Исповедь

       Колени болели ужасно. То горели кострами, то немели до мыслей о том, что ног ниже них вообще нет. Ритмичные, рваные толчки двигали вперёд-назад, скрип коленных чашечек чувствовался чётко. Это зудящее чувство, казалось, поселилось в самой голове. Чужие жирные руки, вцепившиеся в острые рёбра, впивались пальцами, словно пиявки. Останутся синяки. Никто её за потерянный товарный вид по голове не погладит. Она прошипела, утыкаясь носом в подушку и сжимая и без того тонкие губы в полоску крысиного хвоста, — то ли запах, то ли пониженный градус волнует всё внутри. Рвота у самого хряща. В пересохшем рту стало влажно. Чувствуя привкус беляша из придорожной, Нателла зажмурилась и сглотнула жидкую массу. На мгновение стало легче, но движение чужого тела ускорилось.        Спокойно выдохнув, Стрельникова притворно отрывисто, а затем мелко задрожала, издавая протяжный, прибито-натянутый стон. Мужик позади неё, изогнувшись в дугу, кончил по-настоящему. Она же уже давно не испытывала удовольствия от секса. Перевернулась, чувствуя, что наконец свободна, и стала наблюдать за медленно плетущейся к выходу из комнаты тушей, едва перебиравшей дрожащими ногами. Мужик схватился за дверную раму, опираясь плечом, едва повернул голову и заплетающимся языком выплюнул:        — Съёбывай теперь, жена через часа два с рейса будет. И сигарету потуши, я не курю.        Нателла, уже закурившая, округлила глаза и чуть было не выронила зажжённую сигару на шёлковое импортное бельё.        — А оплата? — подползла к краю на четвереньках, будто плешивая, побитая жизнью собачонка. Он не говорил, что есть жена, но её, на деле, это ебёт мало. Ебёт только денежный вопрос. — Заплати сначала, затем съебу.        — Какая оплата, зайка? — поддельно-приторно и словно непонимающе. Нателла затянулась и выпустила дым изо рта, теперь назло не желая тушить тлеющую бумажку с табаком. Уселась на кровать чуть сгорбленно, всё ещё голая и мокро-липкая от пота, и спустила ноги на холодный паркет. — Ты мне чуть хуй не откусила, пока сосала. Меньше бухать надо было — тогда бы и увидела свои бумажки.        От такой наглости глаза поползли на лоб, уши запылали, а внутри разросся ком гнева. Нателла вскочила с кровати, быстро преодолевая расстояние между ней и смотрящим в упор мужиком. Тот, несмотря на жуткую одышку, будто предугадав, развернулся к ней лицом, выставил руку вперёд и схватил Стрельникову за горло. Сбившееся дыхание вмиг заставило хрипеть. Давление на щитовидный хрящ делало больно. Лицо, поцелованное блёклым белым светом, льющимся из прихожей, наливалось кровью и пухло в считанные мгновения. Вены на лбу вздувались, словно закупоренный садовый шланг. Уголки глаз вмиг покраснели, некоторые капилляры и вовсе лопнули от натуги. Лицо (а в первую очередь губы), стали неметь и колко пульсировать. В желании спастись Нателла стала махать руками и, чуть не задев сигаретой мужика, встретилась с его вконец озверевшими глазами.        — Ты чё, блядь… о меня хабарик потушить хотела?        Резко схватил за саднящее ещё с прошлого эксперимента с наручниками запястье. Держа обеими руками, поменялся местами: теперь Нателла была вжата в стену. Та, уже теряя сознание, была готова превратиться в тряпичную куклу и упасть наземь, как только мужик её отпустит. Но тот всё ещё держал, даже несмотря на совсем вялые попытки отбиться одной рукой. И в одно мгновение всё же разомкнул широкую ладонь, перехватывая ею зажатую в пальцах Стрельниковой тлеющую сигарету. Нателла, наконец почувствовав свободу, собиралась уже безвольно свалиться тучным грузом, но опять освободившаяся рука клиента схватила за впалые щёки, сдавливая губы в уточке. Ударив затылком о бетонную стену, он потащил наверх, заставляя выпрямиться. Нателла глубоко дышала, вперяя глазами куда-то за мужика, и была благодарна всем богам Вселенной, что осталась в живых. Боль, испытываемая сейчас, была ровно ничем по сравнению с удушением. Но можно было сказать спасибо за этот бесценный опыт: пробовать собачий кайф она точно вряд ли будет.        Едва различимое тепло почувствовалось у щеки. Переведя глаза, ужаснулась: окурок у самого лица. Мудак желает оставить свой след? Нателла сделает это первой. Собрав все силы, подняла негнущуюся ногу и вдарила тому по незащищённым яйцам. Мужик сложился вдвое, ударяясь лбом ей о грудь и роняя сигарету, и этого мгновения хватило, чтобы оттолкнуть подонка и рвануть в другой угол.        — Ты чё… Охуевшая совсем?! — взревел он, но с тем же взвыл от боли. — Ты, блять… Ты поняла, что сделала, шалашовка?!        Он совсем медленно поднимался, держась за ушибленный орган. Нателла пятилась к открытому балкону. Она могла бы прыгнуть, но высота в пять этажей вмиг прекратит её страдания. Отчасти хотелось превратиться в безмозглую, бесчувственную и, что главное, мёртвую лепёшку. Но ей почему-то именно сейчас жить хотелось, когда в другие дни она перевешивала петлю через балку, бывшую дополнительной опорой для потолка в подвальном помещении, где держал не только её, но и других, сутенёр. Именно сейчас она была готова зарыдать от того, что происходит. От того, что ждёт её, попадись она ему в руки. И потому сказала себе твёрдо: не должна. Продолжила пятиться, выходя на мокрый от дождя балкон. Схватилась руками, обследующими обстановку сзади, за какой-то шкафчик, вмиг пошатнувшийся от веса её исхудавшего тела. Обернулась, замечая в едва различимой тьме ещё не проснувшегося утра свёрток, по форме напоминавший… Пистолет. Мигом взвесила все за и против, выхватила оружие и развернула. Мужик неумолимо, но неторопливо, плёлся в её сторону, зная, что с балкона она никуда не денется.        Нателла умела пользоваться оружием. Но навык этот практиковала совсем давно, ещё в подростковом возрасте, когда в последний раз видела своего отца и вообще всю семью. Он был бывшим военным, прошёл Великую Отечественную, на охоту ходить любил. А потому оружия было завались. Стрельникова напряглась, пытаясь вспомнить, в какой последовательности и что нужно делать. Стрелять она не хотела и вряд ли бы могла — пистолет промок насквозь, наверняка и гильза на долю из воды состоит. Поэтому единственный выбор: блефовать. Блефовать так искусно, как только можно. Всем видом показывать, что прострелит башку и не заметит. Что уже делала так тысячу раз. «Напряги память, вспоминай, дура, что делать. Надо показать, что умеешь обращаться с оружием», — подгоняла себя, вертя в руках пистолет. Тяжкие шаги, хоть и заглушались рыданиями дождя, всё же были едва различимы. Повертела и вдруг поняла, что магазина нет. Обернулась в считанные секунды опять на полку, и увидела закрытую коробку. Как же, о Боги, повезло ей в ту минуту — она оказалась не заперта. Внутри лежало два полных магазина. Перебрала все воспоминания, переворошила мысли, собралась с духом. Полупрозрачная тень клиента показалась на порожке.        — Ну чё, сука? Расти крылья, сейчас, блять, полетишь.        Вздрогнув от ужаса, вцепилась в пистолет. Палец соскочил на курок, но оружие не выстрелило. Ещё не взведён. И за несколько секунд до неминуемой гибели она вспомнила всё; руки словно на автомате проделали действо за действом, издавая щелчок за щелчком. Мужчина посмотрел на оружие с насмешкой.        — Ты чё это… Угрожать мне вздумала? Этим-то? Он даже не заряжен, в нём магазина нет, — Нателла кивнула в сторону открытого ящика, теперь доверху залитого водой, и глаза клиента, обычно прищуренные, расширились в ужасе. Но он старался не подавать виду.        — Отпусти меня. Я уйду, и мы оба останемся живы.        — Ты не выстрелишь, — щебетал он. — Кишка тонка. У такой, как ты, вообще воли нет, иначе почему блядью стала? Просто положи его, и я обещаю не бить тебя слишком сильно.        Нателле казалось, что она сейчас совсем сама не своя. Руки были тяжёлыми, твёрдыми, несгибаемыми. Чуть подняла пистолет вверх и выстрелила в притолок. Громкий шум чуть не оглушил, сердце ёкнуло вслед. Посыпавшаяся на голову мужчине штукатурка заставила его отступить. Он сделал шаг назад, став ещё белее.        — Без глупостей. Я понял, что ты баба рисковая, лишний раз доказывать не нужно. Опусти пистолет и уходи, пока есть возможность.        Нателла не колебалась.        — Не опущу. Выйду только с ним. Но сначала собери мои вещи и положи их на кровать, а сам уйди в противоположный угол и не смей рыпаться.        Мужик молчал.        — Быстро! — гаркнула она, дёрнув пистолетом. Клиент всё же повиновался, начав бродить по комнате. В её теле, казалось, не было ни единой толики сомнений в неправильности всего этого. Её единственная цель — выжить, а средства не волнуют.        Мужик медленно собирал её шмотки, ходя от угла к углу. Бормотал что-то себе под нос, то оглядываясь на стоящую в неглиже Нателлу, то снова пряча взгляд. Будто обдумывал что-то. Но Стрельникова была слишком сосредоточена на пальце, что лежал на курке, а потому не обратила на это внимание. Когда наконец все вещи были собраны, клиент, вместо того чтобы оставить вещи и уйти в угол, подошёл ближе к подоконнику.        — Назад! — вскрикнула Нателла, чувствуя, что теряет контроль. Не только над телом, но и над ситуацией.        Клиент лишь злобно улыбнулся, швыряя ворох вещей прямо в лицо Стрельниковой. Она взвизгнула от страха и резко нажала на курок. Ещё более оглушительный, казалось, выстрел, ланью ускакал в дождливую даль. Вещи свалились на мокрый бетон, как и рухнувшее в беспамятстве безжизненное тело мужика. Из-под него разливалась алая, совсем чистая и такая яркая кровь. В оцепенение бросило тут же. Окутавший ещё давно холод только сейчас ощутился на плечах и каждом участке её голого тела. Руки тряслись до того сильно, что пистолет выпал из них и свалился в перемешавшуюся уже с дождевой водой лужу рубиновой краски. Сейчас, смотря на всё это сверху, ей казалось, что кто-то просто разлил вино прямо перед собой и пьяный уснул прямо на мокром. Она была бы счастлива, если бы это было так. Неживым мешком, доверху набитым соломой, свалилась рядом. Ладонями прямо в кровь. Подняла их и посмотрела ошалевшими глазами. В истерике двинула ноги к себе, обхватывая голени, и разрыдалась. Шумно и громко, захлёбываясь соплями и слюной. Периодически вперяла в небо, не в силах понять, что убила человека. Пусть даже мудака. Но всё ещё человека в общем понимании этого слова.        В голове творился полный кавардак: всё так смешалось в ней сейчас, что все мысли были теперь неотделимы друг от друга. Она просто хотела уйти. Пригрозить ему этим грёбаным пистолетом, но никак не стрелять в клиента! Просто защититься! Она не хотела! Не хотела! Не хотела! Схватила себя за голову, пачкая русые, осветлённые волосы-солому, и прокричалась себе в колени, истошно, с надрывом и самым что ни на есть животным ужасом. И всё никак не могла понять того, что пора уходить. С трупом уже ничего не сделаешь, а найдут копы — значит найдут. Но хотелось бы, чтобы не нашли. Ещё и жена его скоро приедет. Нужно было бежать отсюда. Но загвоздка в том, что она даже не знала местности. Этот мужик привёз её в какой-то коттеджный посёлок для околомажоров и ни слова о местонахождении не сказал. И что теперь? Мысли копошились в голове, как пчёлы в улье, всё жужжало и вопило, но громче всех теперь была та тварь, что вылезла из кровавого омута в самом дальнем углу подсознания. Стрельникова не раз видела насилие и даже переживала его, но чтобы стать инициатором, да ещё и убийства — впервые. И этой подкормки хватило той твари, чтобы обрасти шерстью, отрастить клыки с рогами, копытами и когтями, а затем начать плясать на израненном мозгу и впиваться в него остриями.        Едва поднявшись с пола, Нателла приобняла себя за плечи и подняла пистолет. Она не глупая, знает, что нужно забирать оружие с места преступления с собой. Да и мало ли что… Но от милицейских отбиваться не намерена. Оглядела всё вокруг себя, поняв, что ситуация хуже некуда: вся её одежда запачкана теперь кровью и валяется под побелевшим трупом клиента и на нём. Но если её нельзя надеть — нужно избавиться. Вытащила всё, ещё с десяток раз перепачкавшись в ставшей прозрачнее крови. Пошла в кухню, достала бывший в каждом доме пакет с пакетами и выудила из общего количества один. Закинула всю свою одежду внутрь и твёрдо решила, что прикопает где-нибудь в лесу. Осталось только найти, в чём уходить. Пошла опять в комнату. Каждый шаг её отзывался выстрелами в голове. Каждый шаг был болезнен, словно в стопы вонзали ножи. Каждый шаг давался с ужасным трудом. Она задыхалась от всё ещё сдавившего лёгкие страха. Он пробрался слишком глубоко и даже в подкорку. Теперь он там навсегда. Нателла оказалась перед большим шкафом, вытирая сопли окровавленной рукой. Поднявшись на цыпочки, потянулась к вещам, аккуратно сложенным в стопку на полочках. Стянула какие-то трусы, варёнки на пару размеров больше, пояс к ним и кофту не по размеру. Быстро стала переодеваться. Надо уйти задолго до того, как кто-то вернётся домой.        Оделась. Наконец стало тепло, и онемевшие конечности, работавшие, казалось, вообще без её прямого командования, приходили в норму. Только сама она вряд ли когда теперь будет в норме. Прошла в прихожую, чтобы забрать свою обувь, и поняла, что приехала в летних туфлях. А вокруг лес — куда ни иди, везде грязь будет. Быстро смекнула, что нужно взять другую, и заглянула в ванную комнату. Нашла там резиновые сапоги, и повезло, что женские. Влезла, убирая туфли в тот же пакет, и вдруг вспомнила, что наследила больше некуда в комнате. Схватила тряпку из ванной комнаты и, намочив, побежала туда, оставив пакет у двери. Кровь оттиралась трудно, даже несмотря на то что та была относительно свежая. Но ей главное — стереть отпечатки, кровь можно просто размазать так, что никто никаких следов и не найдёт. Прошлась по всем поверхностям, которых могла касаться, и вместе с тряпкой ушла в прихожую, решив прикопать и её. Проверила всё, что только могла, и открыла входную дверь. Страх сковал её снова. Она никогда бы не подумала, что обыденный заказ окончится убийством. Но в глубине души она радовалась, что убийство было не её. Лучше было бы вообще взять телефон и позвонить в милицию, признаться во всём и рассказать так, как было. Но что в первом случае, что во втором — её ждёт женская колония. В стране мало что за убийство сажают, так ещё и за проституцию.        Хлопнув дверью, она рысью промчалась вниз. В спешке даже не заметила, что солнце уже стало подниматься. Свет так и бил из мелких межэтажных окон, будто заверяя её в том, что стоит только выйти, как всё плохое вмиг испарится. Но ей не верилось, а потому она быстро натянула безразмерный капюшон на голову, чтобы никто не заметил ни волос, ни лица. Уж особенно лица, о котором она и забыла. На нём пусть и не так много, но всё же виднелись капельки крови. Толкнув дверь и только выйдя наружу, она огляделась по сторонам на предмет наличия людей вокруг. Радовало, что не было никого, а особенно жены того клиента. Попадись ей Нателла, та бы вмиг узнала одежду мужа и мало того, что уличила бы его в измене, так ещё и сдала бы её в ментовку, как убийцу. В произошедшее до сих пор верилось с трудом. Всё внутри бурлило, как в адовом котле, и казалось, что теперь Нателле только туда и дорога. Она ж ещё и прелюбодействовала. Причём не раз и не два. Последние лет семь, если память совсем не отказала и не выдаёт сейчас ложные значения в связи с моральной травмой.       Она никогда не забывала тот день, когда встретила его. Гриша — так представился ей немолодой парень в солнечных очках на какой-то вечеринке в Доме Культуры. Сказал, что у него есть кое-что классное, что полностью разорвёт привычный уклад жизни и откроет новое дыхание. В тот вечер она, наивная, впервые попробовала наркоту. Дыхание и вправду открылось новое. Вместо кислорода нужна была какая-нибудь кислота или порошок. Тут как повезёт. Подсела крепко. И Гриша этот сначала дозу давал от чистого сердца, мол, понимаю, подруга, а затем начал что-то требовать. Деньги. Которых у неё, бедной студентки, вообще не было. Ютилась в комнатушке с ещё двумя девицами и платила им самый минимум, который могла, компенсируя недостаток вечным нахождением то у плиты, то в ванной, отмывающей тряпку для следующего этапа уборки. Бывало, что даже побираться к соседям ходила, кто чуть богаче был, долгов набрала. Ну и рассказала обо всём этом Гришке. Тот усмехнулся, протягивая новый пакетик, и сказал, что если Нателла с ним переспит, то он с радостью даст ей ещё и даже погасит все долги перед соседями. И она, на деле никогда не бывавшая в близости с мужчиной, быстро согласилась. А на следующее утро очнулась уже в том самом подвале, в окружении таких же подсевших, как и она.        Её глаза лили слёзы, смешивающиеся с дождём. Она бежала куда-то в тёмную глубь леса, рванув на всей скорости с самых ворот. Благо, что обувь позволяла ей это делать. Пакет болтался на руке, ударяя по ляжкам и мешаясь, но она бежала, бежала так, словно за ней гонятся десятки сторожевых ротвейлеров, а она уж слишком вкусно пахнет. Грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, и тут она, зачем-то слишком много думая, вспомнила о пачке сигарет, что оставила на прикроватной тумбе в той квартире. Остановилась, как вкопанная, посередине тропы и зашептала едва разборчиво «Блять, блять, блять, блять!». Схватила себя за затылок, словно насильно наклоняя вниз и приседая на корточки, будто защищается от налёта. Она сделала всё. Абсолютно. Забрала с собой пистолет и вещи, вытерла там всё и так прокололась. Дактилоскопия сожрёт её с потрохами и даже не подавится. По неосторожности теперь не отмазаться — и вещи забрала, и пистолет, и следы замыла. Если б не эта блядская пачка! Крик выскочил из саднящего горла, улетая ввысь, к безжизненным кронам деревьев. Потянула руку к карману и выхватила пистолет, в порывах опять накатившей истерики подставляя к виску. Упала на грязь, совсем некрасиво и громко рыдая, не так, как делают это обычно девушки из фильмов. Её трясло в настоящей панике. Сейчас все её действия, как и сама жизнь, казались ей бесполезными. Напрасными. Застрелится здесь — и чёрт с ней.        Уперев макушку в трухлявый ствол, разинула рот и снова закричала. В белой туманной выси непроглядного дождя не было ни единой птицы. Подрагивая от напрыгнувших эмоций, Стрельникова едва чувствовала себя живой. Думала теперь, что нет разницы, жива или нет — она чудовище, она убила обычного человека. Но если бы не убила, погибла бы сама… Да и пожалуйста. Она никому и не нужна была. Ни помершему отцу, свихнувшемуся на своих болячках, ни пьянице-матери. Даже братьям с сёстрами. Все разбежались, как водомерки от кругов на воде. Ей всё равно долго не прожить. Может, если поймают, смертную казнь впаяют. А перед смертью не надышишься. Особенно тогда, когда приговор тебе выносит кто-то другой. Рука обессиленно упала в лужу рядом. Лес пронзила ещё одна волна истошных воплей. Такая нюня, что другого убила, а себя не смогла. «Лучше сдохни, давай, не медли», — приговаривал тот самый бесёнок, появившийся из кровавого омута. Но она не могла. Охладевшая, почти опять онемевшая рука не слушалась вовсе. Это не от желания жить, это от жалости к такой бедной себе. Но она сама виновата во всём, что случилось с ней. И это нужно зарубить на носу, выучить как «Отче наш» и бубнить постоянно. Она. Сама. Во. Всём. Виновата. Только она сама. И никто иной.        Кое-как приподнялась. Нужно зарыть вещи, а потом и помирать можно. Решила, что раз уж тут остановилась, то почему бы не прикопать здесь. Её всё равно найдут. Обошла дерево в ту сторону, лучше защищённую от дождя, и где земля ещё не превратилась в месиво из листьев и грязи. Упала на колени, выбрав место у самого ствола, и стала копать. Земля больно забивалась под ногти, всё горело то ли от накрывшего сумасшествия, то ли от того, что недавно было слишком холодно. Копала, вытирая пот и капли дождя с лица, пачкала его, но не прекращала. И когда удалось наконец вырыть лунку, куда всё это влезет, пальцы жгло резаной болью. Из-под отросших ногтей виднелись не только куски почвы, но и кровь. Нателла не обратила на это внимания, ведь сегодняшний лимит уже превышен. Эмоций больше нет. Есть только преувеличенно-бескрайняя пустота самокопаний и самотерзаний, в конце которой (а он обязательно есть) — самоубийство. Она просто ещё не в той кондиции, хоть и поняла, что оставаться тут не за чем. Схватила туфли и пихнула в яму, затем затолкала окровавленные вещи и только хотела положить пистолет, как что-то внутри неё воспротивилось этому, будто сейчас она попрощается с единственным своим спасением. Отложив пистолет, положила сверху тряпку и присыпала землёй. Трамбовать не старалась — дождь сделает всё за неё… Да и стоит ли теперь вообще пытаться?        Встала с земли, понурив голову и держа в грязной руке пистолет. Едва зашагала в неизвестном ей направлении, теперь уже совсем бесцельно. Ей просто хотелось идти куда-то, совсем не важно куда, ведь виделось, что она обязательно придёт в лучшее место. Чем больше она обо всём думала, тем меньше причин быть живой находила. Поглотившее её целиком безумие давило, душило и кусало, заставляя что-нибудь с собой сделать. Она не знала, почему так свихнулась сейчас на всём этом, ведь до того так и мечтала жить, но ей было плевать. Сейчас Стрельникову, до того бывшую самой эмоциональной, словно просто выключили. В ней что-то звучно треснуло с тем выстрелом, что-то перегорело со всеми этими мыслями, и теперь ничто не сделает её такой, как раньше. Она часто слушала истории Гриши о том, как тот завалил n-ное количество мудаков сегодня, и всегда думала, каково это — убить кого-то. Додумалась. Весело тебе? Классно?! А Грише это было в кайф. Как и держать их всех в неволе, платя наркотой. Она не хотела обратно. Не хотела туда, в сырой подвал, хоть другой жизни и не представляла. Но ей и не дадут эту возможность представить. Какой простой выбор из двух зол, только вот оба — самоубийство. Не легче ли выбрать третье?        Как ей и думалось, спустя время вдали показались едва видимые, расплывчатые и словно нарисованные масляными красками пятна света. «Какое-то здание», — промелькнуло в голове Нателлы. И она пошла к нему, как младенец учится идти на зов матери. Что-то манило её туда, ведь при всей боязни быть найденной она с радостью перебирала болящими ногами в сторону какого-то непонятного сооружения, внутри которого может оказаться кто угодно. Ей казалось, что там всё и решится, что там она наконец поймёт, что же произошло с ней и что делать. Чем всё кончится. Ей хотелось бы верить в себя и свои силы, но они покидали её шаг за шагом, а пятна, казалось, всё отдалялись и отдалялись, будто говоря, что никакого спасения её и не ждёт. Над головами закаркали вороны, и Нателла вздрогнула, привыкшая уже к тишине этого леса. «Это к неудаче, Ната», — вдруг отчего-то вспомнились ей слова покойной матери. Что же может быть хуже? Что может быть хуже того, что уже произошло? И тут ворона пролетела совсем рядом с левым плечом. «Это хорошее знамение! Можно и в город ехать, пойду отцу твоему скажу!».        — Какого чёрта… — вдруг обронила Нателла. — И неудача, и хорошее знамение. Видимо, не у меня одной крыша едет, — и посмотрела в серое небо.        Перед её глазами, словно из ниоткуда, выросла приземистая церквушка. Белая и побитая, с золотыми куполами, словно забытая даже Богом, но на деле ещё живая и трепещущая. От неё веяло тем самым спасением, что и чувствовалось Нателле минутами ранее. Ей казалось, что, только зайдя внутрь, она резко решит, что же будет с ней теперь. Но вместе с тем казалось и то, что в церкви ползают мародёры или вовсе бомжи устроили себе там ночлег. Не зайдёт — не проверит. Ей уже нечего терять, верно? А туда тянуло. И даже уже негнущиеся ноги зашагали сами так быстро, будто она только-только начала свой путь. Чем ближе подходила, тем теплее становилось. Тем сильнее хотелось войти внутрь. Поднялась по потрескавшейся лестнице, встала у двери и обратила внимание на табличку: «Католическая церковь имени святого ***». Странно, что не православная, но да и чёрт с ней. Даже от дверной ручки будто исходило какое-то невидимое тепло, тепло не физическое, а моральное. Становилось немного легче. Становилось спокойнее. В голове пропадали все мысли, кроме одной-единственной. Нателла смирилась с ней, но у неё есть пара вопросов. Вошла внутрь, тут же встречаясь с пожилым мужчиной в робе. Он сначала улыбнулся ей, но затем глаза его погрустнели.        — Церковь не работает, милая. Ещё одна есть в городе.        — Мне… Мне надо…        — Я вижу, что ты вся промокла до нитки. Оставайся тут, пока не кончится дождь.        — Нет, мне… Я хочу исповедаться.        По глазам мужчины было видно, как он удивлён этому и одновременно обеспокоен.        — Может, лучше я налью тебе чаю, пока могу?        — Нет, — отчеканила. — Я должна исповедаться — это последнее моё дело.        Священник потупил в пол, затем поднял глаза, блеснувшие пониманием, и указал рукой на исповедальню, стоявшую в дальнем углу церквушки. Нателла прошла туда и села на маленькую скамеечку. Тесно было так, словно тебя посадили в собственное ограниченное умирающее сознание. Следом присоединился священник и поднял задворку между двумя кабинами.        — Рассказывай, дитя моё, что стряслось в твоей жизни. Не лги. Истинное прощение можно обрести.        — Я даже не знаю, с чего начать. Наверное, с самой сути. Я проститутка. Зависима от наркотиков. И я убила человека совсем недавно.        Взяла пистолет в руки, словно пытаясь вновь ощутить хоть что-то, помимо вечного, всё ещё живущего внутри холода.        — Смогу ли я заслужить прощение?        Священник помолчал с минуту, словно переваривал то, с кем связался сейчас, и теперь боится за собственную жизнь.        — Только если ты покаешься в содеянном искренне и получишь прощение ото всех, кому сделала плохо. Вспомни каждый свой грех и покайся.        Она не хотела их вспоминать. Да и каяться не умела. Глядя на пистолет, произнесла чётко и ясно:        — Тогда я убила двоих.        Это было последнее, в чём она призналась.