Боится мальчишка

«Не готов ещё… боится мальчишка…» — думает Эраст Петрович, думает мучительно, потому что, к великому иногда сожалению, человек он вроде бы не глупый, и всё он прекрасно понимает. Понимает, что если кто-то тут и боится, то это не кто иной, как он сам. Что если больно сделает с непривычки? Что если неправильно? А Анисий носом шмыгает и молчит. Сводку вечернюю читает. На шефа поглядывает украдкой. Цветы сегодня принёс, пармские фиалки. Нежность. Чистота. Вот они, покачивают головками в такт летне-сумеречному ветру из окна, Анисию — благосклонно, Эрасту Петровичу — укоризненно. «Ну конечно», — отмечает про себя надворный советник с горьковатой иронией, — «Самое подходящее занятие сейчас — анализировать настроение цветов. Совсем голову потерял». И голову эту полагается срочно найти, тем более что существует нынче и дело несколько более срочного характера. Дела уголовные — они всегда почему-то получаются срочнее дел сердечных. Вот потому и докатился до такой жизни, ни сам с собой честным не может быть, ни с мальчишкой… Но, в конце концов, он, Эраст Петрович, старше. В конце концов, он должен подумать… предугадать… — Шеф! — вдруг решительно поворачивается Анисий, и надворный советник, углубившийся непозволительно глубоко в свои мысли, от неожиданности вздрагивает. — Что? Что-то нашёл? — Нет, просто… у вас сейчас такое лицо было, даже страшно стало. И пальцы побелели… Вы это о чём задумались? — А вы, Анисий, наблюдательнее, чем я п-предполагал, — уголками рта улыбнулся Эраст Петрович, — Спасибо. За з-заботу. На самом деле, конечно же, это не Анисий вдруг стал наблюдательнее, а скорее Эраст Петрович вконец разучился себя контролировать. Прекрасно — ещё и мальчишку напугал, пока рассуждал, кто из них больше другого боится. — Не хотите рассказывать, не надо, — чуть обиженно тряхнул головой тот самый мальчишка. Ага. И расстроил к тому же.  — Анисий, — голос у Эраста Петровича не совсем уверенный, но мягкий, без сердитости, — А п-пойдёмте-ка спать. Утро вечера, как говорится, мудренее. Уклоняется от поцелуя Тюльпанов, ускальзывает в дверь, чуть вешалку не сносит в прихожей. Домой собрался? Три секунды размышлений, и Эраст Петрович встряхивает головой, прямо как мальчишка до этого. Была — не была. — Вместе спать, — шипит он на ухо Анисию, поймав его за рукав, — Здесь. Со мной. — Прямо… здесь? — опешивший, громкий голос Анисия разбивает остатки и без того безысходных надежд Эраста Петровича на то, чтобы скрыть хоть какие-то нюансы своей личной жизни от камердинера. Ладно, у Масы в таких вопросах деликатность присутствует. Будет только ухмыляться завтра как кот Чеширский. Пусть.  — Ну, — улыбается Фандорин, продолжая держать мальчишку за рукав, — я бы предложил спальню. Анисий смотрит на него прямо, вроде как пытливо, вдумчиво.  — Так вы, значит, об этом... там, в кабинете… Догадливый всё же, чёрт. Слово «чёрт» здесь отчаянно не подходило, но времени и душевных сил на облагораживание своих мыслей Эраст Петрович в себе не нашёл. — Вы только знайте, Анисий, — говорит он уже не на ухо, но негромко, стараясь медленно, чтобы точно усвоилось, — Если вам что-то нравится, не нравится. Если вы что-то хотите, не х-хотите. Вы мне обязательно говорите. Я буду прислушиваться, постараюсь. Вы меня тоже п-поймите, — речь становится быстрее, сбивчивее, — Я с-старше, я боюсь не оправдать, я ведь от... отвечаю... В грудь лицом утыкается тёплое, светлое.  — Дурак, — говорит оно куда-то в самое сердце. Судьба у Эраста Петровича такая. Для всех любимых людей рано или поздно дураком оказывается. И ведь глаза закатывал, думал, это они такие взбалмошные. За что, думал, мне всё это. Но, если подумать, повспоминать — каждый хоть раз да высказал, да и не то чтобы не всерьёз… Если только Лизанька — исключение. Эверт-Колокольцева. Но она, пожалуй, просто не успела. Может, и правда дурак Эраст Петрович. Может, даже и не так уж плохо это. Живут с этим люди, иногда даже счастливее, чем у прочих, получается. Ничего не отвечая, он Анисия сгребает и на руки подхватывает. Вдруг задерживается: не слишком ли? Держит надёжно (вот только уронить не хватало!), но руки не смыкая — оставляя возможность уйти, выскользнуть, как выскользнул мальчишка несколько минут назад из двери кабинета. Возможно, слишком красноречиво оставляет. Слишком демонстративно. Потому что у самого внутри беспокойно подрагивает что-то, как будто семена пармских фиалок в сердце перекатываются туда-сюда, туда-сюда. Анисий первым смыкает руки на его плечах. — Вот что я хочу! — начинает он твёрдо, но продолжает уже осторожнее, — Хочу... чтобы и вы со мной тоже разговаривали. Чтобы говорили. — Но я с тобой разговариваю, — удивлённый Фандорин даже не замечает, как перешёл на «ты», — На п-постоянной, так сказать, основе. — Нет, не так. Вы со мной о чепухе всегда, а всё сложное вы — в одиночку. Переживаете, грызёте себя, глубоко куда-то запихиваете всё это. И от этого ещё печальнее становитесь. Вы людей от их бед спасайте, раз уж вам так по судьбе положено. А от себя их спасать не надо. Особенно когда они вам помочь хотят. Может, они вас любят. Может, ваша искренность для них — самое главное на свете счастье. Эраст Петрович молчит, думает. Направляется по коридору обычным своим шагом — будто забыв о существовании Анисия и не ощущая в своих руках его тяжести. Вспоминает о нём, только войдя уже в спальню: невнятно наклоняет голову в знак, наверное, извинения и укладывает свою ношу на кровать. Тюльпанов сразу откатывается на бок, лицом к окну, не то чтобы испуганный, но явно смущённый собственной наглостью. — Ладно, — принимает решение Фандорин и почему-то снова к «вы» возвращается, — с-слушайте, Анисий. Он ложится рядом, но не вплотную, руки сложив за головой. Смотрит на то, как по потолку пробегают тени и извиваются светлячки фонарей. — Я вижу, что вы готовы на… на это. В омут, как говорится, с г-головой. Я тоже хотел бы этого. А ещё я хотел бы засыпать и просыпаться с вами, желательно как можно дольше. Но у меня нет… опыта. С мужчинами. Ну как нет. П-почти нет. Не такой, какой бы нам тут п-пригодился. Анисий еле заметно дёргает плечом. Колебание сумрака. Мимолётное движение тени на потолке. — Ну вот, — продолжает Фандорин, на секунду прикусив губу, — допустим, вы мне... доверяете. Но что если я в-вопреки этому доверию сделаю вам больно, если напугаю с-случайно? Если вам п-просто не понравится? Вы убежите, решите, это не для вас. И правильно, между прочим, сделаете, вас ещё столько всего интересного в жизни ждёт, вы просто представить не можете. И куда более п-приятного, чем я. Но поначалу вам тошно будет, и мне тоже, вы же для меня и друг хороший, и помощник, и… и люблю я вас, чёрт возьми. Н-неловкая выйдет ситуация. Н-нехорошая. Понимаете? Дипломат из Эраста Петровича всегда получался отменный. Пока, по крайней мере, никто не жаловался. Правда, то было немного на другом — скажем так, уголовно-государственном уровне, где обычно помогает трезвая логика, уважение к собеседнику (или хотя бы его видимость) и накидывание реалистичных вариантов дальнейшего развития событий. Чтобы чувствовать себя устойчивее, тут Фандорин выбрал ту же стратегию, однако говорить о своих личных, а уж тем более интимных тревогах оказалось значительно труднее, чем распутывать чужие судьбы. Впрочем, судя по тому, что Анисий, поворочавшись немного, всё же поворачивается к нему лицом, считать задание проваленным пока рано. Фандорин сглатывает улыбку. Это ж надо, дожили — с таким светлым созданием осторожничать, стратегию просчитывать, как с террористом, у которого бомба в руке. Профессиональная это, Эраст Петрович, деформация. Смех да и только. А под ложечкой все равно тянет тревожно. Анисий жмётся к его боку и глаз не показывает.  — Эраст Петрович, — говорит, — а если наоборот? Если я ваших… ваших надежд не оправдаю? Я об этом, знаете ли, дольше вас думаю. В разных, как бы так сказать, смыслах. Ещё с тех пор, как вы мне предложили Пикового валета вместе ловить. Только и думал ведь — а что если не оправдаю, что если не понравлюсь… Вы бы хотели, чтобы я тогда взял и ушёл? Чтобы рисковать побоялся? — Ну, не говорите ерунды, Анисий. Я вам сам предложил быть моим помощником и, конечно же, хотел, чтобы вы согласились. Тем более что в тех обстоятельствах, если бы вы не согласились, у вас были бы некоторые п-проб… — Вот и я вам, Эраст Петрович, предлагаю. Осмелевший мальчишка гладит по щеке, мажет губами по шее. Молодость. Страшное оружие. Впрочем, с каждым новым поколением люди живут всё дольше. Когда-нибудь, наверное, и тридцатник Эраста Петровича будет ещё считаться самой что ни на есть молодостью. Но всегда будут и такие люди, которые за тридцать лет пережили все пятьдесят, а что-то важное все равно упустили. Кто же он, в сущности, такой, чтобы не попробовать помочь мальчику (и немного... себе?) прожить ту самую молодость, которая как-то не успелась, не сложилась у самого. Искреннюю, верную, правильную. Да, может быть, ненадолго. Это как судьба скажет. Фандорин отлично знает: её слово — последнее. В глазах у Эраста Петровича зажигаются крошечные искорки, будто светлячки фонарей раскрошились разом и попадали туда с потолка. Порывисто, одним движением он прижимает к себе Анисия, и прохладной рукой ненароком соскальзывает ниже, к поясу. Кажется, чтобы впечатлить мальчишку, хватило пока и этого: зрачки расширились, губы втягивают воздух, в остальном старается не выдавать волнение, держится за отчаянную решительность... — Я тебя понял. Но спешить мы все равно не будем, — говорит Эраст Петрович, чмокая в нос. Возвращается рукой выше, намного выше и чинно расстёгивает Анисию пуговицы. На жилете, на рубашке. Одну за другой. Как бусины на чётках. Почти успокаивает… если бы не ощущение нежной горячей кожи под ними. Кажется, что вот-вот от неё запахом тем самых фиалок повеет. Нет, тюльпаны… тюльпаны не пахнут. — Расстегнёшь мне тоже? — предлагает Фандорин, глубоко вдохнув и выдохнув, чтобы голову совсем не вскружило, — Б-будем, стало быть, привыкать друг к другу.