Габриэлла

Длинная Габи. Доступная дылда в фиолетовой помаде и на каблуках. Шлюха. Каждое слово, которое будет сказано, когда я выйду из комнаты, мне знакомо, и с высокой вероятностью уже было произнесено несколько раз. Не иметь никакого наполнения, кроме въевшегося в то, что принято называть личностью образа— утомительно, по крайней мере тем, что все претензии одинаковые до интонации. Единственным человеком, которого заботила я, а не то, что под юбкой, была Русалка. Она стучалась мне в черепную коробку и спрашивала, хочу ли я выговориться, но я её не пустила. Отчасти потому что ей захотелось бы помочь, отчасти потому что призраки прошлого любят, когда о них узнают и давят на голову с гораздо большим энтузиазмом. В одну из таких бесед она спросила : "Неужели тебе не хочется кого-нибудь полюбить? ", и тогда я велела ей пойти к черту и не лезть мне в душу. Не знаю как там насчет первого, но второму указанию она точно последовала. Так я потеряла Русалку и обрела повисшие в воздухе вопросы, которые она не смогла бы забрать с собой при всем желании. "Любовь"— у меня не было ничего, кроме твердого знания, что я не понимаю, и никогда не пойму, что это. Даже кружку нельзя склеить, если она разбилась достаточно основательно, что уж говорить об умении чувствовать. Он уверял меня, что я его люблю. Остаткам его морали так было проще втрахивать меня в старый скрипучий диван третий раз за день. Не знаю, кто из нас поломался первым, я или диван, но последний переехал на помойку спустя год, как я стала заложницей этих стен. Если опираться на мои скудные познания в биологии, я появилась в мир не сама, но о тех кто меня сюда привнес не осталось ни воспоминаний, ни документов. В каком-то смысле, это хорошо. Сложнее злится на того, кого возможно уже давно нет вживых. Я не помню родителей, но хорошо помню обоссаный серый подвал, в котором я обитала до тех пор, пока он меня не забрал. Как я умудрилась там выжить, мне неизвестно, но может было бы лучше, если бы он не успел. Я умерла бы через месяц или два, и это сильно бы все упростило. Меня звали Ри. Габ-ри-эл-ла. Второй от начала слог, выдернутый из имени, будто до и после него ничего не было. Так он всегда делал — выдирал то, что ему нравилось и выделывал с ним все, что хотел. Ри его не боялась, потому что привыкла, что за все полагается платить. А цена, которую он требовал казалась тогда разумной, ведь он расчесывал волосы, покупал платья, и давал тефтели на ужин. Тефтели были самым славным воспоминанием из того периода, который следовало бы назвать детством, но у меня не поднимется язык. Горячие, сочные, с помидоровой пастой и слоем сыра. Ри перепачкалась в соусе, он вытер ей рот тканевой салфеткой, а потом отвел в спальню и выебал. Ри не сопротивлялась, потому что за ужин требуется заплатить, да и тем более, чего не сделаешь ради любви. Ри была пугливой, как дикий зверек и покорной, как домашний. Ри была гадким утенком: весом в двадцать пять килограмм, с конечностями слишком длинными для такого тела и жесткими черными волосами, которые клочьями оставались на гребне. Ей никогда не приносил удовольствие секс. Ни в из тысячи вариантов раз, и ни в одной из чуть меньшего количества поз. Она лишилась девственности в возрасте шести лет. Я пронесла её боль, её страхи и её крики и слезы через года, она висит на мне мертвым грузом и не дает себя убить. Ри всегда нуждалась в том, чтобы кто-то забрал жуткий, пульсирующий ком того, что её приходится переживать себе, не требуя ничего взамен. Так уж вышло, что может сделать только человек, который ненавидит её больше всего . Ирония в том, что этот человек — она сама. Я бегу от неё с тех пор, как оказалась в Доме. Мне поставили эпилепсию, которой у меня не было и впервые за четыре года назвали настоящим именем. Тогда я поняла, что Ри я больше не буду никогда. И стала Длинной Габи. На каблуках и в мини-юбке, с белыми вытравленными волосами. Они все так же остаются на гребне, но от количества осветлений, а не пропущенных обедов. Габи занимается сексом для удовольствия а не из чувства долга, и платит только за то, чтобы быть самой собой. Цена этого кажется большой только тем, кто не жил на деньги, собранные с продажи собственных фотографий и не врал службе опеки потому что " Они вернут тебя туда, откуда ты родом, нам же этого не хочется,правда Ри? " Больше никакой Ри. Никто не должен знать. Но она преследует меня, как бы я не скрывалась. Преследует каждый раз, когда очередной Пес уходит из комнаты, торопливо одевшись, преследует в отросших чёрных корнях и бирках на шее у Крысы. Я обхожу её за километр, где бы мы не пересекались, но неизменно встречаюсь взглядом с той, кого я тщетно пыталась забыть. В водянистых глазах испуг и зеленые тени никогда его не спрячут, сколько бы я не торчала у зеркала. У Крысы много проблем, но она не боится правды. А я боюсь. До тошноты и дрожи в коленях. — Неужели тебе не хочется кого-нибудь полюбить? Любовь. Вот сколько стоит Длинная Габи.