Пять

К концу первого месяца будет уничтожено тридцать процентов Вселенной. Тридцать процентов – не так уж и много, если брать от ста, но невозможно огромно, если от Вселенной. Тридцать процентов – это сотни и сотни и сотни планет, миллионы жизней, которые прервутся, и ещё столько же – тех, что даже не успеют начаться. Тридцать процентов Вселенной – это целая бесконечность секунд, которые никогда не произойдут. Время вскипает, время трескается, как забытое рассеянной хозяйкой в кастрюле с кипятком яйцо. Но оно, наверное, вкусное, если кто-то решит им позавтракать. Небо вскипает тоже – оно уже не рыжее, оно ярко-красное, будто вся пролитая кровь впиталась в него, а воздух – воздух пропитан гарью и копотью, и потом, и запахом горящих тел, и всё вокруг – одна большая – большая печка. И все они жарятся в этой печке, пока кожа не покрывается чёрной хрустящей коркой, пока органы не запекаются, и пока кровь не начинает бурлить в венах. Черепа лопаются, перемалываются в кровь руки, всё вокруг – в огне, все горят, вся планета горит, горят города и небеса, и ветер, и земля, и воздух, и океан, будто пламя стремится стать единственным победителем в этой войне. Доктору кажется, что он тоже горит, так сильно нагрет воздух вокруг него, и только и слышно, что взрывы, крики, свист лазерных пушек и раскаты грома в окрашенном кровью небе. Каждой клеточкой тела он чувствовал, как вокруг трещит и ломается под тяжестью ежесекундно создаваемых парадоксов время, и от этого дышать становится тяжело. А может, дело в гари и копоти, пропитавшей воздух. Доктору кажется, что нет такого дождя, который смог бы затушить этот бесконечный пожар. Доктор ещё в это не верит, но уже знает – ему придётся стать этим штормом. Ему, наверное, должно было бы быть страшно, до потери пульса, до слепой паники, до желания удариться головой о стену, но вместо этого накатывает безразличие. Должно быть, сознание защищает само себя – отрешённо думает Доктор, пересекая поле боя. Над головой свистят пули, сквозь какофонию взрывов слышались хриплые сирены боевых Тардис повелителей времени и истеричные вопли далеков, а Доктор просто шёл сквозь всё это, как если бы точно знал – пули пролетят мимо, взрыв не заденет, лазерный луч попадёт в кого-нибудь другого. В глубине души Доктор надеется на обратное. Он был бы не прочь умереть здесь – сбежать, скрыться, отказаться от всего ужасного, но уже слишком поздно. У Доктора уже нет сил спрашивать «почему я?!» - он просто смирился. Вселенная большая – способов умереть много. Но от мысли умереть в одиночестве запоздало становится страшно. На красном фоне горящей планеты синяя Тардис слишком бросается в глаза – Доктор идёт сквозь чёрный туман едкого дыма к этому яркому пятну, к безопасному миру, спрятанному за деревянными дверями, к своей самой верной спутнице, словно она маяк, ведущий своим светом сквозь тьму. Совсем рядом он чувствует чьё-то желание убежать подальше отсюда. Это не ново – это поле боя, оно пропитано страхом смерти и боли, всхлипами и просьбами позвать мамочку, но нет, здесь что-то другое, что-то тщательно скрываемое, что-то так похожее на собственные желания Доктора. Болезненно похожее. Странно, что Мастер не сбежал до сих пор – он мог бы, если бы захотел, у него всегда отлично получалось спасаться, избегая смерти в последний момент. Наверное, поэтому, когда она как никогда близко подобралась к тому, чтобы закончить эту затянувшуюся игру в салки, Мастеру сейчас так страшно. Несколько сотен лет вражды кажутся сейчас такими незначительными, стоит им только посмотреть друг другу в глаза, будто Мастер без слов понимает, что сейчас будет. Доктор видит кровь на его лице, на руках, и догадывается, что чёрная ткань одежды тоже насквозь пропитана ею – Доктор не знает этого, но он сам выглядит точно так же. Они оба, в конечном счёте, оказались всё теми же монстрами по локоть в крови и с одной и той же потребностью - сбежать. Только, кажется, помимо чужой, на Мастере была и своя собственная кровь – запоздало понимает Доктор, когда тот едва ли не соскальзывает вниз, будто ноги в один момент перестали держать. Доктор не задумываясь подхватывает его, а Мастер не особенно-то и сопротивляется. Им обоим жить в общем-то незачем, но умирать слишком страшно, и в тот день, посреди догорающего поля боя, они заключают сделку, от которой Доктор почти ничего не получает, но отказать не может – потом вдвоём умирать будет не так одиноко. Спустя один час шестнадцать минут и восемь секунд они становятся последними повелителями времени во Вселенной. о1. В какой-то момент всё происходящее вокруг начинает казаться просто причудливым излишне реалистичным кошмаром, от которого всё никак не можешь проснуться. В какой-то момент – спустя один час шестнадцать минут и восемь секунд. За пределами синих дверей леденеют во времени целые цивилизации, застывают навсегда, запертые в одной единственной секунде, будто кто-то нажал кнопку на фотоаппарате, и реальность так и осталась запечатленной в умирающем мгновении. А Доктор просто стоит посреди всего этого и не верит, и ждёт, когда кошмар наконец закончится, и можно будет просто проснуться в холодном поту, отдышаться и забыть. Но время идёт, и тишина давит на сознание, а он всё никак не просыпается – отчего-то от этого происходящее кажется ещё нереальнее. Во внутреннем кармане его пиджака лежат золотые часы, а в часах нервно бьётся чужое сознание ритмом четырёх ударов, будто в такт его собственным. А яйцо в щуке, а щука в утке. А на полу Тардис – труп, с которым нужно что-то делать, и отчего-то Доктору невыносимо страшно, гораздо страшнее, чем когда он превращал собственную планету в замёрший ад, потому что Галлифрей – он где-то там, за дверьми, его не видно, хоть временная аномалия и ощущается каждой клеточкой тела, а безжизненные глаза – вот они, смотрят, не отрываясь. Мастер бы сейчас сказал что-нибудь саркастичное – «Мой дорогой Доктор, не мог бы ты побыстрее что-нибудь с этим сделать, пока оно не начало разлагаться, трупные пятна плохо сочетаются с моим имиджем». Сознание внутри часов пульсирует недовольно, потому что Мастер сказал бы совершенно не так, но у Доктора всегда было плохо с пародиями. Тардис внемлет ему, рассыпая снопы искр из оголённых проводов. А может, ей тоже очень хочется поскорее сбежать отсюда. По крайней мере, у них есть повод – Мастеру в самом деле не пойдут трупные пятна. Доктор сжигает тело и с трудом может заставить себя посмотреть на огонь, потому что в пламени ему мерещатся горящие башни Капитолия. Он стоит около костра до тех пор, пока не остаётся лишь пепел, и кажется, что языки этого беспощадного, равнодушного пламени, отчего-то кажущегося кроваво-красными в лучах заходящего солнца, навсегда отпечатались на радужке глаз, как клеймо, от которого никогда не избавишься. Доктору хочется забыть обо всём, закрыть глаза и забыть, проснуться – и забыть, просто потому что какая-то часть его до сих пор отказывается верить. Но в его взгляде искорка убийцы, а в карманных часах – единственный повод не сойти с ума, и не верить просто не получается. о2. Доктор уходит от взрыва, как герой какого-нибудь боевика, так ни разу и не обернувшись. Может потому, что больше не может смотреть на огонь. Уши заткнуть не получается, и он всё равно может слышать крики, хотя, возможно ему это и кажется – Доктор часто слышит крики там, где их нет. «Массовый убийства – это моя специальность» - сказал бы Мастер, будь он сейчас здесь, но он не здесь, и в этом основная проблема. В любом случае, Доктору больше нравится термин «пройтись по магазинам». Да и взрыв он устроил не специально, а по контрабандистам его совесть долго страдать не будет. В конце концов, Доктор имел право. Все эти люди, вся Вселенная жива, только благодаря ему, он имеет право забрать себе хоть что-нибудь. Вселенная должна ему на сотни, тысячи лет вперед, потому что пока она продолжала играть в свою песочницу, Доктор отдал ей всё. Чёртова, чёртова Вселенная. Это как ребёнок – тинейджер: вот ты растишь его, покупаешь дорогую одежду и водишь в престижную школу, а он делает татуировку, сбегает из дома и становится безработным актером – наркоманом. За исключением того, что Вселенная старше Доктора на пару десятков бесконечнолионов лет. Он сохранил суть. Если бы Вселенная вовремя распустила чёрную дыру где-нибудь вблизи Скаро, было бы гораздо легче, но отчего-то она больше занята соблюдением гармонии, не заботясь, сколько смертей эта гармония с собой приносит. Руки Доктора пахнут пеплом – он пытался смыть с себя этот запах, но ничего не изменилось, будто каждую секунду что-то горит внутри него самого, с каждым новым вдохом огонь становится только сильнее, и кажется, что лучший выход – это прекратить дышать совсем. Доктор по кусочкам собирает новое тело вместо того, что сжёг, носится по космосу за частями механизмов, как дети носятся за коллекционными журналами про кораблики – в каждом номере по детальке. Собирает почти с трепетной нежностью, будто перед ним не груда высокотехнологичного металла и схем, а уже живое, вполне ощущающее боль существо. В какой-то момент перед глазами начинает плыть так сильно, что Доктор просто не попадает наконечником отвёртки в дырку – и тогда он психует и опрокидывает всё на пол, и долго – долго кричит на Мастера, и на Галлифрей, и на Тардис, и на чёртову – чёртову Вселенную. Всё, что до этого момента не валялось на полу, оказалось там очень быстро. «Полегчало?» - вообразил себе Доктор голос Мастера, наигранно лишенный всякой заинтересованности в произошедшем. Он стоял посреди разнесённой в хлам лаборатории, тяжело дышал, и нет, ему совсем не полегчало, так не полегчало, что хотелось удариться о стену так же, как плоскогубцы парой секунд раньше. Доктор смотрит себе под ноги, тихо вздыхает и начинает заново. о3. Доктор решил: выпадет орёл - всё получится, решка – нет. Он решил и уже который день подряд не находил в себе сил подбросить монетку. Самым сложным оказалось найти оптимально бесконечный источник энергии, достаточно сильный, чтобы удерживать сознание в искусственном теле. Не вставлять же в Мастера батарейки, в самом деле. Да и Доктор всё равно не смог бы найти настолько мощных. Единственный разумный выход казался сумасшествием. Он же мог привести ко всего двум исходам, даже бросок монетки всегда даёт надежду на то, что она упадёт ребром. А это сейчас казалось Доктору гораздо вероятнее, чем собственный успех. От него даже ничего не зависит. Он создал тело, почти идеальное, неотличимо похожее на живое, и всё равно всё ещё мёртвое. Оно так и будет пылиться, как забытая игрушка, в лаборатории, пока Доктор не решится попросить Тардис связать себя с Мастером, чтобы сделать эту игрушку говорящей. А Тардис может отказать – она не так уж и часто делает то, что просит Доктор, будто уверенная, что знает лучше. Наверное, так оно на самом деле и есть. Только бы она не решила, что Доктору лучше одному. Потому что он точно знает – в одиночку он сойдёт с ума. Впрочем, он сойдёт с ума в любом случае, но вместе сходить с ума веселее. И не так страшно. И всё же не настолько страшно, как делать выбор, зная, что неверное решение может привести к чужой смерти. К собственному одиночеству. К бесконечной агонии разума, вынужденного уничтожать самого себя чувством вины. Очень хочется вспомнить Галлифрей, вот только там правильного выбора не было – Доктор ошибся бы в любом случае. Просто он решил ошибиться с наименьшим количеством жертв. «Это так на тебя похоже – доверять свою судьбу удаче». По крайней мере, обычно Доктору везло. Орёл – всё получится, решка – нет. о4. Монетку Доктор так никогда и не бросил. Кажется, в конечном итоге он зашвырнул её из открытых дверей в космос – Тардис тут же издала полный неодобрения гул в унисон пульсирующему в часах сознанию, будто оба в один голос говоря: «Ну и дурак же ты, Доктор». Так и есть, старый трусливый дурак, скоро юбилей с двумя нулями, а он до сих пор не научился не бежать от ответственности. Доктор не помнит, когда в последний раз был за пределами этих дверей, будто на ручке повис невидимый замок и не пускает наружу. Но Доктору кажется, что куда бы он ни направился, везде на него будут смотреть как на убийцу, везде он будет слышать перешёптывания за спиной. Это даже не сводит с ума. На самом деле, это очень-очень выматывает. Доктору кажется, что он не спал уже несколько сотен лет, и лучше бы так и было – всё лучше, чем то, что он видит во снах. Во снах всегда выпадает решка. Во снах всё горит и плавится, и кричит, кричит так, что закладывает уши, и Доктор кричит тоже, не от боли или от страха, просто чтобы не слышать больше тишины. Тишина – убивает. Доктор наматывает круги вокруг искусственного тела, вглядывается в ничего не выражающий взгляд неживых глаз, в равнодушное, пустое лицо, будто ища на нём знакомую до боли в сердцах опасную полуулыбку. Но её нет, ничего нет, не будет, пока Доктор наконец не найдёт в себе силы решиться. Говорят, таймлорды без жажды к жизни не регенерируют – их сжигает собственной артронной энергией. А Доктору следовало бы сгореть очень и очень давно. Каждую ночь, в своих сновидениях, он горит, а на утро, как чёртов феникс, восстаёт снова из пепла. Что делают фениксы, когда им надоедает сгорать? Каждый день Доктор приходит в лабораторию и долго-долго сидит напротив андроида, пустышки, красивой куклы, и всё ждёт и ждёт чего-то. Орёл или решка? – спрашивает он, когда монетка в очередной раз появляется в кармане, будто её незаметно подложил туда невидимый фокусник. Доктор отбрасывает её в сторону, и та катится и катится по полу, пока не ударяется обо что-то и не падает, наконец. Доктор не смотрит, какой стороной она упала; он достаёт золотистые часы, чуть тёплые на ощупь, бьющиеся в ритме «Ну наконец-то», и жмёт кнопку. По ощущениям – примерно то же, что спустить ядерную боеголовку. Вокруг взрывается огненно – золотая энергия чужого сознания, пляшет, кружится вокруг, заполняя собой всё пространство, мечется по комнате, вслепую пытаясь отыскать, куда же ей теперь деться. Это красиво, так красиво, что дышать сложно, но Доктор встаёт с места и уходит, оставляя дезориентированный разум жечь гудящий от напряжения воздух. Сладкий запах артронной энергии пропитывает каждую из бесконечности комнат. Доктору отчего-то кажется, что он горит, что за его спиной смыкаются языки пламени, жадно пожирающие всё, до чего могут дотянуться. По дороге Доктор цепляется за бутылку абрикона, по дороге же пьёт – горло обжигает алкоголем и сладковатым фруктовым привкусом. От воды на плиточные стены отскакивают яркие блики. Доктор в один глоток допивает всё, что оставалось на дне бутылки, и небрежно отбрасывает в сторону – стекло разбивается, разливается по полу, и звон эхом будоражит размеренную тишину. Под водой тоже тихо и гулко, и удары сердца звучат в ушах незатейливым маршем. Когда воздух кончается, вода стремительно начинает заполнять лёгкие, и перед глазами – только мутный, будто скрытый туманом, потолок. Что делают фениксы, когда им надоедает сгорать? о5. Первым, что Мастеру приходится сделать, когда он наконец открывает глаза, было вылавливание Доктора из бассейна. Ему в самом деле приходится, потому что Тардис грохочет монастырским колоколом прямо в голову Мастеру, а только посторонних назойливых звуков в черепной коробке ему и не хватало. Вода в бассейне – с золотистым оттенком, пропитанная артронной энергией, хоть как топливо продавай, а Доктор холодный, трясётся весь, губы синие-синие, и первые несколько секунд – вообще не дышит. Потом, когда Мастер его откачивает, начинает кашлять, и вместе с брызгами воды из его горла вырывается золотая пыль. Глаза у Доктора – цвета ледяной корки на озере, мутные-мутные и болезненно холодные. - Что выпало? – спрашивает он, и голос тоже звучит непривычно по-новому, немного хрипло и очень тихо, - орёл или решка? - Не знаю, - честно отвечает Мастер. Собственный голос – тоже чужой, - она под шкаф закатилась. Следующие минуты три Доктор истерично смеялся. Лучше бы это был пострегенерационный кризис – думал Мастер, наигранно отрешённо прижимая к себе нервно трясущееся от хохота тело. Потому что в следующий раз Мастер выкинет Доктора обратно в воду и не станет с ним возиться. Но сейчас можно потерпеть – исключения ради. Мастер, ещё тогда, будучи запертым в золотой клетке, трепетно спрятанный Доктором поближе к сердцу, слишком хорошо чувствовал все его плохо скрываемые эмоции. И, сказать по правде, под конец уж больно хотелось отпинать Доктора за все это, потом обнять, а потом отпинать снова. В какой-то момент смех затихает, только и слышно, что неровное дыхание и учащённый ритм биения сердец. Доктора, разумеется. - Полегчало? – спрашивает Мастер без тени осуждения в голосе, просто для справки. Доктор в ответ неопределённо хлюпает носом и старается поближе прижаться к Мастеру, хоть тот и холодный, как остывшая батарея. Мастер решает засчитать это как «да». - Тогда вставай и иди переоденься, - бескомпромиссным тоном сказал он, заставляя Доктора подняться на ноги. В этой регенерации ему снова удалось быть на полторы головы выше. Они так и стоят какое-то время, просто разглядывая друг друга: Мастер – незнакомое лицо, а Доктор – свою ожившую игрушку. Уговорить Доктора уйти получается только тогда, когда Мастер обещает сделать ему чаю. По дороге до гардеробной Доктор скидывает на ходу мокрую одежду, потом задумчиво останавливается напротив зеркала и придирчиво рассматривает себя в отражении. Могло бы быть и хуже. Почему-то Доктору кажется, что ему пойдёт зелёный. Спустя десять минут и тринадцать секунд впервые за несколько сотен лет они с Мастером по-настоящему искренне целуются.