Белый костюм-двойка

Мол, вот это мое. И это мое. И это. Голос делается уверенный, возмужалый. И такое оно прекрасное, наше лето. Мы когда умрем, поселимся в нем, пожалуй. Вера Полозкова. Полбутылки рома, два пистолета

      Белый костюм-двойка был роскошью.       Гарри купил его в магазине готового платья, выложив все имеющиеся деньги: честно накопленные, сэкономленные на еде, украденные. Все равно едва хватило и пояс пришлось затянуть потуже — чтобы штаны, рассчитанные на взрослого мужчину, не падали со свистом с мальчишеских еще бедер.       Но в стекле витрины отразился словно совсем другой человек: повыше, посолидней, почти взрослый щеголь; пускай плечи еще слишком узкие для этого пиджака, штанины и рукава пришлось немного подкатать, а продавец качал головой и советовал взять другой костюм, по размеру, Гарри чувствовал себя превосходно.       Кусочек мечты был у него в руках.       Мечта, большая и нечеткая, включала в себя самые разные вещи и не заходила далеко: вчера, сегодня, завтра, а больше, кажется, и не надо. Деловые люди с улицы живут одним днем: заработать денег — неважно, как — и тут же пустить их по ветру, потому что хочется всего и побыстрее. Например, белый костюм-двойку, единственный в магазине, единственный на всем белом свете.       Парни, разумеется, его дразнили поначалу — даже Брэндон. Хит молчал, конечно же, но глаза, глаза его смеялись, без тени злобы и даже без особой подколки, скорее удивленно: и взбрело же, мол, тебе в голову! А усмешка на губах добавляла: чего еще от тебя ожидать, как не всякого сумасбродства, костюм так костюм, белый так белый.       Причем, костюм с носовым платком в нагрудном кармане — потому как хоть лопни, но держи фасон. Оно уж себя окупит: сначала ты работаешь на репутацию, потом она на тебя. Брэндон кивал на его разглагольствованья; у него была своя репутация, включавшая в себя совсем не стирку белых вещей в старом тазу и с хозяйственным мылом, заведенным специально для этой цели.       А еще девчонки.       Девчонки охотно покупались на его костюм — а еще на улыбки, на блеск глаз, на лесть, которую Гарри создавал из воздуха, произносил так, как если бы она была правдой, и все его слова действительно были правдой в тот миг, когда он говорил их, и неважно, верил ли он в них сам или бессовестно лгал.       Конечно, он бессовестно лгал.       Конечно, он говорил правду — она заключалась в том, что здесь и сейчас он хочет эту девчонку, Бонни, Лили, Кэтрин, любую, всех сразу и ни одна из них не задержится надолго.       Потому что смысл не в самой девчонке — в азарте погони, в душном летнем вечере, в воздухе, заполненном дешевыми духами и дешевым табаком, в звуках города, в протяжных стонах и срывающихся вздохах. В том, как сладко — до дрожи — целоваться взахлеб, лапать девчонку жадно, прочувственно, чтобы она стонала и извивалась, горела в руках — и отдавалась так же, упершись руками в шершавые кирпичные стены и широко расставив ноги или скользя губами и языком по его члену, умопомрачительно горячо и влажно, до фейерверка перед глазами, до пароксизма.       Гарри любил брать, брать все, что приглянется, отнимать, завоевывать и принимать завоеванное в дар.       И уходить, забрав с собой взятое, а наигравшись — отдать другому или просто подбросить в воздух, лови кто хочет.       В этом весь смысл.       И костюм добавлял этому смыслу какую-то неуловимую, но совершенно необходимую ноту: это не просто какая-то очередная шпана идет, нет, это он, Гарри.       Единственный и неповторимый.       Конечно, если приглядеться, можно заметить и потертости, и тонкие линии швов в тех местах, где костюм случалось порвать, и легкую желтизну от не выведенной до конца крови, и пыль, и грязь, и всегда мыться как следует Гарри тоже было не по карману.       И все же, этот белый костюм-двойка — роскошь.       Его носил Гарри Макдауэлл.