечь, утопить, проткнуть шпагой, застрелить, но, как видите, я всё ещё жив. Даст Бог, вы ещё вернётесь, увенчанный славой, получите награду от Кольбера, — Леон поморщился при звуке этого имени, — купите себе славное поместье и заживёте не хуже меня! Кстати, как вам мой новый замок, а? Впечатляет? Хотели бы жить в таком? «Ты и впрямь мог бы жить в этом замке, волчонок. Он достался бы тебе по праву наследства, и это ты пил бы вино в погребе, закидывал ноги на стол и смотрел в окно на мрачное небо. Тебе прекрасно подошёл этот замок, Леон, — и ты подошёл бы ему».  — Здесь слишком темно и сыро, — Леон, не подозревая о том, какой хаос творится в душе нынешнего хозяина замка, оглядывался по сторонам. — Не хватает света, красок, огня... чего-то живого и яркого. Стены коридоров словно хотят тебя раздавить, да и слуги смотрят косо. «Это верно», — подумал де Жюссак, сразу вспомнив Мамбо, старого чернокожего слугу, прислуживавшего ещё Портосу. Мамбо отвратительно говорил по-французски — де Жюссаку стоило большого труда понять, что «хозяйкой» негр называет самого Портоса, сверкал своими глазами-угольями и часто бормотал что-то на своём наречии — тогда бывший капитан всерьёз задумывался, не собирается ли слуга навести на него порчу.  — Да и какой из меня владелец поместья? — продолжал Леон. — Во мне же течёт кровь бастарда, я не способен ничего хранить или создавать, я могу только разрушать... «Кровь бастарда, но всё равно кровь Портоса», — едва не вырвалось у де Жюссака. Леон никогда не скрывал своего происхождения, наоборот, часто упоминал, что он бастард, и в этом была какая-то своя странная гордость: мол, вы, люди вроде Кольбера или короля Людовика, презираете бастардов, а я всё же существую и смею стоять перед вами и глядеть вам в глаза. Де Жюссак догадывался, какая боль скрыта за этим вызовом, и это наполняло его душу ещё большим теплом к Леону и ненавистью к Портосу.  — Не нужно мне поместье, — заключил Леон, поднимаясь с места. — Благодарю за гостеприимство, господин де Жюссак, но мне пора. Англия ждёт!  — Англия стояла столько лет, простоит ещё немного, — изо всех сил стараясь скрыть волнение за шутливым тоном, ответил де Жюссак. — Послушайте, Леон, я знаю, вы не любите непрошеных советов, да и никто не любит... но я бы посоветовал вам внимательнее присмотреться к мушкетёрам. Они не так просты, как кажутся.  — Вы имеете в виду — к их детям? — Леон взглянул на него исподлобья.  — Нет, к отцам.  — Но ведь они умерли!  — Иногда смерть ничего не меняет, — де Жюссак тоже поднялся с места, чувствуя в себе небывалую решимость.  — Я вас не понимаю, — нахмурился Леон. — Вы говорите загадками.  — Скоро поймёте, — заверил его бывший капитан. — Я помню, как страстно вы желали найти своего отца... — Это было в прошлом, — перебил его Леон, при этом морщась, словно от боли. — Теперь я уже вряд ли успею... словом, не надо об этом больше.  — Но я мог бы вам помочь!  — А я не просил вашей помощи, — огрызнулся капитан.  — Узнаю прежнего Леона! — хмыкнул де Жюссак. — Всегда всё сам, без посторонней помощи, да? Что ж, тем ценней ваши усилия. На месте вашего отца я бы всю Францию объездил, но отыскал бы... Леон шагнул к столу так стремительно, что тот покачнулся, и стоявшие на нём бокалы подпрыгнули.  — Вы мне не отец! — отчеканил капитан. — И вашей заботы мне не нужно! Если я узнаю что-то о моём отце, то узнаю это не от вас! Он развернулся и быстро зашагал к выходу, но на полпути развернулся, видимо, вспомнив правила хорошего тона, снова коротко, по-военному кивнул и скрылся за дверью. Де Жюссак мог выйти провожать его, но предпочёл остаться на месте, глядя в окно, где серость неба уже сменилась предвечерней синевой, и слыша, как по коридору разносятся гулкие, стремительно удаляющиеся шаги капитана Леона.  — Не отец, — тихо проговорил он. — Вот это-то и жаль. Де Жюссак вновь наполнил бокал, сделал глоток и подумал, что неплохо было бы переместиться в винный погреб — он не мог больше сидеть здесь, глядя в непроглядную ночь, куда умчался сын Портоса — умчался, возможно, навстречу своей гибели.  — На месте Портоса я объехал бы всю Францию трижды, четырежды, но нашёл бы своего сына, — закончил де Жюссак прерванную фразу. — На месте Портоса я не смирился бы с возможной гибелью своего ребёнка, я бы не верил до последнего... На месте Портоса... ах, да к чёрту его! Какой же всё-таки дурак господин Портос! И, обернувшись через плечо во тьму коридора, де Жюссак крикнул — громко, чтобы разбежались шурующие возле стен крысы, чтобы вздрогнули обитающие в этих стенах призраки, чтобы старый Мамбо сердито проворчал что-то на своём родном языке:  — Слышишь, а хозяин твой — дурак!