С места в карьер.

      — Как же блять смешно… — светлые волосы развивал северо-восточный ветер, он прикрыл глаза лишь на пару секунд, а потом резко их открыл — каким образом ты докатился до такого, — он обращался к самому себе, глядя на алый горизонт, — Завтра будет холодно и ветрено. Но я же до него даже не доживу.       С крыши дома можно было увидеть целый город, ему так казалось, но он видел лишь его ничтожную малую часть. Красивые красные оттенки заката разрезали вдали верхушки высоких деревьев. Наполнив свои легкие холодным воздухом, он шумно выдохнул, пытаясь успокоить сердце, что так бешено колотилось в его грудной клетке. На удивление, ноги совсем не тряслись, а зубы не стучали. Парень стоял, словно вкопанный, словно статуя Иисуса в Рио-де-Жанейро, точно также раскинув по сторонам от себя руки.       На минуту он захотел почувствовать себя птицей. Захотел иметь такие же красивые крылья, перебирать свои перья, взлетать и наслаждаться синевой прекрасного неба, что казалось таким далеким для жалких людишек, чувствовать себя свободным, ничем не быть ограниченным, абсолютно независимым ни от чего и ни от кого.       Парень снова сделал глубокий вдох и закричал, что есть мочи, что всегда хотел сделать. Время не было поздним, но погода оставляла желать лучшего, потому в шесть на улице никого, кроме котов под подъездами, и не было видно. От его душераздирающего крика все голуби разлетелись кто куда. Слёзы хлынули из его и так опухших глаз, скатываясь по румяным от холода щекам, слишком много всего произошло за последнее время. Осознание долго не приходило к нему, но всё же… Сейчас Юрий понимал, что стоит на краю крыши двадцатиэтажного дома, утопая в вечерних сумерках.       Он залился смехом, вытирая слёзы тыльной стороной ладони:       — Как же ты жалок, Плисецкий, выбираешь самую лёгкую смерть, потому что боишься её, — парень засмеялся ещё громче, казалось, что кроме гула в его голове ничего не было, но сейчас по ней будто кто-то ещё и ударял тяжелым предметом, потому что её очень трудно было держать на плечах.       Будто в воду опущенный, ничего не чувствующий. Сейчас его крики были слишком болезненными, он буквально рухнул на колени, не боясь ещё больше разбить их.       — Как ты мог стоять на том месте и лгать самому себе, говорить, что никогда не закончишь жизнь вот так, — он запустил пятерню в свои запутанные от ветра волосы, — что лучше сдохнешь от мук, чем будешь вот так бежать от безысходности, — горький плач сливался с оборванными криками, что буквально рвались из его легких, становясь с каждым разом все ужаснее, будто парень убегал от второго себя, которого так не хотел никому показывать, будто выбора уже не было и оставалось только срывать голос, — как же ты блять жалок, — в его голосе прозвучала ненависть к самому себе, разрушающая его до конца.

flashback.

      Обычный день сентября месяца в Санкт-Петербурге был мрачнее привычного. Небо затягивали тёмные дождевые тучи, ветер всё усиливался, срывая капюшон Плисецкого каждую минуту. Золотая листва вмиг могла стать некрасивого багряно-коричневого цвета, сухая земля превратиться в ненавистную всеми слякоть, а дороги — в небольшие речки, в которых проезжие по ним машины оставляли за собой пузырики. Сейчас парень был готов поклясться, что ненавидит этот «город для грустных самоубийц», в котором родился. Именно так, по словам россиян, которые не жили в нём выглядел Питер. Хотя, даже для питерских бывшая столица иногда играла трагическими, безнадежными и угрюмыми красками и их оттенками.       Он шмыгал изредка носом, выражая своё недовольство — хмыкал, пиная листву привычными белыми конверсами. До дома оставалось ещё минут тридцать. Он начал было думать, что зря не написал после тренировки Алтыну.       — Блять, — он поднял голову вверх, глядя в кучевые тучи, с которых на его черную кепку только что упала крупная капля — нужно было хотя бы у Якова зонт попросить.       Он ускорил шаг, делая его более широким. Про себя материл абсолютно всех, от Виктора Никифорова до Отабека Алтына. Странно было то, что в последнее время они с Бекой стали меньше проводить время вместе. Иногда Плисецкого посещали мысли о том, что их отношения стали похожи на увядшую розу, которая раньше была тёмно-алого цвета, а сейчас стиснув её лепестки меж тонких белоснежных пальчиков можно было увидеть только какие-то оборванные бордовые клочки, что разлетались даже от небольшого порыва ветра.       Он каждый раз отгонял эти странные, совсем не блещущие позитивом мысли, скрывая за белоснежной улыбкой настоящие эмоции, однако, реальность была сурова и беспощадна.       Подняв взгляд от своих кед, что требовали стирки, он обернулся на женский плач. Взгляд метнулся куда-то влево, перед лицом Юры возникла картина: недалеко от подъезда лежало бездыханное тело молодого парня, лет шестнадцати, с красивыми кудрявыми волосами, по тротуару растекалось кровавое пятно, становясь всё больше и больше. Снова взглянув на женщину, он понял, что это, видимо его матерь. От бедного паренька совсем ничего не осталось, тело было приплюснуто, во всяком случае, в метрах тридцати казалось именно так.       — Блять… — выругался себе под нос, — какого хуя я пошел этими дворами…       Перед глазами с каждым шагом возникало изображение этого мальчика, на лице которого уже отчетливо виднелась печать смерти. Он пытался выбросить это из головы, тряс ею, даже не заметив, как разревелся, вытирая нос рукавом олимпийки.       — Я никогда не буду таким же — слышишь? , — Юрий поднял голову, будто ища что-то или даже кого-то в небе, — Ты услышал меня? Я никогда не стану таким!       Уже дома, включив телевизор, в новостях сообщили о пятерых детях, что сегодня наложили на себя руки. Плисецкий обнял стройные ноги ручками, потупив голову. Лицо. Бледное до жути. Синяки под глазами. Та самая рубиновая лужа. Тело съежилось, а по рукам пробежались мурашки.

the end of flashback.

      — Ты никому не нужен, признай это, вообще никому, — он поднялся с колен, отряхивая их зачем-то, — от слова совсем. Виктор тебя бросил, променяв на гребаного Юри, Отабек свалил обратно в Казахстан, дед умер, мать сдала с ранних лет в ебаный дет. дом, сам по себе, с кучей говна в жизни, с очередной серебряной медалью на соревнованиях… С очередным прозвищем феи, упреками в ориентации… Ты блять жалкий кусок дерьма, сдохни же уже! Но ты же блять даже умереть достойно не можешь! Боишься причинить себе боль, боишься увидеть стекающую по бортикам ванны кровь! Ничтожный, ничтожный, — парень залез на край крыши, — ничтожный, даже прыгнуть не можешь, — в спину подул порыв сильного ветра, — даже не остановит никто.       Одиночество поселилось в душе. Больше ничего не чувствовал. Тело качнулось.

flashback.

      Знойное лето дало о себе знать. Дожди практически не шли, пока они были на отдыхе. Солнце палило так, что кожа Алтына стала чуток темнее, а Юра, боясь сгореть намазал себе плечи, еще и по указанию Бека, кремом от загара.       Сейчас, парни ехали где-то среди украинских полей, видимо, это была Хомутовская степь. Прислушавшись не к Цою, что играл из колонок в машине, а к природе, можно было услышать журчание небольшого ручейка или даже речки где-то неподалеку, щебет ласточек в чистом от тучек небе и стрекотание срекоз.       — Бек, по-моему эта поляна может сойти на место для остановки, — сказал Юра.       — Нам нужно найти небольшое деревце, хотя бы одно, — Алтын осмотрел получше окресность, взглянув из-под своих солнцезащитных очков, — вон, гляди, ткнул пальцем в пространстве, показывая Плисецкому идеальное место.       Глаза засверкали сумасшедшими искрами. Он впервые почувствовал себя счастливым. Хотя, рядом с этим парнем Юра всегда ощущал себя как рыба в воде.       Остановив машину и переключив передачу, Отабек вылез из неё, но его опередил возлюбленный. Пока он подходил к багажнику внедорожника тот прильнул к его широкой спине, обнимая тонкими руками сзади его талию.       — Люблю тебя, Бек — потерся о его спину головой, словно кошка, а потом продолжил, — пиздец, как люблю, ты просто не представляешь.       — Я тебя тоже люблю, Юра, — казах развернулся, еле отцепив от себя парнишку, но при этом нежно поцеловав его в губы, так невесомо, но при этом вкладывая в этот поцелуй все свои чувства к нему, — сильно, до дрожи в коленях, до улыбки на лице.       Юра как дурак, заливаясь смехом, обнял его, даже в жару почувствовав это излучающееся от него тепло.

the end of flashback.

      Он летел будто в замедленной съемке. Пролетая этажи, заглядывая в каждое окно многоэтажки. В каждой была своя атмосфера уюта, семьи… а его квартира осталась пустой. Перед глазами возникали красивые пейзажи поля, на которое они выбирались летом с Алтыном, международные соревнования в Барселоне на Рождество, его тёмно-карие глаза, длинные ресницы, которые парень так сильно любил покрывать нежными поцелуями. Его легкая щетина, которой он постоянно царапал свою нежную кожу, его ухмылка, которой молодой человек одаривал лишь Плисецкого. Одиночная слеза скатилась до того, как он не закрыл глаза.       — Мама… — тихо шепнул он, пока вокруг не потемнело, а из-под ног окончательно не ушла земля.

***

      — Юра! Юра, проснись, — любимый грубый голос выводил потихоньку его из транса.       — Что произошло?       Широкая ладонь вытерла соленые слёзы, и казах, будто боясь спугнуть, произнес:       — Ты плакал и кричал во сне…