Безрассудно влюблённые

      Всякий раз стоило ей взглянуть на чёрное полотно, распластавшемуся на бесконечном небосводе, Сенку ощущала себя запертой в каменной тюрьме. Лишённая даже тусклого светила белых звёзд ночь пугала её, окутывая свои шипастые тернии вокруг шеи, рук и ног, пока не замкнёт причудливым узлом–цветком на груди. В голове на автомате начинает беззвучно тикать секундомер, начиная новый отсчёт.       На балконе, укутавшись с носом в лёгкое пальто Уингфилда, Сенку устремляет помутненный взор на кукурузное поле. Зерна отблескивают фальшивым золотом, маня к себе стаю моль, что подолгу пролетали над рядами безвкусного плода. Некоторые из солдат таскали наполненные до отвала мешки в амбар, присвистывая и напевая песню, которую девушка точно где-то слышала, другие стояли у ворот, охраняя резиденцию от набега волков и врагов.       Враги, кстати, не видели своего лидера с того самого часа, как шнайдеровские псы захватили Ишигами в плен. Им хотелось отправиться за ней в след, однако Сенку твёрдо настояла на том, чтобы те оставались на своих местах и занялись работой. Королевство чуть ли не потеряло пятерых из-за обстрела, большинство обошлись ушибами и испугом, были и те, кому очень не свезло с той горой мышц, с притворно милым личиком. Кажется, её звали Майя. Не хотелось бы Сенку иметь с ней дела: один удар — и нокаут. Однако Стэнли уж очень «позитивно» действовал на женщину, приказав не подходить к учёной ближе, чем на два метра, — что ж, и на том снайперу спасибо. Хотя, Ишигами предпочитает, чтобы и он сохранял дистанцию. Офицер зачастил нарушать «элегантную идиллию» двух Королей, вклиниваясь в их разговоры и нередкостные чаепития. Если Ксено всё равно на присутствие своего лучшего друга, то Сенку всерьёз побаивается его по понятным причинам. Естественно, Шнайдеру не стоит знать этого, да он никогда и не догадается: не только у него натренированное бесстрастное лицо. У неё оно скорее ещё и апатичное после всего произошедшего.       Звуки кропотливого и плодотворного дня сменились уханьем сов и пением сверчков. До балкона они доходили лишь тихим свистом, и оттого сегодняшняя ночь казалась ей ужасной. Перед глазами темнеет совсем — Сенку не понимает из-за чего. Занывшие старые раны только усугубили ситуацию, и она практически без сил падает на кресло, скромно стоявшему возле стеклянной столешницы. В лёгких нещадно горело — к глазам подступали непрошеные слёзы, коих сколько не смахивай, заместо появляются новые, словно непрекращающийся ливень в тропических джунглях. А тёмная пелена начала теперь то краснеть, то сереть, и по новому кругу чернеть.       Не думала Сенку, что накопившиеся злость и обида, тревоги и страхи превратятся в полноценные приступы. Чего, но этого она точно не ожидала от себя.       Она должна быть сильной несмотря ни на что.       Видимо, перестаралась.       «Глупый кролик, допрыгался», — смеётся над собой, обнимая себя тонкими руками, уперевшись подбородком в острые коленки. Сенку старается не плакать — вытирает кристальные воды сразу же, как только прохладная кожа покрывается ощутимой влагой. Но Сенку не может успокоиться, прийти в себя и снова улыбнуться. Пронизывающий до костей ночной воздух режет на куски саму душу, вырывая надрывной, жалобный стон.       Её ломит. Боль становится всё отчётливее и ощутимее, что скрыть за два счёта не получится. Хаотично, даже истерично мотает головой, чтобы прогнать ненужные чувства — бесполезно. Она снова чувствует себя беспомощной, безвольной птичкой в золотой клетке, кою Ксено выпускать не намерен.       К слову, наставник пытался перестроить их отношения. Ишигами слабо представляет, что из этого выйдет, ибо Ксено уж очень плохо пытался. Она вообще не видела в этом смысла. Но мозг присылал чуть ли не каждый час: «Новый мир — новые отношения».       Кто же она теперь для Уингфилда?       Враг — сто из ста. Израненная, изувеченная, получающая какое-то мазохистское наслаждение от их страстных увлечений, скрывающая глубокую надежду, что Ксено всё ещё любит её бескорыстно, без своих глупых амбиций подчинить весь мир себе — тем не менее, она остаётся врагом. Достойным лишь ему врагом.       Сенку смеётся, прищурено глядя в каменный пол. От смеха её тело дрожит в конвульсиях, и окажись кто-нибудь рядом, точно сказал бы, что тут психованную не успели повязать ремнями.       — Что с тобой? — Ксено оказывается рядом совсем невовремя. Сенку смотрит на его обеспокоенное лицо и убеждает себя, что играть в доброго и заботливого «любовника» тот совершенно не умеет.       Но не относись она ненавистно ко всему, что с ним связано, то шлёпнула бы себя по лицу. Потому что Ксено действительно беспокоится. Ему страшно даже от одной мысли, что с ней происходит что-то ужасное, а он не может помочь.       Сенку хочет спрятать заплаканное лицо за спадающими прядями, однако Ксено оказывается проворней, взяв его в свои тёплые ладони и начав успокаивающе поглаживать по щекам. Странное чувство обволакивает, затягивает и она непринуждённо тянется к наставнику, отчаянно желая забыться, отогнать прочь свои страхи и тревоги. Они сидят молча в обнимку, даря друг другу обжигающее тепло. Тельце поменьше и младше плачет уже навзрыд, и от этого звука Уингфилду невмоготу совладать собой. Его сердцу больно.       — Поговори со мной.       Ишигами мотает головой. Однако Ксено настаивает, даже приказывает:       — Поговори со мной, — а потом едва слышное и горькое, — пожалуйста.       — Ты же знаешь, я не люблю сотрясать воздух своими проблемами. Мне не станет легче, если я расскажу тебе всё.       — Я должен знать. As long as you’re mine, I have to know.       Ей хочется возразить: она никому не принадлежит, никогда и ни при каких обстоятельствах. Но у Уингфилда есть неотъемлемое, неизвестное ей качество, которое опутывает её и заставляет с некой охотой подчиняться. Ей нравится противиться этому. Но она не знает, как наотрез избавиться от его влияния.       — Я не контролирую себя. Просто хочется взять и разорвать себя, чтобы ничего потом не чувствовать. Мне больно, Ксено. Я не знаю, как остановиться. Как и не знаю того, хочу ли я, чтобы это остановилось.       — Ты не в порядке, — только и выдыхает учёный, целуя белую макушку девушки, крепко прижимая ту к себе. На балконе не холодно, но она дрожит как осиновый лист. — Как долго это продолжается?       — Года два, наверное…       Ксено шокировано распахивает глаза, не веря услышанному.Ему остаётся только гадать, что же произошло с учёной в то время, до того, как она приплыла к берегам Америки. Но одно знает точно: ей уже невмоготу справляться со своими тревогами в одиночку. Сенку окружали — что-то подсказывало ему это — хорошие люди, понимающие, и наверняка замечали странности в её пошатнувшемся расположении духа, однако по ней такого и не скажешь. Словно она не позволяла друзьям лезть в личное. Не потому, что не доверяла. Причины кроились в другом.       Должен ли он расспрашивать её? Выяснить и дать совет, как делал то раньше?       Однако Ксено не знает. С подобным он прежде не сталкивался. Он старался сторониться, но теперь жалеет. Ведь дорогой его сердцу человек настрадался из-за всякого, а он понятия не имеет, как поступить. Утешать, шептать тихое «люблю», просить её забыть — это никак не поможет.       Сенку прижимается носом к тонкой шее наставника, жадно втягивая его запах. Она чувствует, как по его телу пробежался табун мурашек, как тот легонько улыбается, прикоснувшись губами к белобрысой макушке. Крепкая хватка становится еще сильнее, отчего дышать всё труднее, но девушка не отстраняется, лишь вжимается в объятия учёного.       Так намного лучше.       Она знает, о чём хочет расспросить её Ксено. Как и знает, что тот всё равно ответа от неё не дождётся.       На балконе учёные пребывают недолго: сразу, как только похолодало, Ксено отводит девушку в спальню, не обращая внимания на несерьёзные претензии. Его отчасти умиляли её капризы, но он не был дураком, чтобы мог так просто позволить Сенку заболеть. С её организмом и без того много неприятностей, если не брать в счёт многочисленные раны. Сенку будто была букетом, с завядшими цветами.       Как бы она в реальности не завяла.       В нагретой кровати Уингфилд не беспокоится за то, что девушка может замёрзнуть. Сама спальня тоже хорошо отеплялась, поэтому с простудой та не проснётся.       Учёный всё ещё сдерживает хрупкое тельце в своём кольце, одной рукой успокаивающе поглаживая по длинным платиновым локонам. Одну прядку накручивает на палец и подносит к носу, едва слышно хихикнув от щекотки. Сенку спит, хмурясь во сне, сжимая ворот распахнутой рубашки Ксено и прижимаясь к его распалённой груди. Она ворочается, пытаясь найти удобную для себя позу, дышит почти рвано и скулит, на уголках глаз накапливаются кристальные слёзы, что тотчас стекают по щеке.       Королева не плачет. Король не боится.       — I have to move on… till my bones turn dust…       Ксено припадает к её мягким губам, молясь, что так заставит её замолчать. Ему тяжело слушать этот полусонный «бред» — оно режет его сердце на куски. Он думает, что ни под каким предлогом не позволит Сенку покинуть Америку, его замок. Даже если Лунный гость замыслит что-то ещё против человечества, даже если он с нетерпением ждёт их у себя…       Вся эта ноша не должна была касаться её плеч.       Но она коснулась, и теперь Сенку раз за разом умирает.       Ксено злится, ведь тоже приложил свои руки к её выдержке и решимости. Он сильно виноват перед ней — он признаёт это. Но простит ли Сенку его когда-нибудь? Простит ли по-настоящему?       — You make me feel things I don't want to feel. I didn't wish to feel… wish I didn't.