Сенека

Кашель боли, на кровь помноженный, Взрывом сходится в тишине. Я смотрю на тебя - ты в прихожей Молишься, молишься обо мне.

Иногда, когда руки леденеют от холода и отчаяния, хочется что-нибудь сделать. Что-то изменить. Но когда смотришь на свой труп, лежащий в самом дешевом гробу — менять что-либо становится поздно. Вся жизнь кажется дешевкой, как и это дерево-опилки. Как будто ты ждал чего-то, а потом оказалось, что чуда не существует. Ты сам придумал себе бога, сам его воздвиг на вершину, а потом оказался проткнут его копьем. Мнимое правосудие. Идеальный суд. Несмотря на то, что я умирала, кашляя кровью, мое лицо удивительно-благодушное. Казалось, что я умерла с улыбкой, ни о чем не жалея. Какая, право, глупость. Умирающему всегда есть, о чем жалеть. Хотя бы потому, что мне было слишком мало лет, и я даже не была каким-то гениальным ученым, чье имя будут помнить сквозь века. Что я оставила после себя? Что я упустила? За всю жизнь я ни разу не была по-настоящему влюблена. Отталкивала всех, кто мог бы стать мне другом. Так и не поехала в другой город, как давно хотела. И я даже не знала… к чему стремилась. П о ч е м у? Почему так рано, почему я, почему именно таким способом? Так медленно, не оставляя мне и шанса на надежду. Когда я умирала, я молилась. Вспоминала давно забытые псалмы, иногда просто бормотала что-то от себя, а по исхудавшим щекам текли слезы. Среди собственных родных я чувствовала себя уже мертвой, смирение в их глазах кололо хуже острого ножа. Они давно не воспринимали меня живой, но после моей смерти им легче не стало. Я стою здесь уже тридцать минут, пока мои близкие пытаются показать другим, что они не плачут. У бабушки чуть не случился инфаркт — она кричала, коленями прижимаясь к земле, расцарапывая свою тонкую кожу в кровь, и ее грудная клетка раздиралась болью и противоречием картинки: еще недавно я улыбалась и говорила, что все хорошо. Успокоительное не помогает, а только сильнее будто подзадоривает, и она кидается прямо к моему мертвому телу. Мама тихо глотает слезы, шепча под нос что-то; иногда она прерывается, чтобы прижать к себе в одностороннем объятии моего брата. Он стоит с бледным лицом, будто увидел смерть — ха! — и кажется, что сейчас он упадет в обморок. Я помню, как держала его руку, когда умер отец: мы сидели около его гроба в ритуальном автобусе и безмолвно глазели на его бездыханное тело. Интересно, он тоже тогда видел нас? Таких потерянных, его детей, смотрящих на смерть, впервые принимающих это явление? Я часто думала о своей смерти, но никогда не думала, что она будет такой. Такой простой. Всего лишь одна из тысяч-тысяч других, ничем не отличающаяся, скучная, унылая, серая — как цвет асфальта у меня под ногами. В больницах люди умирают постоянно, ничего необычного. Пустой диагноз, безразличный взгляд окостеневшего со временем врача. Я такая молодая… была такой молодой. Строила планы: окончу университет, перееду, устроюсь на работу. Много думала, мечтала, страдала и боялась. Фантазии, сценарии перед сном, смешки над особо хорошими шутками. Стоило ли все это того? Чего я все время опасалась, что не действовала в моменте? Сейчас все это кажется таким незначительным, когда время течет медленно сквозь мои полупрозрачные пальцы. Священник читает молитву размеренным голосом, пока огонь на свечах дергается из стороны в сторону. В доме завесили все зеркала и открыли окна, а около икон горит лампадка. Я хожу между знакомыми-незнакомыми людьми и мысленно подмечаю тех, кого мне видеть бы совсем не хотелось. Наверное, стоило бы написать завещание с приглашениями, прежде чем так быстро исчезнуть. Я даже пыталась написать: первое предложение, второе. «Я, в здравом уме и твердой памяти…». Трижды «ха». Так грустно. Я не хочу умирать. Но я — уже. Одновременно со священником шепчу похоронные слова, ветерком теплым проходясь по всем присутствующим. Пары по теологии не прошли даром, а древнерусская литература сама собой всплывает в памяти со всеми её поучениями и житиями. Кто бы знал… кто бы знал, что загробная жизнь действительно существует. Мне всегда казалось, что за смертью следует спасительная пустота, ведь время до рождения мы не помним. Хотелось бы изучить все досконально, это окружающее пространство и других умерших. Но времени нет. Страшное зрелище все-таки. Мне часто приходилось бывать на похоронах за свою недолгую жизнь — девятнадцать лет, расцвет сил и бла-бла-бла; но никогда еще не приходилось бывать на своих. Что ж, будет, что рассказать детям. Ах да. Их же не будет. Похороны, кажется, идут уже вечность. И я боюсь того, что последует далее. Потому что смерть — не конец. Если бы был конец, я бы давным-давно испарилась, перестала что-либо чувствовать, но этого не произошло, и неизвестность гложет покрытое инеем нутро. Сзади я слышу трепетание крыльев, и страх одолевает меня. Слишком рано, я не хочу уходить. Это третий день, не сороковой, так почему? Я надеялась побыть здесь еще немного, до конца проститься с родными, утихомирить собственные чувства и ощущения. Шепот, опадающий листвой, проникает в меня через уши и открытый рот, царапающе-песочно шелестит и оседает в грудной клетке тихой болью. Он просит не бояться, покаяться и пойти вместе с Ним. Куда поведешь? Что меня там ждет? — Я не хочу идти, — медленно, как струя протекающей воды в чистом, родниковом источнике, лепечу я. Эхом отзеркаливается мой голос, пустой и ненужный, шорох камышей в безветренную погоду. И неотвратимость сжимает мои плечи, подталкивает к выходу. Зеленая табличка на глянцево-белом ограждении, бегущий в собственном спасении человек. Пальцы движутся сами по себе, онемевая с каждой секундой больше и больше, будто я запустила их в снег и забыла достать. Двигаются хаотично, наигрывая ветряную мелодию, проходясь отзвуками по вздрагивающим плечам моих родных. Брат затравленно оглядывается, скользит мимо меня взглядом и упирается им в кирпичную стену. — Время твое вышло, — безразличием тянутся слова Потустороннего, окутывающего меня крыльями. — Задерживаться душе нельзя. Органы тела твоего ныне сгниют в земле, а тело твое недвижимо и упокоено, предано праху. Язык молчанием заключен, покуда братья и сестры твои целуют тебя в последний путь. Я не слышу слова, а чувствую их всем своим нутром. Он не может облекать свои намерения в такую глупость человеческую, как речь. И как же это… прекрасно. Но какие же страшные слова, определяющие весь оставшийся путь. Сморгнув янтарно-прозрачные слезы, двигаюсь по направлению к существу, до тех пор, пока оно само не наклоняется ко мне, отпечатывая то ли клеймо, то ли пожелание на пергаментной коже. Поцелуй в лоб горит огнем и расцветает белой хризантемой. Лепестки расходятся по коже, впечатываясь сильнее, до тех пор, пока мне не становится больно. Душа моя кричит, пространство вокруг — безмолвствует. И сердце мое тянется к земле, тогда как душа летит. Человеческое противостояние чувств и разума. — Восплачут о тебе, помолят за тебя, да не убоятся суетного и мирского, — мои глаза закрывают, и чувствую я, как все вокруг становится неважным, люди становятся далекими, голоса почти исчезают. Чувствуется только свобода и эйфория, безудержное облегчение. Я лечу или нахожусь в пустоте. Без боли и мыслей, без болезней и страха. Мир растворяется, сменяется картинкой чего-то неизведанного, и вокруг летят странные птицы, снуют туда-сюда волки с горящими глазами, и ворон своим карканьем будит неизведанные доныне чувства. Надвигается забытая тревога, и вокруг бродят чудища с десятью руками и сотней глаз. Скалится на горе удивительное, злобное существо с горящими алыми глазами. Черными высохшими листьями мимо проносится вой, переходящий в вопли. Я поднимаю голову — и вижу только темный, дремучий хвойный лес, что перекрывает звезды. Под ногами плывет горизонталь. Сзади проносится насмешливый топот, и мой дух успевает только охватить злые красные глаза топотуна, прежде чем все вновь скользит, и я хватаюсь рукой за обломки хрупких рогов. Все происходит стремительно: глаза в глаза, желтый отблеск, довольное цоканье мраморных копыт. Желтый-желтый-желтый крутит вокруг водоворотом, пока меня не начинает тошнить, и я вижу быстро растущие растения, созревающие плоды, рождение-смерть, отравления-возрождения. Рождается слабая девочка, стоит около нас и глядит с любопытством, пока остальные толкаются и недовольно шумят-шумят-шумят. Топотун договаривается, оглядывается назад и скрежещет острыми клыками. Благородный оскал острых зубов белого оленя — я невольно повторяю, неумело стиснув свои ненастоящие-несуществующие зубы. Стрелами распадается реальность, в последний раз показывая странные, сюрреалистичные картинки. Звери разнообразные радуются, плетут бисер костра и метают венки в ледяную воду. Лес стонет, как стонет олень, будто вместе со мной умирая. Моргаю-моргаю, до тех пор, пока все не скомковывается в один маленький круг-треугольник-квадрат, переносясь на трехмерную поверхность, заставляя меня плакать и смеяться одновременно. Я вижу перед собой только манящее болото с запахом ладана и полыни, которое тянет меня в себя и не дает выбраться. Захлебываюсь в несуществующей тине, последний раз обратив глаза к верхушкам деревьев. В одной руке — змея. В другой — обломок оленьего рога. Но все это бессмысленно, лирика. Все это сон, простое забытье, царство Морфея, ночные игры моего подсознания, кома, господи-спасите-меня-кто-нибудь. Время бежит, сменяется, и я даже не успеваю что-то схватить из того потока, что на меня обрушивается. Сильно болит грудная клетка, дико тошнит, расплывается перед мутными глазами реальность. Я чувствую онемевшие руки, чужое-собственное разочарование в ком-то. — Мари, очнись! Тошнит так, что я хриплю что-то невнятное, руками утопая в какой-то жидкости. Пахнет металлом и солью. Перед глазами в последний раз появляется чье-то взволнованное лицо, прежде чем, наконец-то, появляется темнота. Кажется, это только что был последний круг непонятного ада. Данте, ты ошибся.